Текст книги "Развилка"

У нее зашумело в ушах. Женщина предназначена для продолжения рода. Организм как механизм. Определение пола новорожденного ребенка. Определение пола! Вы ребенка спросили, какого он/она пола? Повертели на свету, что там вылезло из маминых первичных половых органов, задрали ноги, а ты не ори, и записали в журнал. Потом с этой записью в паспортный стол и жэк – вот ваш пол, проштамповано, получите.

Она втиснула книгу между остальными. Время пролетело быстро, очень быстро. Поднялась по лестнице на крышу. Расставила руки в стороны, шагнула на край, закрыла глаза от нежного прикосновения солнца к щекам. Снизу доносилась знакомая мелодия, странно, что она не слышала ее раньше.

Лететь оставалось недолго, всего две-три секунды. Пора согнуть ноги – «втянуть шасси» так, как она делала это на земле в положении сидя. Но, вися на ремнях парашюта с вывернутыми плечами, она не сумела это сделать. Просто подогнула ноги под себя и проехалась по мокрой траве. Обалдев, вскочила, выпуталась из строп, принялась собирать шелестящую ткань – белую с красными полосами. В ушах звенело. Воздушная волна все еще била ей в лицо, но солнце нежно касалось щек. Она закрыла глаза. Полет закончился.

Она зажмурилась и шагнула вперед. Лететь было недолго, каких-нибудь две-три секунды.

Портреты

Саша

В тот вечер мы с подружкой пошли на танцы. По субботам их устраивали во дворе древней крепости, украшенном по такому случаю гирляндами цветных лампочек. В стороне от танцплощадки белели несколько пластиковых столиков, где уставший от скачек народ мог культурно отдохнуть, а галантный кавалер – угостить даму соком или чем покрепче. Но столики обычно пустовали, а бармен скучал в одиночестве. Народ приходил в основном потанцевать, а короткие перерывы между песнями предпочитал проводить в тени крепостных стен, в закоулках, куда не дотягивалась пестрая иллюминация. Правда, музыка доставала повсюду и будоражила кровь, и вытаскивала нас из самых укромных уголков туда, где скакала, скаля зубы и сверкая глазками, счастливая юная стосороконожка. Мы с Катькой тоже резвились на славу, визжали, вертелись, взявшись за руки, да так, что окружающие волей-неволей должны были расступаться. Огоньки вокруг сливались в одну многоцветную окружность, а мои волосы демонстрировали ее радиус.

Мы едва успели вдоволь насладиться произведенным впечатлением, как начался медленный танец. Катька мгновенно упорхнула с каким-то растрепанным типом, а я, отшив пару сутуловатых претендентов, мирно отдыхала в тени. И тут появился он. Ничего не говоря, он просто слегка наклонил голову и протянул мне руку, и я тут же вложила в нее свою. Мы пошли танцевать. Почему этот танец так отличался от всех, какие мне довелось станцевать в мои почти уже восемнадцать? Он вел меня так надежно и так нежно. Мы двигались как одно целое, я – покорно повинуясь, он – ласково управляя мною и нашим движением. Не требовалось никаких слов, формул знакомства, комплиментов. Он и не пытался познакомиться или пошутить. Мы уже были знакомы и близки. Куда больше, чем со всеми моими подругами, друзьями и родными. Я просто позабыла о них.

После танца мы ушли из крепости. Будто так и надо. Я даже не оглянулась – где там Катька.

Все было ясно. Я влюбилась. Не зная его имени, не слышав голоса, почти не различая его лица. Мы гуляли с ним по замершему ночному городу, и только издалека до нас доносилось тяжелое биение стосороконожьего сердца, будоража кровь, но уже не так, по-иному: это была уже наша история, наше общее воспоминание, которое я могла прочитать в его глазах, а он в моих. И взглянув друг на друга, мы снова начинали целоваться. Привычный город в ту ночь выглядел совсем иначе, нам открывались какие-то незнакомые улочки, новые тропы ложились нам под ноги, и запахи, запахи, запахи! Каждое дерево, куст, травинка благоухали, словно вокруг были сплошные куртины роз, гроздья сирени, лужайки с золотыми одуванчиками.

Мы шли между ними, как в толпе родственников и знакомых, сбежавшихся поздравить нас. С чем? Да с чем угодно. Мне вполне хватало идти рядом с ним, обнимая его, чувствуя его руку на своем плече и вкус его губ на моих губах. Мне было достаточно этой слиянности, этого родства, и я пошла бы за ним куда угодно, хоть на край света.

Наконец мы пришли к пристани, и он взял билеты на маленький катерок, который возил граждан на ночные увеселительные прогулки. Там тоже были дискотека и бар, но уже другие – для взрослых. Я немного испугалась, пустят ли меня, но пустили без звука. Он, кажется, был знаком с половиной здешней публики. К нам то и дело кто-нибудь подходил, присаживался, затевал разговор, отводил его в сторону. Внезапно я обнаружила, что сижу с бокалом сладкого и крепкого коктейля, одна, если не считать какого-то молодого человека чуть ли не в смокинге, пытающегося вести со мной светскую беседу, а он сидит за другим столиком с такой красавицей, что я даже причесать ее не решилась бы, и что-то взволнованно говорит. Взволнованно? Да он весь выкладывался перед ней, а она, склонив голову, рассеянно слушала, помешивая соломинкой в бокале, а потом подняла глаза и взглянула на него, потом на меня – прямо в глаза, и что-то сказала, а он не то чтобы отрицательно, а как-то пренебрежительно тряхнул головой…

Я не помню, что было дальше: чем закончилась эта морская прогулка, как я добралась домой, что мне говорили родители и что я отвечала им. Теперь, когда у меня было достаточно времени, чтобы миллион раз прокрутить в памяти тот единственный вечер, я могу сказать только, что люблю его и что повторила бы все сначала, а еще – что он был прекрасен, только, пожалуй, немного нервничал. И я помню его. Не знаю почему, но я все еще помню его. Мои подруги давно уже повыходили замуж и нарожали детей, а я помню его. Почему я не могу его забыть? Ведь он даже не спал со мной! И все же я помню его, и буду помнить до тех пор, пока, спустя еще несколько лет, на пустой заснеженной улице меня не собьет черный лакированный лимузин, отшвырнет бампером на обочину, и я останусь лежать в белой шубке на белом снегу среди брызг крови, которые, словно лепестки роз, расцветят мою одинокую свадьбу.

Елена

– Что это? – Полковник недовольно покосился на бумагу, которую я положила перед ним на стол.

– Заявление на отпуск, товарищ полковник.

– Надолго?

– На неделю.

– Наша девочка желает поразмяться, – встрял Пашка, – я ее уже не устраиваю, ей заморских хмырей подавай.

– Капитан, отставить, – отрезал полковник. – Выйди-ка на минуту. Елена, в чем дело?

– Он улетает в следующую пятницу. И он не шпион.

– Елена, ты прекрасный сотрудник. Мужики от тебя без ума. Взять хоть того же Пашку. Что касается «Якова»… Во-первых, он все-таки шпион, если тебе угодно так это называть. Он давно торгуется и уже готов передать нам диск. Он хотел денег и получил их. А теперь говорит, что отдаст диск только тебе, потому что только тебе доверяет.

– Но вы же не знаете, кто он, вы никогда не видели вашего «Якова». В конце концов, это всего лишь имя, вами же придуманное!

– Девочка, позволь о таких вещах судить профессионалу. Отпуск тебе действительно необходим, и я подпишу заявление – но только после завершения операции. Пойми, «Яков» так или иначе будет наш. Ему уже поздно давать задний ход. Хочет он того или нет, его мозги скоро будут лежать на этом столе в пластиковом пакете. Лучше, если он принесет их сам. Добровольно. Ты поможешь ему?

– Да.

– Отлично. Где у вас встреча сегодня?

– На катере.

– Тогда слушай. Ты спросишь, нет ли у него зеркальца, а он ответит, что может предложить только пачку сигарет. Диск будет находиться под голограммой на торце пачки. Постарайся не прикасаться к ней и не помни́, когда будешь класть в сумочку. Поняла?

– Так точно.

– Вот и молодец. Кстати, никуда он не улетит. Правда, боюсь, и с тобой больше не сможет увидеться. Но в любом случае до завтрашнего утра он в твоем распоряжении.

– Ясно.

– Хорошо. Свободна.

Полковник снова уткнулся в бумаги, не обращая внимания на мое явственное желание прикончить его прямо здесь и сейчас.

Я вышла из кабинета.

До вечера еще оставалось время, и я провела его в парикмахерской, в кафе, в маленьком баре. Поболтала с новой знакомой, выпила пару коктейлей, купила сигарет. Город еще только готовился к курортному сезону, и хотя множество баров уже работало, народу в них было немного. А море синело, как никогда, и шуршало, облизывая мои ноги, как большой ласковый пес. Лебеди били крыльями по воде, прощаясь с зимовьем, и, похоже, не ощущали боли расставания. Какой чудесный был день! Вдыхая полной грудью прохладный звонкий воздух, я говорила себе, что лучшего дня у меня в жизни не было. И все же я была рада, когда он закончился. Пришло время отправляться на катер.

Дэвид появился позже меня – он пришел с какой-то стройной девочкой с сияющими глазами. И тут же бросил ее и устремился ко мне. Я не слышала, что он говорит, потому что пыталась сообразить, откуда в этом пошлом кабаке, в этом провинциальном баре взялась сумасшедшая Jennis, ее сорванный голос, ее визг, ее вопли, от которых мне стало чуть-чуть легче. Я не разбирала смысла его слов, но, кажется, вовремя смеялась и поддакивала, в общем, держала ситуацию под контролем. Наконец, извинившись, я поднялась и попросила у него зеркальце. Он рассмеялся и ответил, что не имеет привычки таскать с собой зеркальце, а может предложить только пачку сигарет. «Marlboro Light». Мило улыбнувшись (он, должно быть, решил, что эта улыбка адресована ему), я взяла сигареты и направилась к выходу.

На палубе уже ждал Павел. В форме официанта.

Он поднес мне зажигалку, дал прикурить и небрежно сунул пачку в карман.

– Ну что, куколка, убедилась?

Как же я ненавижу эту наглую морду, эти пошлые фразы, идеально сочетающиеся с подобострастными манерами официанта. Служивый люд ему удается изображать особенно достоверно.

– На эту ночь он твой. Босс разрешил. Расскажешь потом, чем они от нас отличаются?

– Пошел ты…

– Ну, не сердись. Да: ты не знаешь, что эта за девчонка, которую он притащил с собой?

– Какая-то шлюшка. Он так сказал. Кстати, позаботься, чтобы ее проводили домой.

– Шлюшку? Что-то ты темнишь, куколка. Ладно, я сам разберусь.

– Девчонка ни при чем, понял?

– Я сказал, разберусь, значит, разберусь. А ты иди, работай, моя прелесть.

Катер уже причаливал. Я видела, как один из подручных Павла ведет девушку к трапу. Как безропотно она идет! И все же теперь за нее можно не опасаться. С дисциплиной у них строго, по крайней мере, сегодня ей ничего не угрожает. А мне уже пора.

Дэвид

Мы сошли с катера одними из первых и побрели вдоль берега, не обращая ни на кого внимания. Мы шли по самой кромке черной воды, увязая в мокром песке. Вдруг Елена скинула туфли и двинулась дальше босиком. Я попытался найти их, но она взяла меня за руку и повела вперед, к утесу, раздеваясь на ходу. Эта женщина безумна, она восхитительна, я готов забыть, я уже обо всем забыл ради нее.

Она расшвыривает одежду, будто та ей больше никогда не понадобится. Она идет по воде, я вижу, как она идет по воде, утопая в лунном серебре. Не удивлюсь, если она взлетит.

За мысом я подхватил ее на руки и побежал, шлепая по волнам, как влюбленный гусак, и – о, позор! – споткнулся и рухнул прямо в рассыпавшуюся осколками луны воду. Она, должно быть, была жутко холодной, просто ледяной, но мы не почувствовали холода, только она крепко прижимала к себе сумочку, крохотную дамскую сумочку, в которой могут поместиться разве что помада, зеркальце или пачка сигарет.

Наконец мы добрались до скрытого под откосом утеса небольшого грота и повалились на груду плоских камней рядом с толщей темной воды.

– Я люблю тебя, ты слышишь, я весь вечер говорю только о том, что люблю тебя, я обожаю тебя, я сделаю все, что угодно, чтобы быть с тобой, чтобы ты была моей!..

– Не надо ничего делать, Дэвид. Я тоже люблю тебя.

Наконец-то. Я обнял ее.

– Подожди.

Она слегка отстранилась, продолжая обнимать мою шею. Из глубины грота выступило громоздкое тело в водолазном снаряжении и неуклюже приблизилось к нам. Я понял, что надо бежать, но она удержала меня. Ее руки налились свинцом, они пригвоздили меня к мокрым камням, так что я был не в силах пошевелиться. И тут я узнал лицо под маской. Вирджиния, это была моя Вирджиния!

Бежать так же бессмысленно, как и сопротивляться.

Вирджиния взяла меня за руку, и я последовал за ней. Не беспокойся, моя радость, я не стану убегать от тебя.

Вирджиния

Он не сопротивлялся – только все время смотрел в ту сторону, на ее молчаливую спину. Даже погрузившись. Что он надеялся увидеть сквозь темную глубь?

Потом, всплыв, я выбралась на камни рядом с ней. Просто посидеть, глотнуть свежего воздуха. Говорить нам, в общем, было не о чем. Она все щелкала зажигалкой, пытаясь раскурить насквозь промокшую сигарету, потом стала сдирать голограммку с пачки. Наткнулась на что-то твердое, смяла всю пачку, потом растоптала ее и начала потихоньку всхлипывать.

– Что с тобой? – Надо было хоть что-то сказать.

– Ноготь сломала. Я сломала ноготь!..

Мы взглянули друг на друга и рассмеялись. Вот уж беда, в самом-то деле.

– Он не выплывет?

– Живым – нет.

– Ладно. – Она встала. – Тогда я пойду. Я все сделала, как обещала?

– Да.

– Прощай, Вирджиния.

– Прощай.

Я посмотрела, как она уходит – почти нагишом, без одежды, без сумочки, в которой остался бесполезный промокший пистолет, возвращается туда, где ее уже наверняка поджидают, успев обнаружить подмену пачки. Не знаю, зачем она это сделала, мне-то что за дело. Мой долг исполнен. Дэвид не сделался предателем. Теперь он мой, отныне и навеки мой.

Впрочем, мне тоже осталось недолго. На обратную дорогу воздуха в баллонах не хватит, но пока работает фонарик, я, по крайней мере, смогу наслаждаться подводными пейзажами. А виды у этих берегов действительно отменные.

Портрет

Город уже начал просыпаться, когда она вступила в него.

Наверно, в любое другое время на нее бы глазели и указывали пальцами, но в то утро все мчались к древнему храму, чтобы взглянуть на чудо. В храме давно и неспешно велись раскопки, реставраторы расчищали стены, но в это утро с наружной стены внезапно отвалился пласт штукатурки и открылась (а может, проявилась или просто возникла) целая картина – мужчина и три женщины. Мужчина, прекрасный, как античный бог, опирался на небольшую колонну. Слева от него стояла гордая, также подобная богине, женщина с высокой прической, а рядом с ней – совсем юная стройная девушка, сияющая, как воплощение весны. По другую сторону от мужчины, положив руку на его плечо, стояла третья красавица. В другой руке она держала какой-то предмет, но размытое изображение не позволяло понять, что именно. Вероятно, какое-то оружие, может быть лук.

Несмотря на ранний час, у картины собрался едва ли не весь город, и она долго стояла вместе со всеми, вглядываясь в счастливые лица мужчины и трех женщин, светло глядящих вдаль, поверх голов толпы. Все остальное было ей безразлично, и она даже испытала облегчение, когда чья-то рука легла сзади на ее шею, и вслед за этим почувствовала мгновенный металлический холод в глубине мозга. Надо отметить, они поступили довольно милосердно.

Через несколько дней, а может, даже часов, стена рухнула, придавив пару археологов и нескольких помогавших им местных жителей.

Изображение погибло вместе со стеной. Больше никто не сможет сказать, где они все теперь.

Луна над Лейкхартом

Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло… Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара…

И. Бунин. Солнечный удар

…и объявление цирка, на эту стену наклеенное…

Вл. Набоков. Весна в Фиальте

– По-моему, прекрасно, а вам как? – Сюзан, жилистая костюмерша с крупными мужскими руками, чем-то похожая на кариатиду, разгладила лисий воротник, наброшенный на Надины плечи. Ее прикосновения были нежными, словно она ласкала ребенка.

Надя заглянула в зеркало. Она не была профессиональной актрисой, но, зарегистрировавшись на сайте театрального агентства, изредка подрабатывала в массовке, однажды – на съемках рекламы для сети кафе «KFC – прекрасная хрустящая корочка!» – а теперь и в полудокументальном фильме о русской диаспоре пятидесятых годов. Роль была немая, могли бы взять манекен или нарисовать силуэты, но режиссер, все еще веривший в жизнь на заднем плане и не доверявший компьютерной графике, набрал русских. Он ошибся – в пятидесятые годы в Австралии водились монархисты и советские дипломаты, но никак не блуждавшие сейчас по студии красавицы еврейки, чью характерную внешность только подчеркивала старинная мода.

Надю это не удивляло. Работой в архивах автор себя не перегружал, зато дал волю воображению, которое не так уж далеко унесло его от набирающих актуальность легенд об этих жутких русских.

Расписанная огненными пионами рубашка с короткими рукавами в сочетании с серой юбкой клеш и воротником из чернобурки выглядела безнадежно. Как и костюмы остальных участников массовки, наряженных кто в костюмчик в мелкий цветочек, кто в поросячье розовое платье, обтягивающее трехъярусный животик. Поверх платьев обильно сверкали украшения – приколотые к груди искусственные цветы размером с небольшие арбузы, броши, кулоны и ожерелья с разнородными стразами. Мужчины выглядели не лучше – короткие брюки, кургузые пиджаки, красные галстуки в крупную клетку. Режиссер, пробегая мимо, натужно улыбнулся, как Франкенштейн по завершении своего опыта. Надя, мимикрировавшая под даму глубоких пятидесятых, кивнула ему в ответ.

Она участвовала всего в одной сцене, на балу в Русском клубе, в качестве жены советского консула. Снимали на студии, прячущейся на задворках итальянского района – ее любимого в Сиднее. Надя с трудом отыскала это место, основательно поблуждав в утреннюю сорокаградусную жару среди одноэтажного жилья и двухэтажных заведений мелкого бизнеса – плывущего в кофейном аромате ресторанчика, пустующего в этот час бара, ателье свадебных нарядов, магазина бытовой техники. Асфальт плавился, обволакивая прохожих коконами призрачности, как лондонский смог в эпоху Джека-потрошителя. То и дело сверяясь с распечаткой гугл-мэп, Надя свернула на безлюдную улочку, обросшую гирляндой домов вдоль канавы, горделиво именуемой «каналом», миновала ограду с гербом местной мэрии – кованая чугунная решетка, устоявшая под ударами времени, реликт Атлантиды, шедевр геральдического искусства, – и вырулила прямо к воротам съемочного павильона.

Студия встретила ее жаром раскаленной духовки и густой, как патока, вежливостью персонала, подпавшего под влияние творческого замысла режиссера. Приготовившись изрядно повеселиться, Надя отвечала на все радостной улыбкой.

– Прекрасно, прекрасно, – погладила ее плечи Сюзан. – Теперь к гримеру.

Гримерная находилась здесь же, справа, за тонкой занавеской.

– Надя, это Джейн, Джейн – это Надя.

Она пожала руку энергичной женщине в фартуке поверх тонкого джинсового платья. Дюжина браслетов зазвенели на руках гримерши, как колокольчики волшебной страны. От трельяжа, обсаженного раскаленными лампочками, исходил такой жесткий свет, что Наде пришлось прикрыть глаза. Пальцы гримерши и ее фартук пахли позабытым уютом, сладким ароматом пудр, помад и лаков. Джейн взвесила на руке Надины волосы, поохала над их густотой и жесткостью, и длинной частой расческой развела на косой пробор.

– Я уложу вам наверх – знаете, как носили тогда. На ваши потребуется много шпилек, – ее руки запорхали над Надиной головой, как бабочки, добывающие нектар из цветов. – Только, пожалуйста, верните их потом, они очень ценные. Я обожаю шпильки, у меня сотни разных, – делилась секретами волшебства Джейн. – По-моему, шпильки – мерило цивилизации. Раньше их делали из металла, они отлично держали прически, даже самые сложные волосы, самые пикантные укладки. А теперь? У меня сохранилось еще немного старых, но их уже не купить. Теперь продают только наборы, их штампуют в Китае, в лучшем случае – в Японии. Они пластмассовые и ничего не держат, сколько лака поверх них ни лей…

Гримерша отступила, оценивая свое творение. Сквозь завесу слепящего света Надя встретилась взглядом со своей бабушкой, молодой и строгой, все знающей о себе и о мире. В такой меховой горжетке поверх платья с короткими рукавами она могла ходить на летние вечера в Дом офицеров. Как же Надя отличалась от нее, будто нарочно подменила строгую стать безалаберностью и ленью, привязанность на всю жизнь – чередой профессий, работ, мужей, городов и стран.

В ее детстве, с родителями, вечно пропадавшими на работе, бабушка была для Нади самой близкой. Это она часами стояла рядом, показывая, как держать смычок, как класть стежок к стежку, читала ей стихи и сказки, добивалась безупречной чистоты при мытье посуды и абсолютной белизны взбиваемых Надей белков. Такой, какая она есть, вдруг осознала Надя, ее сделала бабушка. А дедушку она видела только однажды, ей было лет пять, когда он приехал поглядеть на внучек. У него была горячая, крепкая рука, но он как будто смущался, представляясь дедом воспитательницам в яслях, куда Надю отправили вместе с ним забирать сестру.

Других воспоминаний о деде у нее не сохранилось. Надолго ли он приезжал, о чем говорил с родителями? Вероятно, ненадолго, потому что бабушка на все это время перебралась к соседке, и вряд ли она могла провести там больше одного дня. В следующий – и последний – приезд деда Надя уже не жила дома, а бабушки несколько лет не было в живых.

– Внимание, музыка!

Аккордеонисты и балалаечники из фольклорного оркестра. Надя узнала знакомую в цыганском платье и крохотной шапочке с вуалью. Затянули «Подмосковные вечера».

– Сюда, сюда! Мы быстро справимся, не беспокойтесь. Никто не собирается тянуть в такую жару.

Ее усадили за столик у эстрады, спиной к камере. Надю снова резануло: если дело происходит в эмигрантском клубе, почему тогда на стене болтается красный флаг с бесполезными крестьянско-фабричными орудиями, а если в советском консульстве – что там делают все эти богатые, наслаждающиеся жизнью эмигранты?

– Внимание!

Гримерша еще раз припудрила ее лицо. Техник запустил дымовую машину, мгновенно выдохнувшую облако удушливого пара в рабочее пространство павильона. Затянутой в лайковую перчатку рукой Надя отмахнулась его клубов и обнаружила по другую сторону стола своего мужа, героя войны – ее героя. Он был ширококостным и статным надежной крестьянской статью. Крепкий, прямой, цельный. В гремящие победными литаврами тридцатые, на которые пришлась его молодость, он мечтал стать летчиком, поступил в военное училище. Но когда жестокая чума выкосила высший командный состав, внезапно узнал, что уже закончил вместе со всем курсом обучение, получил неожиданно высокий военный чин и направление в штаб армии. Молодое пролетарское государство требовало его присутствия то в одной, то в другой республике, жаждущей влиться в братскую семью народов. К жене он вернулся спустя полгода после Победы, с орденами во всю грудь и контузией, об обстоятельствах которой никогда не рассказывал, ссылаясь на военную тайну. Молчал он и о том, кто обнимал его на военных фотографиях.

Война изменила его, считала бабушка.

Камера развернулась к ним.

– Мотор, – пожилой режиссер махнул вялой кистью, словно девица платочком.

Надин партнер поднялся, звеня орденами, чтобы произнести тост: о братском единстве с пролетариями всего мира, о мирной поступи родины, помнящей своих сыновей, даже тех, кто случайно и временно оказался вдали от ее материнского сердца. Надя выпрямила спину. Восторг единения с прошлым, с семьей, с родиной охватил ее.

– Снято! Еще раз, ту же сцену, – распорядился режиссер. – Мотор!

Надя зажмурилась. Они были вместе, здесь и сейчас. Когда-то он винил ее в том, что его карьера не задалась: начальство снова и снова обходило его очередными воинскими званиями, он считал – из-за ее еврейского происхождения, – а потом и вовсе сослало на этот «обезьяний континент». Она не пыталась разубеждать его или доказывать, что на всем континенте нет ни одного вида обезьян и что ее еврейство не имеет отношения к его чинам. Сейчас она просто любовалась его гордо развернутыми плечами, нынешние так не ходят, вспомнила она, вдруг вернувшись в двухтысячные, и жадно смотрела в вишни его глаз под густыми, разлетающимися к вискам бровями. Из своего будущего, известного на пятьдесят лет вперед, она знала, что скоро он вышвырнет ее из своей жизни ради Владилены Михайловны, ответственного секретаря посольства. Но сейчас она впервые после развода, еще до развода, смотрела ему в глаза. В Австралии, где никто из них не был, они все еще любили друг друга.

– Снято! Молодцы, ребята! – предполагаемые зрители ни слова не поймут по-русски, и режиссер, также не знающий ни слова на этом языке, удовлетворился двумя дублями. – Следующая сцена! Появляется герой. Ребята, смеемся, болтаем, все счастливы.

Камера нацелилась на главного героя, шпиона и кагэбэшника в черном костюме и лакированных серых ботинках. Пока герой входил и проходил между столиками, они поднимали бокалы, смеялись и болтали ни о чем.

– Надо было им анекдот рассказать, что ли, перед началом дубля. Смеяться вдруг, по команде, это непросто для непрофессионалов, – он подмигнул ей. – Не вникают в наши проблемы!

Она не подняла руку, чтобы вытереть слезы, катившиеся по щекам. Этот жест может быть замечен камерой или людьми.

– Снято!

– Что-то не так? – Партнер наклонился к ней через столик.

– Жарко, – нашлась она.

– Просто жуть, – согласился он. – Вот хватит кого-нибудь тепловой удар, им страховки не хватит расплатиться.

– Еще раз! – приказал режиссер. – Шпион – пошел, разговоры – оживленнее!

– Так ты здесь живешь, в Сиднее? Покажешь мне город? Я ведь сам из Кернса, только на съемки приехал. У нас такая жара, как у вас сегодня, – каждый день. А море! Ты бывала в Кернсе? Приезжай! У нас кораллы растут прямо у берега. Вчера нырнул с веранды, а там, не поверишь…

– Снято! Теперь – шпион с героиней. Остальные – мимы. Внимание: мимы – это не шепот, это беззвучная речь. Всем понятно? Оживленно жестикулировать без звука! Камера!

Ее герой развел руками, покачал головой, еще раз поднял бокал, и она подняла навстречу свой с безалкогольным шампанским и заглянула в его глаза.

– Снято! Еще дубль!

Духота сгущалась, приливом подступая к горлу. Уже ничего не осталось вокруг, кроме его лица за пеленой фальшивого дыма. Прожектор, стоявший прямо напротив столика, слепил глаза, с каждым дублем становилось все хуже, все мучительнее, раскаленный воздух без толку входил и выходил из легких, но она держала спину, готовая до конца дня, до скончания веков быть рядом с ним. Он взял ее руку и задержал в своей.

– Снято! – Крик режиссера застал ее на грани обморока. – На сегодня закончили.

– Распишитесь, – помощница режиссера подсунула ей ведомость. – Деньги вам перечислят в течение банковской недели, а сейчас – прошу в столовую. Обед для всех.

Надя расписалась и задернула занавеску гримерной, чтобы выбраться из стискивавшей талию юбки. А когда она, все еще в сложных кудряшках, вышла в печь коридора, он уже дожидался там, обнял, поцеловал в накрашенные губы.

– Дождь, кажется, пошел. – Надя отвернулась к окну, пряча лицо от тех, кто проходил мимо.

Холодный фронт прорвал оборону жары. Шквал ломал ветки эвкалиптов, срывал куски рубероида с крыш, поднимал их ввысь, к круглому, испещренному шрамами лику луны, и швырял обратно на головы прохожих и крыши автомобилей. Голова у нее стала легкая и круглая, как лунный диск. Сейчас, пятьдесят лет назад, наконец все было в порядке. Она чувствовала, что понимает весь мир, хотя спроси, что именно она понимает, не нашлась бы, что ответить.

– Пойдем. – Они оторвались друг от друга.

В тесной столовой было шумно, вокруг пластмассовых столов, в изобилии уставленных запеченными куриными крылышками, капустными салатами и картошкой фри из «KFC», толпилась съемочная группа, отмечая завершение очередного трудового дня.

– Будешь крылышко?

Она повернула лунную голову на его голос. В красивом, уверенном в себе мужчине, который стоял рядом с ней, не было ничего общего с ее близкими – мужем или дедом. Кондиционер в столовой работал на полную мощность, и ее кожа тут же покрылась мурашками.