Текст книги "Развилка"

Татьяна Бонч-Осмоловская
Развилка

Нестерпимая разветвленность

Кто-то заметил: провинциальным культурам предлагают пройти испытание. Стать достойными посвящения в открытость мира. А они, привыкшие к затхлому воздуху имперских общаг и национальных квартирок, на первом же сквозняке подхватывают простуду, температурят, бредят, тщетно стремятся запереть окна и двери, отгородиться шторами предрассудков.

При этом кажется, что некие злыдни пытаются привести к холодному стандарту милое местечковое разнообразие. Увы, на самом деле все гораздо свирепее. Век валтасаровых пиров минул. На столах – неоплаченные счета за тайные банкеты и дикие пляски предшественников.

Гуманитарного измерения здесь не найти по умолчанию. Каждый должен завоевать себе право на высказывание и на присутствие. Иначе вы лишь «объект оперативной разработки». Иначе, простите, – вас просто нет.

Собственно, «Развилка» Татьяны Бонч-Осмоловской как раз об этом. Кому, как не русской австралийке, знать о тех закоулках и тупиках глобального культурного брифинга, где – вспоминая Рильке – «миры, встречаясь, кричат от ужаса»?

Быть русской писательницей в Австралии само по себе парадоксально. А вязать смысловые мосты из нитей русского языка там, где волны азиатского возрождения размывают англо-саксонский культурный остров, – парадоксально вдвойне.

Возможно, что ощущение парадоксального и подсказало название книги. Еще сравнительно недавно образ развилки вызывал у читателя буколические ассоциации с проселочными дорогами, детьми кукурузы и встречами-расставаниями под летним небом. А ныне образованный потребитель текстов при слове «развилка» припомнит и расходящиеся тропки Борхеса, и позднего Хайдеггера, вглядывающегося в лик оскверненной Луны.

Уверен, что повести и рассказы Татьяны Бонч-Осмоловской образованного читателя не разочаруют. Ее проза насыщена аллюзиями, смысловыми играми и множеством изобретенных Татьяной миров. При этом она доступна и тем, кто далек от литературных квестов. Здесь продуманы и ритмизированы диалоги, цитатный декупаж тонирован филологическим опытом, а емкие описания вибрируют перечислениями и прочими списками сущего.

Вот, например, как выглядит московская весна из повести «В плену запечатанных колб»:

«Богема в московском дворике, театральные классы, балерины, подвальчик, декаденты, бродячая собака, я с тобой не стану пить вино. Воздух расцвел уже весенней свежестью, сдобренной выхлопными газами и какой-то гнилью. То ли вдыхать полной грудью, то ли кутать нос шарфом, – и бегом по зараженной местности».

Свежесть и гниль здесь тоже соседствуют не случайно. Подобным образом автор устанавливает равновесие эмоций, характеристик и оценочных манифестаций. В повестях и рассказах Бонч-Осмоловской все составляющие уравновешены: истерики героинь с боязливостью героев, мелкое предательство с ничтожной верностью, интернет-расследования с акцентированным тусовочным юмором, а изобретенные автором графоманы с изобретенными ею же гениями.

А еще в этой прозе присутствует то, что называют «внутренней энциклопедией». Автор тщательно – иногда, кажется, даже слишком тщательно – расстилает перед читателем «полотна знаний» о тех предметах, вокруг которых разворачивает сюжет. Идя его тропами, мы узнаем много нового о неуловимых советских разведчиках («В плену запечатанных колб»), об избыточно одаренных детях Соломона Глазова («Сиблинги, или Из Феодосии на Марс»), а также о кристаллах («Этюд в черно-белых тонах»).

Эти полотна, как и положено в эпоху после модерна, не всегда соответствуют картам нашего мира. К примеру, в том двадцатом веке, где жили Глазовы, не было ни Советского Союза, ни Третьего рейха. Альтернативная история от Татьяны Бонч-Осмоловской выдает ее предпочтения. Ей, как в свое время Набокову, придумавшему альтернативную Россию – Эстотию, судя по всему, очень хочется, чтобы в прошлом не было гибельной вакханалии, изуродовавшей истории семей и народов. Чтобы сказочный витязь, прочитав надписи на дорожном камне, не выбрал то направление, где и коня потеряешь, и сам пропадешь.

Ведь если бы люди, населяющие пространство от Балтийского моря до Тихого океана, на развилке вековой давности выбрали другую тропу, мы бы теперь, наверно, не читали о химерах студенческого плагиата, «добром “Тополе М”» и «запредельных казаках», упражняющихся в нетрезвом хоровом пении.

А если выбора нет? А если все тропы неизбежно ведут к ведьминой поляне? И такое возможно. Один немецкий философ, говоря о вечном возвращении, предупреждал нас о чем-то подобном. С другой стороны, расходящиеся тропки не обязательно служат безысходности. Они многое могут, среди прочего – изящно огибать травматические пространства и сливать одинокие миры в прозревшее целое.

Владимир Ешкилев

В плену запечатанных колб

…Он не читал мои сообщения. Разве только мейлы, в которых я кратко перечисляю то, что удалось разыскать. Но не подробные вложенные файлы. Он по-прежнему называет группу «Свитц и другие» и спрашивает, надежны ли мои источники, обвиняющие Свитца в предательстве. Он не прочел даже о работе его бабушки в салоне мадам де Сталь.

Николя не уверен, что мои источники достаточно академичны. Разумеется, они не академичны. Мы стоим на зыбкой почве предположений и догадок, делаем заключения, исходя из совокупности гипотез. Но заключения подтверждаются новыми находками. Картина складывается, из фрагментов проступает лицо.

Моя работа проделана зря.

Пора остановиться, я слишком увлеклась этим расследованием.

Пора все стереть, уничтожить следы.

Что найдут после меня? Отрывочные записи, обрывки цитат, разрозненные чужие мысли, путаница данных.

Земля дымится, распахиваясь пропастью у меня под ногами.

Я успею все уничтожить.

Из книги

«Не время медлить; все сомнения прочь», – как говорит кеосский поэт. Нужно поднять все паруса, все делать, все сказать, чтобы все эти люди стали моими. Ибо, если это удастся, все небо будет безоблачно, ветер – попутный, море – спокойно волнливо и гавань близка.

Конец цитаты

Она ощущает, как земля выпрыгивает у нее из-под ног. Не земля – рельсы. Стрелочник снова передвинул рельсы. Она чувствует ступнями, кончиками пальцев, лбом, губами, как изменяется путь. Она помнит, как он менялся прежде. И еще до того. Она помнит, как воздух застывал в горле, как гудело в ушах, как кружилась пыль перед глазами.

Как они сидели за круглым столиком со стаканами натурального фруктового сока, блюдцами с орехово-финиковым десертом, крохотными чашками кофе. Между ними помещались бумаги, в содержание которых ей предстояло вникнуть. На его безымянном пальце был перстень черного камня.

Он развернул перед Натальей веер поблекших фотографий – двое мужчин в пальто с отороченными мехом воротниками стояли на набережной на фоне дымящихся заводских труб; девушка с волосами, уложенными волнами, глаза мечтательно влево и вверх, «Потоп в Париже», кажется, это была открытка, а не фото. Быть может, и предыдущие не были личными снимками, как решила было Наталья, но случайными мгновениями эпохи.

– Мою бабушку звали Зива Шульман, – рассказывает Николя. – Она входила в «группу Свитца», по имени ее руководителя. Вот список, который я получил в префектуре французской полиции. Свитца и его жену, Марджори, не осудили, но освободили после суда. А Зива отсидела три года в тюрьме Френ и в тридцать шестом году, когда освободилась, уехала в Россию.

Он переворачивает распечатку, чертит на обороте.

– Подождите. – Наталья останавливает руку, начавшую выписывать имена. Она почти дотрагивается до его пальцев. – Если полиция называет группу по имени некоего человека и не сажает его, значит, этот человек был осведомителем, предателем, а не руководителем группы. Заключил соглашение со следствием, сдал всех, кого знал. Как им еще именовать группу, если они от него получали информацию? Группа Свитца. Логично?

Николя задумчиво кивает.

– Я не знаю. Это надо проверить. Смотрите, – он возвращается к распечаткам, – у меня есть список группы. Здесь имена, псевдонимы, девичьи фамилии. Откуда кто родом – взгляните: из Чехословакии, Польши, Штатов… Известно, что они работали на Коминтерн. И от Пашки – это мой кузен, – уточняет он в ответ на ее недоуменный взгляд, – от Пашки я знаю, что в России бабушка ездила отчитываться в Генштаб. Она, естественно, подробностей не рассказывала, но в детстве он слышал имя человека, который был ее начальником. Он иногда приходил к ним в гости.

Наталья вопросительно смотрит на француза. Генштаб? Она должна признаться, что не разбирается в структуре советской разведки.

– Пашка. – Николя останавливается на мгновение, вульгарное имя дается ему с трудом. – Он сказал мне, как звали бабушкиного начальника. Шипов, Адам Львович Шипов, поляк, как и бабушка.

Наталья не понимает в разведке, но даже она удивлена. Конечно, воспоминания раннего детства – это замечательно. Бражник, полная шея, «мадлен», сладкий аромат. Но определять имя главы разведывательной сети по детским воспоминаниям?

– Так что вы хотите, чтобы я нашла?

– Академически достоверную информацию. Я собираюсь написать историческое исследование и опубликовать книгу. Полагаю, мы можем доверять публикациям из русских архивов. Есть литература о разведчиках – Кембриджская пятерка, Судоплатов, Зорге. Есть журналы: «Intelligence and National security», «Journal of Contemporary History», книги по шпионажу… Хотелось бы отыскать корни нашей истории. – Он помолчал. – Как вы полагаете? Есть надежда?

За воплощением аристократического достоинства мелькает что-то человеческое.

– Думаю, да, конечно, – уверяет Наталья. – Сейчас множество мемуаров опубликовано. Хотя достоверность этих публикаций какая? Утверждает человек, что он резидент, а как проверить? Или назовет имя, а они там все под кличками или фальшивыми именами!

Она помнит поход в «Библио Глобус»: полки магазина заставлены книгами о войне и разведчиках. Было ли там что-то про тридцатые годы, причем во Франции? Надо смотреть.

– Отлично. – Николя отложил бумаги. – Я попрошу вас найти все, что возможно. Вот мой электронный адрес, пишите, пожалуйста, присылайте всю информацию, какую отыщете.

– Да, разумеется. Я буду заниматься этим по два часа ежедневно после работы. Буду пересылать данные по электронной почте. Надеюсь, мы отыщем следы вашей бабушки.

– Спасибо. – Он отодвигает чашку. – Извините, мне пора. Пожалуйста, наслаждайтесь десертом.

Он встает из-за стола, показывая, что разговор окончен.

– До свидания, всего доброго! Я обдумаю вашу проблему, – с чувством произносит Наталья.

Она смотрит ему вслед.

В кафе пахнет острыми приправами.

Покончив с десертом, она еще посидела за столом, наблюдая за посетителями.

Из песни

После того, как насытились все медосладкою пищей,

Начал им говорить Одиссей, в испытаниях твердый:

«Пусть кто-нибудь поглядит, не близко ли те уж

подходят».

Так сказал он. И Долия сын поднялся, как велел он.

Вышел и стал на порог. И всех их уж близко увидел.

Конец цитаты

Накануне в рабочем почтовом ящике Наталья обнаружила письмо от Валерия Петровича. Снаружи, из коридора, раздавались привычные уже звуки – телефонные перезвоны, гулкие удаляющиеся, высокие приближающиеся голоса студентов, шарканье, смех, грохот. Валерий Петрович приглашал ее к себе завтра днем в здание на Кузнецком, за скособоченным революционным памятником.

Табличка на двери, обитой потертой поддельной кожей, прямоугольник толстого стекла, блекло-золотые буквы по черному фону, только имя, без должности. Кабинет заставлен резной деревянной мебелью, тяжелыми шкафами-сейфами, на столе – медный лев, на полке – фото четверки балерин: руки соединены, головы повернуты, левый носок упирается в правое колено – строй мягких знаков накануне бури, тише, тише, помолчим.

Стильно одетый мужчина сидел в кресле у окна. Аромат туалетной воды, рубашка с запонками, черный перстень, шейный платок.

– Спасибо, что пришли, согласились поработать на меня, – говорит Валерий Петрович.

Очки в толстой оправе гасят змеиный взгляд. Улыбка растягивает щеки, прикрывает глаза почти целиком.

Наталья подтверждает, она готова трудиться.

– Познакомьтесь, Наталья Владимировна. Это мой старинный друг, Николя Шарометев. Николя, Наталья Владимировна прекрасно говорит по-французски, вы можете не переходить на русский. Впрочем, Николя отлично понимает русский. А вот с русским письменным у него сложности. Здесь, Наталья Владимировна, нам требуется ваша помощь.

Рукопожатие Николя крепкое, надежное, располагающее к доверительным отношениям. Наталья глупо улыбается, ее рука чуть влажная, она торопилась.

– Так вот, у Николя есть вопрос. – Валерий Петрович серьезнеет и пододвигает к ней распечатку. – Вопрос касается советских разведчиков во Франции в тридцатые годы, двадцатого, естественно, века. Знаете ли, отец Николя воспитывался в приемной семье.

Наталья старается скрыть изумление. По виду Николя скорее можно предположить, что в его замке висят портреты предков до тридцатого колена, начиная от конюшего Карла Великого.

– Мать его отца, бабушка Николя, – продолжает Валерий Петрович, – оставила младенца на руках сиделки, когда уехала в Россию. Отец знал, что она была в группе советских промышленных разведчиков. Все они были коммунистами, членами французской компартии. Они фотографировали секретные документы, бабушка лично делала снимки, пока ее не арестовали и не осудили за шпионаж. Отец Николя никогда не простил матери, что она его бросила. Он и сыну запрещал разыскивать сведения о ней. Но Николя – наш друг и друг нашей страны. Он хочет все знать о бабушке и написать книгу о советских разведчиках.

Наталья перевела взгляд на Николя. Тот следил за траекториями черных птиц поверх облаков.

– После смерти отца он отыскал бабушкино дело в архивах французской полиции. Эти документы он вам покажет. Мы помогли ему найти родственников здесь, в Москве. Жизнь шла, бабушка снова вышла замуж и родила еще одного ребенка. Ни ее второго мужа, ни сына, дяди Николя, уже нет в живых. Жив ее внук – здесь, в Москве, на Семеновской. Николя уже встретился с двоюродным братом, кузеном, как они говорят, – ласково улыбается Валерий Петрович, – они сходили на могилу бабушки. Семейная связь восстановлена, теперь вопрос в восстановлении связи исторической. Здесь требуется вмешательство специалиста. Наталья Владимировна, вы нам поможете?

– Конечно, – Наталья приподнялась из кресла.

Ее просят поработать переводчицей, а она уже испугалась.

– Ну вот и хорошо, – Валерий Петрович радуется так, словно она могла отказаться. – Тогда, – он открывает ящик стола и кладет перед ней лист бумаги, – ознакомьтесь, пожалуйста.

Бумага оказывается контрактом, ей нужно вписать имя, паспортные данные, поставить дату, подпись.

– Инструктаж проходить не будем, – улыбается Валерий Петрович, – мы же взрослые люди.

Француз внимательно смотрит на нее.

– Николя изложит вам подробности дела.

Через пять минут Наталья и Николя оставляют хозяина резного кабинета, спускаются на первый этаж в забранной решеткой кабинке лифта, проходят мимо будки охранника. Наталья цокает каблуками по гранитным плиткам.

На улице Николя берет ее под руку так естественно, словно они прогуливаются по Капуцинам. Он говорит по-французски.

– Здесь неподалеку есть неплохое кафе. Вы не будете возражать против вегетарианской пищи?

Она не возражает, воображая прочие привычки Николя – пусть это будет йога, парусный спорт, теннис, породистые лошади…

Наталья спохватывается, берет себя в руки. Он заказчик, ей на него работать.

Нет, еще раньше, за полгода до беседы в веганском кафе, сделан был первый шаг. Тогда еще можно было отказаться, передумать, не ступать на эту ленту, и не сидела бы она теперь перед манекеном в металлических ободах вместо юбок, ощущая подземный рокот, грозящий перевернуть дома и схлопнуть небо, не вдыхала бы запах сирени, мешающийся с тошнотворным страхом.

Тогда воздух был жарок и влажен, а дни текли патокой по привычному, скучному руслу, не интересному никому. Впервые рельсы сдвинулись там, на острове. Она сама сдвинула их. Почти сама.

Летучая мышь ежедневно приносила почту, высыпала сообщения на рабочий стол. По большей части – рассылки, редкие человеческие письма тонули в массе мнимостей: полезные приспособления, выгодные билеты, как провести выходные, мистер Х хочет с вами познакомиться, изобретения, экономящие место, силы и электроэнергию, – универсальная открывалка плотно закатанных банок, навесная полка под кухонный стол, крючок для вытаскивания тостов не обжигая пальцев. Одних форм для жарки яичницы в цивилизованном мире насчитывалось с десяток, хоть бы и численность людей на острове в разы уступала численности кур и других сельских животных. Наталья отписывалась от спама, но он успевал отложить личинки в других спам-ресурсах и вскоре проклевывался заново.

Письмо от Эльзы едва не затерялось в груде мусора.

«Эй, ты не окоченела там еще?»

Зима в южном полушарии ползла к концу. В общественных садах вставал лабиринт ароматов: чайные розы, пламенные, снежные, нежно розовые… Розы, не перестававшие цвести в самые холодные, до десяти по Цельсию, пятидесяти по Фаренгейту, месяцы, наконец устали. Шмели запоздало искали сокровища среди опадающих лепестков, пауки спали в свитых накануне сетях между кустами.

Местный художник выставил в парке копии знаменитых статуй: Давид, Родина-Мать, Свобода, Владимир Ильич едва достигали человеческого роста. Они вышагивали строем по гравию, уходили за розовую изгородь.

Выставка понравилась Наталье, она даже приобрела открытку и повесила на стену над компьютером.

Ильич ухмылялся ей в лицо, когда она придумывала ответ Эльзе.

«Да, Дедушка Мороз, совсем замерзаю. А у тебя что творится? Может, поговорим – давай, переходи на скайп».

Они были знакомы с Элкой столько лет, что она помнила у подруги дюжину причесок, полдюжины окрасок волос, некоторое (кто же считает?) количество возлюбленных и мужей, фамилий и имен. Последние Элка особенно любила менять: новым знакомым она представлялась то Эльзой, то Элоизой, то Эллой, то Аленой. Наталья не была уверена, как меняются имена – с цветом волос или новым возлюбленным. Или наоборот, новое имя открывает иную Элкину сущность и приманивает новую любовь. Сама Наталья была из тех, кто видит сны и помнит имена, и когда Элла переходила к следующему имени, случалось, напоминала ей о предыдущих.

Пискнул скайп – Эльза. Но не голосовой вызов – сообщение:

«Наталья, вопрос есть. Ты еще учишь детей русскому языку?»

На квадратный километр острова приходилось триста человек, из них русских – ноль целых ноль десятых и далее чуть процентов. Наталья снималась здесь в массовке рекламы, развозила пиццу по борделям, раздавала бесплатный шоколад, выгуливала собак. Борделей и собачьих питомников было больше, чем русских школ. Но и русские школы встречались.

Родители перевозят детей и своих родителей. Переселенцы, заслоняясь ладонью от солнца, вглядываются в пену над скалами. Бабушки везут в чемоданах подборки журнала «Огонек», тома сочинений Льва Толстого и Максима Горького, коллекцию мультфильмов про тунеядца волка и садиста зайца, про ушастую зверюшку и сквалыжного кота. Они должны посеять в детских мозгах семена родной, им привычной культуры. В знойном островном климате скромным семенам севера находится много конкурентов. Приходится разводить рассаду русского образования в доморощенных учебных классах, теплицах общественного обучения.

Пока родители заняты обустройством на новой родине, бабушки водят детей на занятия: русский язык, литература, история и география, песни и танцы. На все про все приходится три часа субботним утром. Преподают в общественных школах молодые девушки, сами недавно переехавшие на остров, или высохшие старухи, сеющие в головы учеников вялые споры подлинного русского слова, не испорченного годами большевизма. На переменах дети перестают притворяться и болтают между собой на привычном наречии – островной разновидности французского.

Наталья два года проработала в одной из местных школ. Занятий было всего ничего, катастрофически недостаточно, чтобы выучить родной язык и познакомиться с литературой. Подходящих учебников не было, все приходилось выдумывать самим. Учительницы растаскивали копии российских хрестоматий на листки, на веточки, чтобы собрать дом из щепок, замотать слова, этих черных сушеных насекомых, в кокон вязких объяснений, вложить нектар родной речи в раскрытые клювики. Учителя роптали, обращая гнев на метрополию, далекую, как божество, безучастное к их трудностям. Они покрывали учебники и хрестоматии пометом недовольства – дети не могут по ним заниматься, они не успевают все усвоить. Сушеные слова не прорастали в детских головах, падали на переменках на бетон школьной площадки. Бабушки подбирали их, надеясь скормить потомству после занятий, но не могли справиться с детьми, уже попробовавшими обильную пищу островной культуры. Слова родного языка засыхали и пропадали, как лепестки роз общественного сада.

«Да, занимаюсь, – кратко отстучала Наталья. – А что?»

Эльза дождалась ответа подруги.

«Мы грант выиграли, международный проект обучения русскому языку. Как раз по твоей специальности. Хочешь на нас поработать?»

«Внезапно! А что надо делать?»

«Для начала написать отчет о проделанной работе. Ты же представляешь, как учат русскому за границей?»

«Представляю».

«Вот и хорошо. Ты нужна нам. Приезжай, отчет надо срочно писать, дедлайн подкрался незаметно!»

«Эллочка, я ведь далеко. Самолетом больше десяти часов лететь. Дорогу оплатите?»

«Нет, дорогу нет. Но приедешь – дадим ставку, студентам лекции будешь читать. И с гранта оплата хорошая. Короче, в минусе не останешься».

«Но у меня тут школа, дети…»

«Много?»

«Да нет, честно говоря. Немного. Но в школе надо сказать, с библиотекой рассчитаться».

«Так быстрее рассчитывайся и прилетай. Скажи, что идешь на повышение. Валентина Степановна тебя ждет».

Наталья помнила Валентину Степановну, декана медийно-художественного факультета. Они встречались в прошлой жизни, в Москве, на филологической конференции. Наталья делала доклад о суффиксах в первой повести Чехова.

«Так ты сможешь в понедельник быть на рабочем месте?»

«Эльза! Я отвыкла уже так жить! Здесь встречи планируют за два месяца. По расписанию!»

«Так привыкай! Ждем!»

Эльза добавила к посту множество хвостиков, знаков эмоций, предсказанных в минувшие годы энтомологом-любителем.

Отпроситься из школы? На полгода, пока она вместе с Эльзой и ее группой подготовит учебник. Она привезет на остров настоящий учебник для детей эмигрантов, именно такой, какой им нужен! И разработки для учителей, с учетом особенностей местного преподавания, на весь школьный курс, с первого по десятый класс. Как нам не хватает цельной программы!

Но разве можно так быстро принимать решение?! Она ответила, не раздумывая.

«Передавай привет Валентине Степановне. Я прилечу».

«Молодец, Натуль. До понедельника! Пока!»

Эльза отключилась. А Наталья в остолбенении перечитала переписку.

Она в самом деле согласилась? Какое-то помутнение нашло. По одному слову, задрав штаны, перелететь половину земного шара.

Со стены над компьютером навстречу ей шествовала шеренга статуй, стирая расстояние между материками.

Она пообещала, она решилась, она летит в Москву.

В Москву!

Из книги

Потом выпустил от себя голубя, чтобы видеть, сошла ли вода с лица земли, но голубь не нашел места покоя для ног своих и возвратился к нему в ковчег, ибо вода была еще на поверхности всей земли; и он простер руку свою, и взял его, и принял к себе в ковчег.

И помедлил еще семь дней других и опять выпустил голубя из ковчега.

Голубь возвратился к нему в вечернее время, и вот, свежий масличный лист во рту у него, и Ной узнал, что вода сошла с земли.

Конец цитаты

Ее надежды снова встретиться с французским совершенством, воплотившимся в Николя, скоро рассеялись. Для передачи информации он предложил использовать электронную почту. Интернет был единственной связью между ними: он служил Наталье для поиска сведений о шпионской компании, для отправки отчетов Николя и получения от него письменных одобрений, витиеватых и единственных ласк, которые он дарил ей.

Ей нравилось воображать себя его тайной возлюбленной, опускающей записки в электронный аналог дупла дуба – ящик «дропбокс». Она будет складывать в него файлы с добытыми сведениями. Он – забирать их и оставлять короткие записки в ответ.

Первым делом Наталья открыла ссылку, которую дал ей Николя. На сайте службы внешней разведки Российской Федерации она отыскала страницу истории, данные сгруппированы по странам. Все, что там было о Франции тридцатых годов – одна строка, имя резидента. Некто Василий Зарубин, а также его жена Елизавета. Теперь у нее были два полых, ничего не говорящих имени. Шипов и Зарубин. Требуется отыскать шпиона по его фамилии.

Нет, одернула себя Наталья, – необходимо отыскать информацию, имена, даты, цитаты. От нее требуется написать отчет. И вручить его Николя. Встретиться с ним в веганском ресторане, за закрытыми занавесками… Картина, возникшая в ее голове, больше относилась к кабинету за бордовыми портьерами, чем к веганскому заведению.

Она снова одернула себя. Не отвлекаться!

Пожалуйста: сайт «Агентура», страница о Главном разведывательном управлении Генерального штаба. Кстати, да – ГРУ действительно относилось к ведомству Генштаба.

О шпионаже во Франции в тридцатые годы рассказывалось на странице «Эпоха великих нелегалов, 1921–1937 годы». Ни Шипова, ни Зарубина среди персонажей не значилось. Был рассказ о провале сети Узданского (Бернштейна) в апреле 1927 года – это на несколько лет раньше, чем действовали Свитц и прочее. Предыдущее, можно сказать, поколение.

Некто Чертопруд писал о деле Стучевского, который восстановил агентурную сеть в портах Марселя, Тулона и других городов. Этот Стучевский сумел раздобыть информацию о подводных лодках и торпедах ВМС Франции. А когда его арестовали, ни в чем не признался, но стоял на том, что он писатель, а по портам гулял, чтобы собрать материал для книги. В результате посадили его ненадолго, всего на три года. Выйдя из тюрьмы Луисси, Стучевский уехал в СССР. Мало сведений, но запомнить следует.

Наталья занесла информацию о Стучевском в отдельный файл.

Из учебника

Некоего конкретного человека намечают вербовать в силу: его личных качеств; явной оперативной необходимости; дальновидного желания иметь резерв.

Первую привлекающую к кандидату внимание информацию получают: от его друзей и знакомых; в ходе непосредственного общения; наблюдая за его действиями и поступками; по опубликованным (его или о нем) статьям, письмам, докладам…

Наиболее пригодны для вербовки те, кто: обладают некими моральными изъянами (страстью к алкоголю, сексуальным развлечениям, наркотикам…) или же «запятнанностью» биографии; имеют долги; сильно привязаны к кому-либо (чему-либо); по каким-то причинам (затруднения в карьере, сложности в личной жизни, взгляды на проводимую политику…) очень сильно раздражены…

Конец цитаты

Когда закончились овцы, самолет выруливал на взлетную полосу.

Оттолкнув блондинку в униформе, она нырнула внутрь. Нужно было достать бумагу и ручку из сумки, зарисовать овец. Почему она положила сумку не под ноги, а наверх? Перелезать через усатого дядьку у прохода, открыть верхнюю полку? Матово блеял над рядами бледных домов закат. Крепость спала над обрывом, выдохи пены таяли в мелодраматическом изумлении. В тени пряталась сухая река. «Башня!» – закричал мальчишка, указывая во мглу кустов. Полуночная собака отозвалась ему толченой стеклянной присказкой. Ров пахнул сиренью, смертью и дерьмом. Всплывали из темноты жуки, мелко крошились о стекло, слезной зеленью стекали наискосок. Ухал что-то невыносимо привычное оркестр, спрятанный за цветением морщинистых лип, за тенями ветвей на лунной обочине.

Наталья открыла глаза, покосилась на соседа. Он мертво спал в кресле. Его ноги были укутаны полосатым пледом, из ушей свисала лапша наушников, хотя экран перед креслом не светился. Она осторожно перелезла через него, стараясь не задевать коленей. «Нет», – сказал он, не шевельнувшись. «Извините», – пробормотала она. Открыла верхнюю полку, потянулась на цыпочках. Самолет качнуло, и она, не удержав равновесия, упала на соседа. «Простите, я вас не ушибла?!» – спросила она в ужасе, пытаясь встать на ноги. «Нет, – пошевелил он усами. – Всегда отвечайте “нет”, это проще».

Город уплывал кружевом башен над рекой. Окно было заперто, она должна была изгибаться, чтобы повернуть ручку. Днем оранжевая, под луной стена темнела бордовым. Наконец она вдохнула свежего воздуха, успокоилась. Можно было бы поставить чай, утишить панику, даже заснуть перед рассветом. Но продолжала звучать далекая музыка, и рявкала мерно собака, и светила в глаза луна.

Она стукнулась коленями о стену и открыла глаза. Пассажиры аплодировали, как принято только в России, счастливые, что самолет сел благополучно.

Книгу о постельном шпионаже она очень удачно купила на развале «все за 20 рублей» рядом с Курским вокзалом. Пыль поднималась над проезжей частью и оседала на тротуаре, на пожухлой траве, на бумажных корешках, демонстрирующих себя прохожим откровенно, как уличные женщины.

Мата Хари, конечно же. А во Франции тридцатых годов – некто Лидия Сталь. Какие своеобразные девушки! Запомним, прочитаем позже.

Еще легче отыскались данные о сети Креме. Этот француз был таким старым большевиком, что, возможно, лично знал Владимира нашего Ильича. Во Франции он работал с Узданским-Ужданским-Еленским, он же Бернштейн, и с литовским студентом, а на деле – еще одним советским разведчиком Стефаном Гродницким.

Однако по времени, поняла Наталья, они ей не подходили. Это было предыдущее поколение шпионов, то же, о которых она читала в «Эпохе великих нелегалов», – конец двадцатых – самое начало тридцатых годов. Их вычислили перед тем, как новые приступили к работе.

Наталья собрала урожай – переписала выдержки из книжки, скопировала адреса найденных сайтов в список полезной литературы. Получилось множество ссылок: энциклопедии, книги, мемуары… В основном, на русском. Николя не прочитает, но убедится, как старательно она работает.

Николя выразил сдержанный восторг по поводу количества информации, обретенной после первого погружения в исследование. Его чрезвычайно интересуют российские источники информации.

Из книги

Должен признаться, Нессир: я ощутил тайную боль, когда потерял из виду Персию и очутился среди коварных османлисов. По мере того, как углублялся в страну этих нечестивцев, мне казалось, что и сам я становлюсь нечестивцем.

Отчизна, семья, друзья представлялись моему воображению; нежность во мне пробудилась; наконец, какая-то смутная тревога закралась мне в душу, и я понял, что предпринятое мною будет мне стоить душевного покоя.

Конец цитаты

Нужно осознать, что вокруг Москва.