Текст книги "Развилка"

Рагу Фибоначчи[31]31
  Рассказ «Рагу Фибоначчи» впервые опубликован в сборнике «Истоки истины» (М.: Арт Хаус медиа, 2015). (Примеч. автора)


[Закрыть]

Я заметил его в полуночной пиццерии, в компании плотных бородатых мужчин с бритыми головами, расслабляющихся после работы. Он смеялся тоном выше остальных, одет был просто, как все, – линялая рубашка навыпуск, джинсы, коротко подстрижен, бегло говорит на английском, инкрустируя речь отборным русским матом. Я смотрел на него в упор – сильные руки, сажа на рубашке, сияющие голубые глаза под выгоревшими бровями, – пока сосед не подтолкнул его локтем, указав на меня, и он поднялся и направился к моему столику. Вся компания хмуро умолкла, наблюдая за нами.

– Привет, – сказал я. – Пиво будешь?

Он расцвел, будто встретил старинного приятеля.

– Привет! Ты из Москвы?

– Не совсем, но это неважно. Так как насчет пива?

Мой новый знакомец обернулся к арабам, выставив большой палец, – все нормально, но те продолжали пялиться, готовые к драке. Я встал и, кивнув по направлению к прямоугольнику ночи, направился к выходу. Сзади поднялся гвалт, голос парня возвысился над басами, уверяя, что встретил друга, брата, понимаешь, и хочет немного пройтись с ним. Я не вмешивался: захочет уйти – уйдет, нет – с десятком арабов связываться не стоит.

В прохладном ночном воздухе висела смесь ароматов – немного моря, больше сладкой мимозы и густой жакаранды, а поверх всего – теплая корица из кафе. Разрезанные полосами света, из окон доносились взрывы веселья. Я обернулся, заслышав одинокие шаги за спиной. Он догонял меня.

– Александр, – я протянул руку.

– Виктор, – улыбнулся он.

Улыбка светилась на запыленном лице.

– Ты эль пьешь?

Он растянул губы шире:

– Не знаю. Наверно, пью.

– Тогда к «Лорду Нельсону». Пара шагов, за холмом.

Вечером во вторник зал «Нельсона» был наполовину пуст: четверо пролов сквернословили в углу, обсуждая позавчерашний регбийный матч, группка молодежи за столиком в центре, у подвешенной под потолком бочки, наслаждалась ночной жизнью, пара стариков у стойки тянули пиво сквозь плотную пену. Мы расположились по соседству со стариками на табуретах, и я попросил у бармена два светлых эля.

Старинный (по меркам Австралии, разумеется) паб походил на крепость – пространство, отгороженное от внешнего мира сырыми каменными стенами, а темное массивное дерево барной стойки, закопченных потолочных балок и еще одной бочки, застывшей у двери, ведущей на верхнюю палубу, напоминало о парусном корабле или каком-нибудь там «Наутилусе». Свободная от вахты команда – от юнги с коротким пиратским хвостиком на затылке до стариков-матросов – отдыхает, время от времени поглядывая наружу сквозь широкие проемы окон, словно из батискафа, скользящего в океанской пустоте среди светляков, кальмаров и автомобилей, у душной громады скалы, мимо коралловых рифов домов.

Настоящий океан лежал по другую сторону улицы, невидимый из нашего убежища, к нему я намеревался прогуляться попозже. Пока же мы оставались в коконе паба, перед шеренгами бокалов, выстроенных над стойкой, словно отряды пехоты и кавалерии, готовые к парадной атаке под прицелом фарфоровых стволов, торчащих из бочонков эля, словно батареи полевой артиллерии, благородного оружия давно прошедших дней. Бармен с узорчатой татуировкой на подбородке, в светлой рубашке с закатанными до плеч рукавами, наполнил наши бокалы элем.

– Вкусно, – выдохнул Виктор.

– Отличный эль, натуральный, не то что фабричная жижа, – согласился я.

– Да знаете, – усмехнулся он, – я бы и от обычного пива не отказался, давно не пробовал.

Разговор двигался в верном направлении – я хотел, чтобы он рассказал о себе.

– Ты один здесь живешь? Семья есть? Родственники?

– Дядя, – он прикрыл глаза, сделал еще глоток, – был.

– Дядя? Хороший человек?

Я подумал было, что последнюю фразу произнес зря – чтобы разговорить кого-либо, надо просто повторять последние слова собеседника, но он завелся.

– Замечательный был человек. Гений! Родился на Урале, бабушка зацепилась там после гибели деда, подальше от столиц. А дядя Миша сам, своим умом, он молодой был тогда, пробился в Москву – поступил на физфак МГУ. А из Москвы, уже набрав ускорение, да такое, что не остановить, – пробил головой железный занавес, и двинул дальше на Запад. Добрался до Парижа, перемахнул через океан и осел в Штатах. Он преподавал физику твердого тела в Бостоне, в великом МТИ. Сварганил такой девайс, чтоб мерить магнитное поле до малейших колебаний, даже от изменения эмоций экспериментатора. У него был один смешной опыт, когда он измерял магнитную индукцию сквернословия – просил человека произносить ругательства по списку и фиксировал, как отклоняется стрелка прибора в зависимости от степени грубости выражений, наличия свидетелей, их пола и степени знакомства с испытуемым. Ему удалось зарегистрировать изменения в величине магнитной индукции и показать положительный эффект при решении сложной задачи даже в качестве болеутоляющего средства. Практический результат был, но ни одна медицинская компания, к которой дядя обращался, не решилась воспроизвести его методику. Он продолжал ставить опыты, а еще вел в подшефной старшей школе уроки музыкальной композиции, а в младшей – шахматный кружок.

Постепенно дядя разбогател, и богател все больше с каждый годом и с каждым новым изобретением. На основе его прибора, предсказывающего землетрясения по колебаниям локального магнитного поля, были построены знаменитые цунамометры, они теперь стоят в холлах всех курортных отелей в Юго-Восточной Азии. Его детекторами изотопов оборудованы аэропорты, а его «шахматный человек» – до сих пор самый популярный рождественский подарок. Несмотря на ежегодный урожай бонусов и дивидендов, дядя не изменил своим привычкам и каждый день работал в лаборатории, а в перерывах и по вечерам возился с детьми.

Своей семьи у него не было, но постепенно он перевез в Штаты семьи обеих сестер – вплоть до седьмой воды на киселе. Помню, как двенадцатилетним мальчишкой я оказался в его доме. Перед глазами у меня все еще стояла наша прогнившая свердловская хрущовка, а тут – великолепный холл, уставленный старинными глобусами и музыкальными автоматами…

Дядя с нежностью относился ко мне. Он надеялся, что я пойду по его стопам и стану физиком-экспериментатором. Вгрызаться в тайны мироздания он считал самым почетным занятием на земле.

Но когда я разочаровал его, потянувшись к литературе, а не к физике, он не подал виду и остался по-прежнему добр ко мне, как и к остальным родственникам, которых одаривал всеми благами, какие только могло предоставить богатство. Даже когда я заявил, что возвращаюсь в Россию, он от меня не отвернулся и, в отличие от родителей, не стал уговаривать остаться в Штатах.

Что касается предков, то они буквально повисли на мне, удерживая от возвращения. Мать устроила дикую сцену в аэропорту – можно было подумать, что я оставляю их в одиночестве и без гроша помирать под забором. Пришлось весь полет лакать виски, но вытрясти из ушей эхо ее воплей удалось лишь в Москве.

Дядя купил мне двухкомнатную квартирку на Соколе, в бывшем генеральском доме, который быстро заполнялся «новыми русскими», экспатами и кавказцами. На одном этаже со мной, дверь в дверь, жил Тенгиз, владелец салона красоты и студии звукозаписи. Московские блондинки таяли от его жаркого грузинского обаяния и сакрального умения превратить любую Снегурочку в звезду шоу-биз. В квартире рядом с моей обитала бледная старушка, чекистская вдова Маргарита Николаевна. Вдоль стен ее безмолвной гостиной выстроились в ряд трофейные буфеты с богемским стеклом, в баре пылились бутылки, а со столика под хрустальным водопадом строго смотрел покойный полковник.

Маргарита Николаевна жила скромно, вполоборота к счастливому детству. Порой она звала меня вбить гвоздь под покосившимися кипарисами в золоченной раме, ввинтить лампочку в недра хрустального водопада или починить допотопный проигрыватель, круглосуточно нашептывавший послания из Атлантиды. После она неизменно наполняла небесно-голубой хрустальный наперсток полуденным янтарем и потчевала меня пресными сухариками собственного изготовления. Оживить проигрыватель мне не удалось, и с позволения Маргариты Николаевны я отнес его на помойку, отдав ей взамен свою старую стереосистему. Старушка отказывалась, но когда я пообещал отправить в мусорный прилив и свою «Соньку», приняла дар, но еще долго звала меня, чтобы включить или выключить устройство, казавшееся ей непостижимо сложным.

В четвертой квартире обитала законсервированная пара лет тридцати. Тихие, никому не интересные, одинаковые как две елки зимой и летом. Они выходили затемно и возвращались вечером: сначала она, в полудлинном плаще, пуховике или темном платье и в неизменном берете поверх густых, как шиньон, волос; потом он, в жестких черных брюках, рубашке, по погоде – в ветровке или пуховике. По субботам они несли с рынка сумки с продуктами и оживали за железной дверью – взрывами смеха, дружными аплодисментами и автоматными очередями, к ночи переходящими в ритмичные стоны и наконец в чугунную тишину. Я знал, что зовут их Катя и Гриша, но почти не заговаривал с ними, а они не выказывали желания общаться со мной.

Зато с Тенгизом мы подружились. Пару раз я даже принимал его приглашение попариться с девками в сауне – там же, на Соколе, в бывшем здании дома пионеров, еще раньше – дворянском особняке. Особнячок уже утратил свое пионерское очарование – ни тебе бюста вождя, ни портретов героев, да и от дворянского достоинства не осталось ни следа. Коридоры, ниши и кабинеты, освежеванные до бархатных бордовых панелей с позолоченными канделябрами, умножающимися в зеркальных потолках, выглядели вполне органично, и казалось – не было никаких пионеров, никаких тургеневских барышень, а был, есть и будет здесь бордель со шлюхами, сопящими и хихикающими по углам.

Однако не в сауне, а в клубе на Чистопрудном Тенгиз познакомил меня с Юлием. Их бизнесы – звукозаписывающий Тенгиза и издательский Юлия – пересекались, и я показал новому знакомому свой роман. Как Юлий потом рассказывал – и мне, и в разных интервью, он читал его, не отрываясь, до утра, а на следующий день позвонил и предложил немедленно издать книгу. Роман назывался «Загнанный кентавр, ночной гиппопотам», утопия о тирании, свободе и любви. Приходилось слышать?

В его взгляде надежда смешивалась со страхом.

Я покачал головой:

– Извини, приятель, я книжек не читаю. Вообще-то культуру люблю, мы с женой каждый год в Оперу ходим. Она у меня в музыкальной школе училась, сейчас в хоре поет, в греческой церкви. В кино тоже выбираемся, в рестораны. А книжки – нет, это не мое.

Он расслабился.

– Неважно. В общем, мой первый роман стал хитом, получил престижную премию, меня стали приглашать в Дом литераторов, в «Балчуг», в Кремлевский дворец. Через два года Юлий опубликовал еще один мой роман – «Заранее извозчик», еще через год – третий, он назывался «Рассыпая бисер». Завистники писали на него пародии, но критики были в восторге, читатели проглатывали и просили еще. И тут Юлик отказался публиковать мои ранние рассказы и стихотворения. Это огорчило меня куда больше, чем глупые пародии. В конце концов – пусть перелицовывают текст, даровая реклама, не больше. А вот с издателем я решил расстаться, и уехал с Тенгизом и его компанией за город, в пансионат в Липках – поразмыслить, что делать дальше.

Через две недели, вернувшись из Липок бодрым и собранным, я извлек из почтового ящика обгорелый – опять мальчишки балуются – листок. Текст я разобрать не сумел, перепачкался сажей, будто получил «черную метку», уцелела только подпись – телеграмма была от матери. Пожадничала позвонить, даже мэйл не отправила.

Я перезвонил в Бостон и нарвался на визг и упреки: черствый, неблагодарный, не позвонил раньше, не приехал на похороны, не отдал последний долг благодетелю. В трубке продолжало клокотать – я забыл опустить ее на рычаг. Дядя умер.

Дядя Миша умер! Крепкий, подтянутый, бодрый, живший своей наукой. Не пил, берег здоровье. Такие дотягивают до девяноста, до ста!.. Как же теперь?! Почему, когда это случилось? Я пробегал по комнате часа два, пока не догадался позвонить сестре. Толку от нее было не больше, чем от матери, – пока она говорила со мной, какой-то младенец капризничал у нее на руках, вопил и норовил отобрать трубку.

– Витенька! Как хорошо, что ты позво… Славик, перестань, стоп ит, пупсик. Витя, ты знаешь, что с дядей Мишей? Позавчера похоронили… Славик, дарлинг!.. Такое несчастье, беда… Что ты хочешь, моя радость? Сейчас мама Шарика позовет. Гав-гав, догги, догги, как собачка говорит – ав? Какое горе! Совсем молодой, шестьдесят два года, харт аттак, сердце отказало, никто ничего не знал… Да, моя киска? Гав! Не трогай ножницы, хани…

На заднем плане брехала шавка, заливалась канарейка, вопили еще какие-то младенцы. Я повесил трубку.

Тенгиз застал меня сидящим на полу и раскачивающимся из стороны в сторону.

– Вах, что случилось, дорогой? Кто умер?

– Дядя Миша, – на подробности сил у меня не было.

– Ай, правда умер? Какое горе! Хороший человек был, мужчина! – Тенгиз, знавший дядю по моим рассказам, сопереживал.

– Что мне теперь делать?!

– Денег остался должен? – посерьезнел Тенгиз.

– Каких денег? Геометрическую прогрессию, хуже!

– Хуже денег ничего нет! Я тебе точно говорю. Если никому не должен – живи спокойно, так! – Тенгиз рубанул рукой по воздуху. – Давай помянем дядю.

Он исчез и, пока я сидел, уставившись в пустоту, вернулся с шестью бутылками водки, грудой закусок, снова исчез и появился под руку с Маргаритой Николаевной в черном атласе, словно умер кто-то из ее близких. Старушка была возбуждена чужой смертью и пестрым изобилием на столе. Тенгиз рассказывал небылицы про дядю, накладывая ей на тарелку сациви, розовые слезящиеся пласты лосося, гроздья миниатюрных помидоров и зелень. Я опрокидывал рюмку за рюмкой, не поправляя Тенгиза. Восточная фантазия расцветила и дополнила мои слова, и дядя представал идеалом мужчины: красивый, веселый, щедрый миллионер, одаривавший родственников и друзей яхтами, виллами, особняками. Маргарита Николаевна ахала и сочувственно кивала, тянулась за следующим ломтем лосося.

На другом конце стола покойный полковник из органов яростно спорил с дядей Мишей о происхождении крымских курганов. Полковник придерживался версии массовых жертвоприношений с захоронением тел под плитами, а дядюшка отстаивал гипотезу женских ритуалов инициации, воспроизводящих рождение, в завершение которых старшие жрицы выводят вновь посвященную из святилища, как ребенка из чрева матери. Я попытался вмешаться в дискуссию, но они не обратили на меня внимания, даже не взглянули в мою сторону. Тогда я потянул скатерть на себя, тарелки со снедью с колокольным перезвоном поплыли на пол. Тенгиз успел подхватить три бутылки, Маргарита Николаевна вцепилась в свою тарелку, и тут полковник наконец-то заметил меня и уставился, как на призрак, а дядюшка подмигнул и, поймав на лету оливку, метнул ее в рот. Я завернулся в скатерть на манер римского сенатора и, вытянувшись по стойке смирно и глядя паразиту прямо в глаза, затянул «Многия лета» – почему-то на мотив «Хава нагила». Тенгиз и Маргарита Николаевна подхватили на три голоса, на грузинский манер. В середине бесконечного куплета Тенгиз прижал к себе Маргариту Николаевну и заскакал с нею по комнате, распихивая каблуками остатки закусок и уцелевшие салатницы. Старуха, не стесняясь багровеющего на глазах полковника, льнула к кавалеру, заглядывала ему в глаза и хихикала, как старшеклассница. Дядя, гад, только ухмылялся.

– Что мне теперь делать, дядя Миша?

– А мне-то что, – он пожал плечами, – мне теперь до вас дела нет, передо мной весь мир, – он повел рукой, и сквозь тающую стену зажужжали звезды. Дядя, отерев губы салфеткой, поднялся из-за стола, кивнул полковнику, – приятно было познакомиться, ваше благородие! – подхватил звезду с небесного свода, словно младенца на руки, и шагнул с нею на сверкающий до рези в глазах эскалатор. – Бесконечность загадок!

– Дядя! – Я рванулся следом, но искры хлынули из глаз, разметав чудную картину на осколки стеклянного пазла с колесиками галактик, звездными туманами и фигуркой дяди, поднимающегося ввысь по лестнице со звездой в объятиях. Чтобы не пораниться осколками, я на миг зажмурился.

Очнулся я от сигнала воздушной тревоги.

Голова, налитая чугуном, гудела, в желудке угнездились саламандры, норовящие прорваться вверх по пищеводу, сквозь закрытые веки бил отвратительный флуоресцентный свет. Сирена выла без пауз, как оперная дива, но я шаг за шагом дополз по стене до ванной и, стараясь не разбить, опустил голову под струю ледяной воды. Краски слегка поблекли, восстановился пристойный спектр, да и сирена поугомонилась, обернувшись неумолкающим звонком в дверь.

– Кто там? – прохрипел я.

– Откройте, Витенька!

К моему изумлению, на пороге стояла Маргарита Николаевна, а с ней крепкий молодой человек в приличном костюме с бухгалтерской папочкой под мышкой. Маргарита Николаевна прошла мимо меня в гостиную, ловко лавируя среди разлагающихся закусок, и опустилась в кресло. Молодой человек остановился у входа в комнату.

– Витенька, вы намедни обмолвились, что получили наследство от американского дяди-миллионера. Так вот: придется поделиться. Будьте добры, подпишите дарственную на имя моего внука, Приходько Анатолия Сергеевича. И ладушки.

Старушка, как всегда, ласково взглянула на меня. Даже саламандры у меня в желудке угомонились, а амбал открыл папку и протянул ее мне:

– Распишитесь здесь, здесь, здесь и здесь.

Я отшатнулся.

– Не стану я ничего подписывать!

– Ну что же вы так, Витенька, – пропела старуха. – Мы же с вами по-хорошему, по-соседски.

– Нет никакого наследства, Тенгиз наврал спьяну. Неизвестно, что мне достанется, – родственников у нас куча, да и оформлять все это надо на месте, в Америке…

– Понятно-понятно, – обрадовалась старуха, – если б твой дружок не проболтался, ты бы так и молчал? А насчет оформления не переживай, у нас толковые юристы. Главное – доверенность.

Амбал перехватил мое запястье, завел руку за лопатку и резко рванул. От него пахло туалетной водой «Кензо» и сигаретами «Голуаз».

– Как насчет, чтоб от расстройства чувств выпасть из окна? – просипел он.

– А подпись? – выдавил я.

– Сашенька, – оторвалась старуха. – Не надо его терзать. Он хороший мальчик, все понимает. Верно, Витенька?

Сашенька выпустил мою руку. Скрюченные пальцы отказывались шевелиться.

– Сука! Ты мне запястье сломал.

Удар в челюсть отшвырнул мою голову к оконной раме.

– При Маргарите Николавне не выражаться!

– Все, мальчики, – ведьма поднялась из кресла. – Сашенька, идем. У Вити горе, ему надо побыть одному. Посидеть, поразмыслить. Да и в квартире прибраться, смотри-ка, что творится.

Она поджала губы и пошла из комнаты. Сашенька придержал дверь, глядя мне в лицо.

– Кстати, Витя, паспорт у вас американский? Помнится, вы показывали. Где ж это он? Ах, да! Сашенька, загляните, пожалуйста, вон в тот ящик. На месте? Ну вот и славно. До свидания, Витенька. Надумаете что, заходите запросто, по-соседски…

Дверь захлопнулась.

Я сполз со стула на пол, дрожа от холода. Кисть побагровела и болела все сильнее, сустав распухал на глазах. Только теперь я заметил, что по-прежнему в одних трусах…

– Да это ж я тебя и раздел, дорогой, – разрешил загадку Тенгиз, заглянув вечером с боржоми и пакетом винограда. – Как только ты в стенку впечатался, мы сразу поняли, что поминки окончены. Маргарита Николаевна к себе поплелась, а я тебя уложил как брата родного!

– Ну, а зачем ты, брат родной, про мои миллионы трепался! Где я их этим сволочам возьму?

– Откуда мне знать, дорогой? Я в твои дела не лезу, у меня в другом ведомстве крыша.

– Из-за тебя они ко мне привязались, на тебе будет кровь. Они ж не слезут, прикончат меня, а деньги и квартиру заберут.

Тенгиз поерзал на табурете – как ни крути, а мои проблемы в самом деле из-за его длинного языка и голодной ведьмы, не понимающей шуток и восточных гипербол.

– Тенгиз, как друга прошу, помоги!

Он поднялся со стула.

– Паспорт, говоришь, взяли? Это ничего, да и зачем тебе туда? По родственникам соскучился?

Я помотал головой. Родственники – последние, с кем мне хотелось бы сейчас увидеться.

– Знакомых подключу, серьезные люди. Сделают тебе австралийский паспорт. – Тенгиз хлопнул меня по плечу. – Поедешь кенгуру стрелять.

На следующий день он отвез меня на дачу.

Я не интересовался, кому она принадлежит, но прожил там треть года, включая и тот август, когда торфяные пожары подбирались к домам, от гари было нечем дышать, а электрички днем шли с включенными прожекторами, нащупывая дорогу в молочном чаде, затопившем Подмосковье. Внезапным пунктиром процарапывали дни дожди, оливковая духота сменилась стылой барочной роскошью. Ни с кем из соседей я не знакомился, впервые в жизни ощущая самодостаточность – сарай тяжелел дровами, колодец водой, розетки током. Изредка я выбирался в магазин, стоявший на перекрестке двух проселков, молча показывал пальцем продавщице – крупа, сахар, сигареты. По ночам, лупя назойливых комаров, листал подшивки старых журналов, растрепанные тома Конан Дойла и библиотеки «Огонька». Перед рассветом выбирался гулять, бродил по лесу, кивая взбегающим по янтарным стволам белкам, снимал полузасохшие ягоды с побегов малины, здоровался с кукушками. Выпал снег, растопив звуки и стерев цвета. Я влез в хозяйские ботинки, встал на лыжи и убежал в ожившую лесную каллиграфию. Устал с непривычки и вдруг увидел – я был один, нелепый до судороги, в бордовой куртке и фиолетовых шароварах, чужой в черно-белом частоколе. Перепугался до ледяного пота, а потом испугался еще больше – не дай бог простужусь, начнется воспаление легких, а я, беспомощный, один, на чужой даче. Повернув к дому, я помчался по собственному следу под внимательными липкими тучами и едва не влетел в бампер черного автомобиля, застывшего у калитки.

– Эй, полегче там! – из машины выбрался Генка, шофер Тенгиза.

Колени у меня тряслись, очередная волна холодного пота окатила лопатки.

– Что случилось? Сделали паспорт?

– Давайте в дом зайдем, не фиг на улице базарить.

Я открыл дверь, шагнул в сумрачную духоту. Генка вошел следом, избегая смотреть на меня.

– Где Тенгиз?

– Нигде. Застрелили его. Все, держи паспорт.

– Маргарита Николаевна? – предположил я, но Генка затряс головой.

– Трамваем зарезало старушку. Кирдык ей. – Он все же поднял глаза. – Вот паспорт, виза, билет. Проверьте все. Билет в один конец. Рейс Аэрофлота, вылет в 19:50. В аэропорту желательно быть не позже шести. Бывайте здоровы! – козырнул Генка.

– Но это… это же через семь часов?!

Он пожал плечами.

– Мне же необходимо встретиться с издателем, мы не виделись почти полгода… Попрощаться с друзьями, вещи собрать…

Он развернулся стремительно, как кошка:

– Не советую. Ваши знакомые в курсе, что вы погибли в автокатастрофе под Екатеринбургом. Собирайте вещички, какие есть. Ключ оставьте под ковриком, калитку заприте. Контактировать ни с кем не советую, не то… – Он чиркнул ладонью по горлу, с омерзением глядя на меня.

– Но издатель!.. Поймите, Геннадий: геометрическая прогрессия, два в степени эн. Я просто поговорю, несколько минут, нам надо объясниться! Не буду же я ему из Австралии звонить, – я бежал по тропинке, хватая его за рукав. – Геометрическая прогрессия!..

– Понимаете? – оборванец задохнулся, вспомнив былое унижение.

Я положил двадцатку на стойку, и бармен снова наполнил наши бокалы. На глазах Виктора выступили пивные слезы. Он снова заговорил, растягивая слова:

– Мой дядя – умнейший человек, я уже, кажется, говорил… Всем помогал, на ноги поднял, жильем обеспечивал, обучение оплачивал. В семье дантист, юрист, инженер… Один я, дурак, ни на что не пригодился! Я старался, лез из кожи вон, бегал на курсы писательского мастерства к Стивену Кингу, к Кубрику – и это дядя оплачивал. Ни-че-го! Читал, помню, с младенчества. От мамы книжки под одеялом прятал. Лет в шесть упросил записать меня в библиотеку, за четыре года весь фонд перетаскал туда и обратно. Каждый день проглатывал по книжке – на завтрак и ужин, в школе на переменах, засыпал и просыпался с книгами. Потом журналисты пронюхали, растрепали – какой необыкновенный мальчуган! Набил башку до последнего предела, больше не вмещалось… И ничего не выросло на этой почве – одни бетонные цветочки, сволочь Юлий это сразу раскусил. Неразделенная любовь приключилась, бывает, сплошь и рядом…

В утешение дядя сконструировал для меня игрушку: генератор текстов. Загрузил словари, грамматику, тропы, сюжеты, структуры, всю классику в качестве образцов, современные шедевры. Дорабатывал программу восемь лет, назвал «Лапута» – вроде как «лапушка». Первый роман вызревал четыре года, параллельно дядя вносил изменения в программу, в базы данных, но текст не трогал, боже упаси, верил, что машинный продукт человек править не должен. В девяносто девятом наконец все было закончено. Дядя был счастлив, даже хотел ко мне в Москву прилететь, звал приехать на несколько дней, отметить событие. Но я уже отдал файл издателю, поезд ушел.

Позже он сам запретил мне у него появляться, чтобы никто ничего не заподозрил. Он ведь уже делал подобные вещи в музыке, в шахматах, так что кое-кто вполне мог догадаться. Но люди в целом глупее, чем мы о них думаем, и все эти критики, академики – никто ничего не понял. Я еще торопил дядю, жаловался, что четыре года – слишком долго, меня забудут, а он только посмеивался: погоди, программа обкатается, машина во вкус войдет, она же, как и все вы, писатели, – разгонится, не удержишь. Мы эти твои романы будем печь как пирожки, в геометрической прогрессии.

Вы представляете, что такое прогрессия? – неожиданно спросил он. – В школе проходили? Я семестр в МТИ проучился, помню еще, как кролики размножаются.

– Кролики – это числа Фибоначчи[32]32
  Числа Фибоначчи – элементы последовательности, в которой первые два числа равны либо 1 и 1, либо 0 и 1, а каждое последующее число равно сумме двух предыдущих. Описывая эту последовательность еще в 1202 г., Леонардо Пизанский (Фибоначчи) в качестве примера использовал размножение популяции кроликов. (Примеч. ред.)


[Закрыть],– поправил я.

– Да-да, – согласился Виктор, – кролики – это Фибоначчи, а геометрическая прогрессия – это два, потом четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два и так далее… Словом, дядюшка ввел эту прогрессию в свою программу, чтобы повысить плотность материала и добиться стационарного воспроизводства – книга в год или в полгода. Даже шутил: давай, говорит, установим предел – девять месяцев, как для младенца. И вдруг помер…

Я тогда малость отдалился от издательских дел. Масса обязанностей, времени в обрез: то заседание в жюри одной премии, то брифинг, то лекция в Кембридже, то встреча с читателями в Челябинске. И мы с дядюшкой условились, что его электронный гений отправляет мне готовые файлы, а через две недели, если я никак не отреагирую, переадресовывает их непосредственно издателю. Нет, ясное дело, что после публикации я эти книги читал. Кое-что даже вслух декламировал перед зеркалом, чтобы интонацию поймать. Хорошая проза, кстати. В общем, процесс шел без моего участия. И вдруг все посыпалось: смерть дяди, сумасшедшая старуха, снег, самолет, я спускаюсь по трапу с двадцатью долларами в кармане, без жилья, без знакомых, даже не представляя, что делать, куда идти… Виза в паспорте постоянная, с этим порядок, но если поймают на попрошайничестве – прощай, солнечная Австралия, здравствуй, чисто поле, стенка, пуля в лоб.

Повезло – встретил этих ребят, арабов, они там строительный мусор убирали. Увидели, что я сижу, зазвали к себе, чаем напоили, когда отоспался – дали работу. Не на свалке, это для крутых, там все тип-топ, многие австралы такие вещи выбрасывают – чистое золото. А я мою полы, туалеты и окна на станции и в торговом центре. Там все аккуратно, униформу выдают, швабру, порошков уйма. Потом смена на стройке – каменщиком. И там автоматы: копают, раствор месят, не то, что раньше. Человек только кирпичи кладет. Я быстро работаю – тут ведь точность важна. В один кирпич – вдоль. А если уж в два кирпича, так это уже дворец, дабл брик. После работы в кафе заходим перекусить. В общем, жизнь налаживается.

Жаль только, не пьют они совсем, даже пиво. Так что я рад, очень рад, – он приподнял бокал, адресуясь ко мне. – А сейчас выпил немного, и вот – вспомнилось всякое… Но что интересно – если первый роман я отдал Юлию в девяносто девятом, второй – в две тысячи первом, третий в две тысячи втором, а через два месяца дядя Миша умер, и началась вся эта катавасия, то сколько же книг успела навалять «Лапута» теперь, в две тысячи десятом? И что Юлий с ними делает, ведь первоклассные же романы, каждый тянет на Букера, а все вместе – небось уже и на Нобелевку?.. – Оборванец вопросительно уставился на меня. – Я же читаю, что в газетах без конца пишут: «ренессанс русской литературы», «великий роман найден в Смоленске в авоське умершего алкоголика», «семнадцатилетний юнец сочинил вторую “Войну и мир”» и прочее. Не говоря уже о гениях, выдающих на-гора по три тома в год!..

Я все-таки нашел его. Дисклеймер: если вы думаете, что книги – дело интеллигентных пожилых джентльменов и чистых девушек из хороших семей, – не читайте дальше. Вам разве не приходило в голову, что в книжном бизнесе, как и в любом другом, существуют не только маркетинг, но и разведка, контрразведка и исполнители вроде меня?

Из паба я повел осоловевшего Виктора налево, к докам, и дальше, на пустырь, обрывающийся над далекими овечками волн. Случается, что и овечки оборачиваются львами. Лунные качели уже падали за горизонт, прилив скоро закончится, а отлив заберет мусор с берега. Его все равно никто не хватится.

Сам я, как уже было сказано, книг не читаю и не люблю. Но краем уха слышал, что уже давно за всем этим стоит не Юлий, а оч-чень серьезные господа. Тут ведь одной литературой дело не ограничивается, слишком много завязано и перепутано. Поэтому нашли они тот горшочек с бесконечной кашей и захлопнули крышечку. Отключили «Лапуту» лапушку без всякого сожаления, а скорее всего, и уничтожили. По моему разумению – правильно. Выбор тут простой – или горшочек бей, или гляди, как дерево под тобой само свои сучья пилит, ствол рубит, корни выкорчевывает и древесину в труху перемалывает. Нельзя было позволять ей рожать книжки в геометрической прогрессии, с каждым годом вдвое больше, сотни, сотни, тысячи превосходных книжек… Однозначно, ее уничтожили, да?