Текст книги "Развилка"

Оттого, что там в пруду

Можно читать книжки. Трех достаточно, потом начинаешь собирать – героев из одной, место действия из другой, глаголы – из третьей, и получается своя история, с сюжетом и катарсисом, вполне оригинальная.

Или сидеть у пруда, глядя на золотых рыбок, считывать буквы с промельков чешуек, с легкой солнечной ряби. Вот когда я испугалась, это когда на следующий день не досчиталась одной рыбы, и как раз после удачного вечера, когда текст обрел плоть. Что с ней, полностью растворилась в слове? В любом случае, я не хотела ее убивать.

Есть еще несколько правил: скажем, сочиняя, нельзя есть, с набитым желудком ничего толкового не напишешь! Можно нарезать апельсин: пополам, еще раз пополам и еще, и посасывать сок, выводя строчки в блокноте – первый набросок лучше всего делать ручкой на бумаге, неважно, какого размера и качества блокнот и насколько ровными выходят строки. Эти первые, еще не проявленные касания совершаются на ощупь, вслепую. Потом они процедятся, отшлифуются на компьютере в редакторе Word, приобретут динамичность и шероховатость.

И вопрос – следует задать вопрос, адресовать его герою, пусть выкручивается, как знает, это его проблемы и желания в конце концов. Или ее.

Значит, звоним в дверь, диктофон в кармане настроен на максимальную чувствительность. У меня, знаете ли, неважная память и недостаток фантазии, я только записываю то, что происходит вокруг, поэтому спрашиваем у женщины в халате, даже не халате, а в пушистом белом комбинезоне с капюшоном, с ушками и глазками – то ли овечка, то ли белый медведь, и тепло, и удобно, и можно пошутить насчет дурацкого наряда, сославшись на его популярность.

Спрашиваем, что бы она попросила у золотой рыбки. Всего три желания. Меня не интересуют ее имя, возраст, семейное положение и род занятий. Натянув на себя эту шутейную шкуру, она уже обрела подлинность.

Не забыть только попросить ее отвечать искренне, пока рыбка мельтешит, мечется в полиэтиленовом пакете с водой, с горловиной, затянутой аптекарской резинкой, готовая отозваться на любой запрос. Деньги? Муж? Дом? Дети? Работа? Мир во всем мире?

Чего ты хочешь сейчас?

Она втягивает пакет вместе с рыбкой. Ты в ужасе, ужас – очень весомое слово, но здесь подходит именно оно. Ты влетаешь следом, то есть пытаешься влететь, удерживая пакет, и натыкаешься на ограду, защиту от чужих. Ты ошибся, это не овца и не медведь, это кошка, она сожрет твою рыбку с плавниками и чешуей, со всеми бесчисленными неосуществленными желаниями, по три на рыло, по два раза в день, утром и вечером, до еды, не разжевывая и не запивая водкой.

Ты кричишь, видя, как она облизывает губы.

Стоп! Сморгни, выдохни и отступи назад, не оглядываясь, и постучи еще раз, держа в руках полусферу маленького аквариума.

Итак, сосредоточьтесь, но не раздумывайте слишком долго, ваше желание уже выросло внутри вас и только ждет звонка в дверь, взгляда чересчур крупных из-за линзы аквариума глаз, непринужденной постановки вопроса – столь же непринужденной, как ваше шутовское одеяние, комбинезон без хвоста: не животное, не человек.

Скажем, ты хочешь сменить пол. Всего на одну ночь, на одну короткую летнюю ночь, почему бы нет?

Интересно все же, у тебя есть работа? Вера? Как часто ты ходишь в церковь, если ходишь вообще? Где ты родилась и давно ли живешь в этом городе?

Ты не возражаешь, если я войду? Вскрою твою грудь, взгляну на сердце – один только взгляд, один кадр – и верну обратно. Разумеется, все выложу в фейсбуке. Зачем же еще мы этим занимаемся, это же круче, чем фотографировать еду!

Можно я поставлю аквариум? Честно говоря, уже устала его таскать, и эта рыба вертится без конца, просто с ума можно сойти. Ты хочешь остановиться, выпустить стеклянную изморозь из рук, только чтобы поглядеть, как разлетятся брызги и осколки, как рыбка растворится в растекающейся по полу луже.

Не дергаться, не суетиться, выполняя желание.

Если ты хочешь сменить пол, положить новый ламинат за одну ночь – да пребудут с нами mother little helpers. Желай!

Карьера, мужчины, деньги – сделаю все, как ты захочешь.

Только возьми меня в руки, только верни меня в воду, я уже научилась искусству быть послушной.

Ты отвечаешь сразу же, спокойно, словно только и ждала там, за дверью, когда я постучу и спрошу, словно это не игра, не шутка, и можно сделать так, чтобы все изменилось.

Все будет по-твоему. Я все сделаю ради тебя.

У тебя осталось еще одно желание. Хочешь сохранить его для себя? Можешь ничего не говорить.

Как мило – ты хочешь помолодеть на несколько лет? Несколько – это сколько? А зачем? Вернуться к началу романтических отношений? Зажить свободной жизнью, без мужа или партнера?

Лично я в детстве, наоборот, мечтала набросить себе пару дней. Раз – и экзамен в музыкалке позади, два – и поход к зубному уже в прошлом, три – а что там было третьим номером?

А теперь, значит, загадывают вернуться обратно? Повторить? Пережить еще раз? Угнездиться в том же кресле? Почему взрослая память меняет зубоврачебное на гинекологическое? Рожать, что ли, заново? Это и есть твое заветное желание?! Родить, выносить, зачать нормального ребенка, переписать эти шестнадцать лет в прошлом и все в будущем?

Когда доктора сказали тебе? Ему исполнился всего год? И что ты попросила? Дать тебе обычное материнство с бессонными ночами, разбитыми коленками, двойками в школе и сигаретами под подушкой? Изменить в один момент весь поток, который протекает через тебя, в котором ты стоишь неподвижно и держишь его на руках, вечно на руках, высматривая чертову золотую рыбку, и готова уже бить, бить, бить лапами по льду, пока он не раскрошится в пыль, пока не рухнешь сама в ледяную воду, не поймаешь наконец эту чертову рыбу и не сожрешь ее вместе с чешуей и потрохами?

Все годы стоять на ветру и морозе, высматривая проблеск золота подо льдом.

Извини, шепчу я, пожалуйста, извини меня. Можно я пойду? Я ничего не могу для тебя сделать.

Не поворачиваясь, шагнуть назад и прикрыть за собой дверь.

Рыбка? Пусть остается, ничего страшного. У меня их еще полный пруд. А эта уже выполнила все, что могла, – одна рыбка на три желания, не больше, и ее больше нет, я зачерпну новую в пруду – их там много в илистой глубине под лунной рябью.

По крайней мере, одна.

Мы ведь обе знаем, как это важно, чтобы в саду была в пруду золотая рыбка. Даже совершенно бесполезная. Но музыканты уже включают свои лаптопы, и над водой звучат скрипка и пение, летят легкие, как ночные мотыльки, улыбки.

Все, что нужно, это загадать желание.

Загадай желание и прошепчи его через стенку аквариума. Кто, хотела бы я знать, пожелал в этом самом непредсказуемом из миров – служить на посылках у владычицы морской?

Каждый день после каждой ночи, потому что в саду была в пруду золотая рыбка.

Это становится невыносимо, и я ускоряю движение между прозрачных стен, быстрее и быстрее: предчувствие, предугадывание, брызги, осколки и – растворение.

Ваше желание исполнено.

Золотые рыбки в полиэтиленовом пакете

Моя подруга – красивая девушка. К тому же, сочиняет все время. Витает в облаках, как это называли раньше. Видит открытое внутреннему взору. Даже когда сидит на кухне, грезит наяву. Я говорю ей:

– Нравится тебе, гляди, миленькая кофточка?

А она:

– Если стоять лицом к забору, тень падает в колодец и наливается отравой первого снега, сизой и стыдливой в високосное лето. Свет, напротив, поднимается по мшистым ступеням, здороваясь с каждой морщинистой лягушкой, и растворяется в полночном ливне.

Я дергаю ее за руку:

– Остановись.

А она:

– Ночная радуга свиристит над лесом, тонко, как в дыру умалишенного зуба. Паровоз отзывается натруженным сиплым стоном, едва продирающимся сквозь придорожные кусты. С полуночи идет дождь, оставляя на стеклах продолговатые наклонные капли. Это последний вагон, дальше пустое время.

Мечтательность идет ей. Оттеняет красоту таинственностью. Когда Антоха приходит с гостями, всякий забывает о разговорах, увидев ее. А когда уходят, выворачивают шеи, стараясь хоть напоследок встретиться с ней глазами. Она по-своему пользуется этим, подсовывает им в карманы записки:

«Куда он везет золотых рыбок в пакете, перевязанном синей аптекарской резинкой? Его глаза закрыты, рот зашит, из ноздрей валит пар, что неудивительно на морозе. Рыбы шелестят тихонько, почесывают огненными плавниками спины, разогреваются в ледяном бульоне. Глаза их, черные, слегка навыкате, обрамлены короткими ресницами, дрожащими быстро-быстро, не в силах разогнать томную пленку льда, уже затянувшую зрачки. До заплыва остается двадцать жирных минут. Он коротает их, срезая маникюрными ножницами кожуру с циферблата».

Даже Антоха застывает с чашкой у рта, через дверной проем смотрит на нее, когда она перебирает цветные нитки, сидя на краю кровати. Я уступила ей диван в глубине комнаты, а сама сплю на том, что у балкона. Естественно, она сидит дома весь день. Телевизор, компьютер, телефон ее не интересуют. Когда я возвращаюсь вечером с работы, она протягивает мне стопку листов, исписанных сегодня.

«Суфле того оранжевого нежного цвета, на котором настаивал беглец, носивший имя вепря, колышется на ледяном ветру, как гвоздики на параде. Расстояния тут дикие, улицы неотесанные, спускающиеся кривым боком к реке. Пока докатишься от плиты по мраморным полам до нарядной залы, задумаешься, остановишься, вскинешь рукой: “Ой!”, забудешь, куда мчался. Если только не зажжет солнце еловый пожар, не бросит в пламя вепреву гнилую шкурку, если колючий луч не остановится на тебе, так и будешь сухой корягой корчиться на углу, словно старый черт, никому не нужный накануне солнечного затмения».

Я думала, что она немая, не говорит ни слова, только пишет и подсовывает листочки. Даже говорила с ней громко – может, она вдобавок и не слышит. Но шарахнулась же она от моей машины, когда брела неизвестно откуда июльским вечером. Вокруг на десяток километров ни городов, ни сел, только заброшенные деревни и частные усадьбы, от которых лучше держаться подальше. Она забралась в машину, как только я открыла дверцу, ни слова не проронила.

«После него остались две жены, невзрачная польская княжна Бореслава и бродяга цыганка, обходящаяся без лица. Играла она на гитаре нехотя, раскатисто запевала, пританцовывая у паперти. Бежала вслед за самолетом, в котором он летел на мою могилу. На ней была плоеная оранжевая юбка, разворачивающаяся ежовым веером под малый колокольный перезвон. На поминках она нанюхалась елея и ладана, бормотала невнятно и непристойно, но гости лишь улыбались, открывая шампанское и сочиняя эпитафию. Кто-то громко рыдал, уткнувшись в плечо чужому старику, который неизвестно зачем заговорил о пиявках».

Она сочиняет из воздуха, я не замечала, чтобы ее истории на чем-то основывались. Да и что она видит, сидя весь день дома. Когда Антоха притащил мне букет роз, высоких и гордых, как королевы, я уже понимала, что с ним творится.

«Отойдите все от обрыва, лучше не прислушиваться к бормотанию воды за непроизносимой скалой. Коршун летит по следу голубя, неразличимому в рассветном небе, опоясанном удавкой радуги. Линия берега колышется в сочном тумане, в обрывках снов, в морской пене. Кроткие настурции наотмашь касаются одышливых одуванчиков, их пух взмывает к миражу моста, прочерчивает новые траектории в ежевичном небе. Побудь без скорлупы, без слов, без одежды, лужи отражают камни, отражающие небо. Звезды сползаются в воду, карабкаясь колючими углами лучей. Голодные чайки набрасываются на неосмотрительные звезды, пожирая остатки воображения».

Я беру ее руку и глажу покорные пальцы. У меня на полочке стоит миндальный крем, я втираю немного ей в кожу. Лак я подбираю светлый, жемчужно-розовый, иной на такие ногти и не ляжет. Красивые, прозрачные ногти, хотя и короткие. А поперек ее живота заживает кривой шрам. Она изгибается, чтобы достать свободной левой рукой лист бумаги и продолжает писать:

«О чем думает наряд сороки, когда борозда щекочет имя легенды засушливых полей? Ленивицы продолжают вшестером грести к берегу, разбивая потухшие сумерки уключинами весел. Раздавленная брусника красит твои скулы в темноте. Остаток пути проделывают молча, но, собираясь на обед, перебрасываются острыми взглядами. На первой раздаче приходит мизер, но игрок едва решается на “бескозырку”, которую и разыгрывает при всех. Ликер наливают после обеда, скрашивая проигрыш сладким ароматом вишни, кружевным щебетанием птиц в сирени, чернильным торжеством летней ночи, проступающей на обочине дороги».

У нее сладкие, чувствительные соски. Склонившись к шраму, я вдыхаю анисовый и розовый аромат ее кожи. Вчера, когда я сдавила ей грудь, из правого соска вытекла белая капля. Даже когда я сжимаю ладони, топлю их в горячем дурмане ее груди, она тянется к своим бумагам. Мне приходится завести ей руки за спину, чтобы остановить. Она смотрит мимо меня, отзываясь лишь изнутри пурпурного меандра своего тела. Она так ни о чем и не догадывается.

«Пар поднимается от слепой воды, накипью восходящей по бокам старинного самовара. Ржавчина разрисовывает столовые ложки, но невозмутимые гости продолжают пить ром, помешивая сахар в узорчатых стаканах. Браслеты заливисто звенят, спадая на площадь, отворачиваются прохожие, не мешающие никому. Рассвет никак не начнется, оттепель проходит ласковой перчаткой по морозному утру, сонные налимы высовывают головы, еле заметные за баррикадами льда и пустых бутылок. Наступает лето, еще весьма осторожное, но ландыши старятся у сосновых корней, и ползет улитка по листу чертополоха, бурно разросшегося на вершине облюбованного осами холма».

Антоха обожает ее. Он попросил меня отвести ее в клинику. Ей дадут наркоз, она все равно ничего не почувствует.

Несломленный

К четвертому году прогревания на антиподском континенте Лиза освоила несколько методов спасения от жары. Море, лес, парк не выручали, вода, ветер, тень – все пасовали под восторгами яростного солнца, отзывчивой расплавленностью земли, вязкой дремотой моря. Но были автобусы с холодоустойчивыми малайзийскими водителями, любящими, чтобы на головы пассажиров низвергался поток воздуха, охлажденного до почти жидкого состояния. Если не заболеешь, в автобусах от жары спасаться лучше всего. Впрочем, проезд в автобусе требовал металла, с каждым километром – все более драгоценного, и к тому же рано или поздно из автобуса приходилось десантироваться на сковороду улиц.

Еще были торговые центры с их кафешками, кинотеатрами, салонами красоты, сплошь оснащенные могучими кондиционерами, швыряющими в клиентов охапки замороженного кислорода. Однако долго бродить по торговому центру обидно, тянет купить что-нибудь ненужное или съесть розово-кремовую ерунду, ударив одновременно и по фигуре, и по карману.

И были библиотеки. Соблазнов в их уставленных корешками лабиринтах тоже хватало, особенно если учитывать зависимость, развившуюся у Лизы от стадии легкого увлечения до жестокой потребности в ежедневной дозе. И все же, взвесив выгоды и заглянув в зубы всем возможностям, Лиза направилась в районную библиотеку, чтобы, как вскоре оказалось, выловить целую стаю зайцев в летней воде.

В галерее на втором этаже библиотеки шла презентация книги стихов известной в местных кругах поэтессы. Обнаружив, что презентации сопутствует угощение, Лиза взяла наполненный вином бумажный стаканчик и горстку крекеров. Презентация уже началась. Стараясь не потревожить благоговейно внимающих слушателей, она остановилась в дверях светлого зала с окнами во всю стену. Сорокалетняя дама в игривых кудряшках, судя по всему, издательница поэтического шедевра, уже заканчивала представлять виновницу события. Дама потрясала над головой тоненькой книжонкой в пастельных тонах, клятвенно заверяя публику, что над всеми четырьмя томами, которые ежегодно выпускает издательство, оно работает с величайшей тщательностью. Ослабленные за счет рассеяния звуковых колебаний в воздушной среде, до задних рядов доносились лишь отголоски ее утверждений, что она выбирает только лучших поэтов, приглашает самых выдающихся художников и дизайнеров и презентует книги в наиболее достойных местах – таких, как эта уважаемая библиотека. Под аплодисменты публики издательница закончила дифирамб, сунула тромбон и пюпитр под стол и уступила место критикессе. Та выступила с таким скрупулезным анализом достижений поэтессы, сидевшей здесь же с томной улыбкой на губах, что завистливая Лиза развернулась и вышла в кулуары галереи, не дослушав пространные рассуждения критикессы о правах человека и неоценимой поддержке государственного совета по культуре, которая позволила поэтессе проникнуть в архивы на Фолклендских, Гвинейских и Британских островах.

В кулуарах галереи кучка немолодых девушек окружила джентльмена в клубном пиджаке.

– Через год я закончу роман, который перевернет Австралию, все тут изменит, – с явственным русским акцентом вещал джентльмен. – Там фигурируют Сталин, Брежнев, Берия, Горбачев – все, я обо всех расскажу. И о том, как я с Ельциным стоял у Белого дома, как Би-би-си брало у меня интервью, а генерал КГБ…

Лиза прихватила со стойки еще стаканчик и присоединилась к сочувственно охающему кружку.

– У меня была лаборатория, сотня сотрудников, потом двести, лучшее оборудование, но я пошел на конфликт с органами…

– Ах! – хором восхитились девушки.

– Да, – подтвердил джентльмен, – я отказался испытывать свое изобретение на сотнях тысячах советских инвалидов, и они бросили меня в тюрьму… Вы читали Солженицына?

Культурные девушки закивали.

– Они меня бросили в такую кошмарную тюрьму, о которой даже Солженицын понятия не имел. Это случилось, когда Сахаров оказался в застенках КГБ, и меня закатали туда же.

– И как же вы выжили? – поразился кто-то.

– Я в течение двадцати лет занимался йогой, это тоже было противозаконно, но я все равно занимался, и им не удавалось меня сломить. А потом меня привели к генералу КГБ, и он говорит мне: нам известно, что ты был на баррикадах с Ельциным. А я на его стороне был, я ему помогал потом, хотя зря он все же Горбачева уничтожил, это был великий человек, начал перемены, и я заранее знал, что будет штурм Белого дома, потому что мы с командиром «Альфы» жили в одном доме на Калининском проспекте, у нас гаражи были рядом, и они только в два часа ночи решились и перешли на сторону Белого дома… А меня снимало Би-би-си, и генерал КГБ сказал мне: я знаю, ты не враг России, хочешь – будут тебе любые фонды, оборудование, лаборатория, все, что хочешь. А иначе – завтра же получай паспорт, визу и езжай куда угодно. И я отказался от их денег, взял русский паспорт и приехал в Австралию, потому что еще десятилетним поклялся сюда приехать, когда увидел, как мать сжигает адреса австралийских родственников. Я спросил ее, зачем она это делает, а она ответила – это гарантированные двадцать лет тюрьмы. И тогда я дал себе слово, что все равно разыщу их всех. А когда я сопровождал министра путей сообщения, один бизнесмен говорит мне: скажи, чего ты хочешь, я все сделаю, и я попросил разрешить мне позвонить по его телефону в Канаду. Тогда я впервые в жизни услышал, как на той стороне рыдает наша родственница… Это будет великий роман – про Ельцина, как он там на танке стоял, понимаете?

– Да-да, – не выдержала Лиза, – я тоже там была, у Белого дома, – и продолжила по-русски: – А вас когда из застенков КГБ выпустили, товарищ?

Джентльмен охнул, пролил вино на интимную область своих клубных брюк, а цвет его лица стал неотличим от багрового пятна на светлой ткани.

– Ах, ну что же вы так неосторожно! – мягко упрекнула Лиза. – Давайте солью посыплем, пока не впиталось.

Джентльмен нечленораздельно замычал и отпятился за спины поклонниц.

Лиза пожала плечами.

– Все равно придется с этим разбираться, могли бы прямо сейчас решить, – бросила она вслед испарившемуся джентльмену.

Девушки с ужасом уставились на нее. За стеклом, в бирюзе неба, волновалась листва, на веранде по соседству обнаженный по пояс молодой малайзиец развешивал белье на гелиотропе спутниковой тарелки. Лиза подняла руки и понеслась вслед крошечному самолету, рассекающему синеву серебряным наконечником стрелы, сорвавшейся с тетивы слепого лучника.

Белый Зайчик

Вспоминая то утро, я вижу солнце. Дул свежий ветер, и в перине облаков образовались вмятины и ямы, потом прорехи, и солнце взглянуло на город. После сырости и холода взбодрились мелкие городские воришки – сороки и воробьи. Люди подняли головы к небу и удивились. Даже автомобили, ползущие по-собачьи, упираясь носами в зады других машин, выглядели веселее, сигналили, что ли, не так резко.

Хотя, возможно, это ложная память. Солнце не показывалось утром, как не появлялось оно уже две недели до того и не будет появляться после. Тучи заволокли небо от горизонта до горизонта, тяжелые, влажные, беременные мегатоннами снега.

Когда я вспоминаю то утро, вижу бесчисленные огоньки, текущие вдоль мертвой реки, и это зрелище завораживает и останавливает путника на пути домой или в укрытие, под какую угодно крышу.

Мы с Катей были рады, что успели заскочить в кафе до того, как снег залепил окна крупными хлопьями и поднялся пухлыми сугробами снаружи. Он отстукивал по стеклу нехитрый ритм, белый шум, он трогал окно беспрерывными шелестящими прикосновениями, повторял неразличимое слово, которое никто не слышит.

– Дурацкая погода! – Катя тоже смотрела в окно.

Официантка с узкими глазами и губами в черной помаде принесла нам большие кружки шоколада со взбитыми сливками. На голове у нее красовался красный колпак с белой опушкой. Все официантки сегодня выглядели одинаково – с колпаками на иссиня-черных волосах, с глазами, подведенными черным.

Катя остановила девушку и попросила принести пирожное с масляным кремом. Катя была высокая и стройная, с колючим взглядом. Она не беспокоилась насчет фигуры. И она мне нравилась. Это было наше второе свидание, и я не рассчитывал закончить его в постели. Еще не время. Сейчас время развлекать и завлекать.

Но я не знал, о чем с ней говорить, и, зацепившись за быстрый ряд аналогий: пирожное – фигура – толстяк, принялся рассказывать, как на прошлой неделе к нам на кафедру заявился парнишка, у которого были большие проблемы с весом. Он едва закончил школу и устроился к нам, дожидаясь повестки из военкомата. Не знаю, может, его и не возьмут с таким чудовищным ожирением. Одноклассники наверняка смеялись над ним, а он улыбался, как дурачок, всем и всегда. Он собирал волосы в хвост на затылке и таскал просторный свитер с оленями, который обтягивал его круглый живот, как панцирь гигантского хитинового существа, выучившегося ходить на двух ногах и кое-как изъясняться.

Марина тут же привлекла его к подготовке утренника. Мы устраивали утренник для детей сотрудников факультета, и Марина вызвалась отвечать за это «мероприятие». Она всюду вызывалась с тех пор как выскочила из декрета, как только ее дочери исполнилось три месяца. Боялась потерять работу. Изо всех сил доказывала, что готова работать больше всех и заниматься чем угодно: презентацию подготовить – пожалуйста, утренник провести – она первая.

Я был рад, что кто-то взвалит на себя львиную долю общественной работы. Иначе меня опять припахали бы на всю катушку. И все равно не отвертелся. Они знали, что я свободен в эти дни – зачеты я принял, отпустив своих студентов готовиться к сессии. Расслаблялся сам и детей не таскал по всяким там утренникам и музеям, как поступают интеллигентные родители. Своих детей у меня еще не было.

Я поглядел на Катю. Девушки любят, когда мужчины рассказывают про детей. Даже чайлдфри девушки. Это должно означать, что у нас серьезные намерения. Я никогда не забывал упомянуть о будущей семье, жене, детях. Пусть ничего этого у меня сейчас нет, но я иногда задумываюсь над такими вещами. Со мной можно их обсуждать.

Однако Катя занялась пирожным и казалось, даже не слышит меня. Я повторил:

– Я бы хотел, чтобы старший был мальчик. А потом – две девочки.

У Марины, кстати, была девочка. Она притащила ее на утренник: розовый «кенгурятник», пристегнутый к груди матери. Еще и в сценарий сказочного шоу ее вписала. В самом деле – настоящий младенец на сцене!

Мы ведь не просто позвали детей на утренник, мы выдали им натуральную рождественскую сказку о патриотизме и дружбе. Сперва собирались пригласить аниматора – конкурсы там всякие, игры. Но за дело взялась Марина и убедила ленивых коллег – надо устроить рождественское представление. Еще и новенького подверстала, этого самого толстяка с улыбкой.

Сценарий написала она сама или оба они вместе. Самое глупое из всех глупых новогодних корпоративных шоу, какие я только видел. Не знаю даже, о чем они думали, когда сочиняли. Как бы выразиться помягче… не слепился у них сюжет. И парень оказался тупой – вечно мутный, невыспавшийся, заготовил себе шпаргалки с текстом, иначе бы не запомнил.

Начиналась их история с того, что Дед Мороз в лесу опускает в беличье гнездо младенца, а Белому Зайчику приказывает позвать Снегурочку, чтобы она – та дам! – принесла его в нужный момент Деду Морозу. Младенец изображал Новый год, если кто не понял, поэтому Марина нашила звезды на пеленки.

– Принесла? – спросила Катя. – По лесу кругом ходила? И это вся сказка?

Я обрадовался, что ее зацепил мой рассказ.

– Кто их знает, сколько они там ходили? Но в лесу оказались еще и Кикимора с Лешим, слуги Снеговика. Снеговик что – он боялся, что наступит весна, и он растает. И поручил Лешему с Кикиморой разыскать Снегурочку и ее младенца и тащить к нему. Он, дескать, посадит их в ледяной погреб, заморозит, а потом расколотит молотком на мелкие ледышки.

– Ага! – Катя отложила ложечку. – Вечер перестает быть томным.

– Утренник, – поправил я. – Это моя идея. Заставил Марину ввести в сюжет интригу. Еще пирожное хочешь?

Катя с сомнением посмотрела на тарелку. Потом на троицу официанток в красных колпаках, перешептывающихся у двери в кухню. Потом на шелестящую белизну за окном.

– Позже, может быть. Значит, ты тоже участвовал?

– У меня же была главная роль! Я играл Снеговика. Марина, естественно, изображала Снегурочку. Костюмы мы, кстати, сами себе придумали.

Я открыл на айпаде фотки с утренника.

– Жуть! Страх и ужас, – восхитилась Катя.

– Ага, – подтвердил я. – Круто получилось. На декорации не смотри, декорации мутотень. И лес тут, и пустыня, в пустыне незабудки, ромашки, и башня над всем. Откуда в пустыне взялась башня? Ты смотри на фигуры, на наши лица.

Маску Снеговика я сделал из жестяного ведра с велосипедными отражателями. Пониже отражателей – смеющаяся прореха рта, как у джокера. Снегурочка не особенно напрягалась, она была тик в тик копия Белоснежки – юбка колоколом, широкий пояс, блестящие волосы, белоснежная кожа, мягкие губы.

Я закрыл айпад.

– Погоди, а Зайчик? Хочу посмотреть на этого парня.

Она положила ладонь на мою руку. Я накрыл ее своей ладонью, спрятал ее ладошку в раковине своих.

– Зайчик не получился – сплошное размытое пятно. Комок белого пуха. Круглый толстый комок белого пуха. Он все время скакал и метался по сцене. Не вышли фотки.

Я подумал еще немного, припоминая:

– Правда, несколько минут он все-таки стоял спокойно, скрестив лапы на груди, пока Снегурочка пела младенцу колыбельную. Но что это была за колыбельная, мама дорогая! Я едва не заснул. Дети едва не заснули.

– Напой, пожалуйста.

Катя не убирала руку.

– Хм… Я не уверен, что хорошо запомнил. Что-то вроде: спи, моя девочка, спи, ветер песком не скрипи, крошку теплее укрой, песенку тихо пропой: спи, моя сладкая, спи, лисичка, спеши по степи узкой укромной тропой, песенку девочке спой: спи…

– Я поняла, – перебила Катя. – Сама чуть не заснула. А дальше?

– Дальше? – Может, и получится сократить прелюдию. – Поехали ко мне?

– Давай посидим, пока метель. Закажешь мне пирожное?

– Конечно, – я показал официантке на пустую тарелку.

– Я спрашивала, что было дальше на вашем утреннике?

Я достал пачку «Мальборо», прикурил, выпустил сизый дым. Официантка в колпаке прибежала, как шустрый гном, с пирожным и пепельницей толстого мутного стекла и тут же умчалась обратно. Они продолжали следить за нами из кухни, три пары узких глаз сверкали из темноты.

– Самое веселье пошло потом. Хотя начало получилось скучное. Снегурочка принялась рассказывать Зайчику сказку про злого царя, который отчаянно боялся новорожденного младенца, потому что тот будто бы лишит его трона. Правильно, в общем, рассудил. Молодым везде дорога. Но царь этот противился естественному ходу вещей и повелел убить младенца. А поскольку не знал, что это за младенец, распорядился прикончить их всех.

История получилась долгая и нудная. Даже не знаю, зачем Марина взялась ее рассказывать детям. Те вскоре начали шуметь, никто ее уже не слушал.

Но тут на поляну прокрались Кикимора с Лешим – и подстрелили Снегурочку! Сразу все проснулись, разинули рты и уставились на сцену. Зайчик, ясное дело, заверещал, запричитал и потащил Снегурочку в свою норку.

Он нес младенца, который проснулся и решил разораться прямо во время представления. Он волок Снегурочку, причитающую из-за простреленной ноги. Ногу она все время путала, то правую за собой волочила, то левую.

А Кикимора с Лешим ну скакать вокруг Зайца, один его ногой достал, другая палкой огрела. Дети в восторге: кричат, хлопают, улюлюкают. В общем, полный бедлам.

Короче, дотащил он их до норы и спрятал. Кикимора с Лешим помчались звать Снеговика. Дети верещат. И тут я такой появляюсь: Снеговик. На морде ведро, дышу через жестянку, на ведре – ухмылка красной краской.

– Красава, – облизнулась Катя.

– Оглядываю зал, спрашиваю у детей: ребят, вы Снегурочку с Новым годом не видели? Куда они побежали? Такой себе интерактив, Маринка в сюжет воткнула. Думала, они за нее заступятся. А дети, все, как один: ДА ВОН ЖЕ ОНИ!

Кикимора с Лешим неуверенно этак переглядываются: что, в самом деле знаете, где они? А дети тянут руки, тычут: вон, вон! У Зайчика! В норке у Зайчика!

Тут все опешили. Облом, никто не знает, что делать. Это надо было видеть – как горели глаза у детей!

Я, значит, говорю: тащите обоих сюда, сейчас я их морозить буду. В общем, все пошло не по сценарию.

Дети хлынули на сцену, схватили Снегурочку и приволокли ко мне. А по дороге щипали их и колотили. Одна девчонка ей булавку в ладонь воткнула, Маринка взвизгнула. Смешно получилось. Мальчик в ковбойском костюмчике все размахивал хлыстом, а другой, в костюме волка, начал кусаться, хватанул Зайчика за задницу, вообрази! Куча мала. Я схватил молоток, чтобы расколотить ледышки вдребезги…