Текст книги "Родом из Переделкино"

 
Давайте говорить друг другу комплименты.
Ведь это все любви прекрасные моменты.
 

Надо сказать, что лично я испытываю к Наталье Навашиной особенную благодарность за ее бесценный подарок – портреты моей мамы и брата. Их обоих нет в живых, но художнице удалось «остановить мгновение». В мамином портрете, как ни на одной из ее бесчисленных фотографий, отражена вся прелесть Ирины Ивановны Вирта – женщины немного, может быть, избалованной и капризной, однако же неотразимой. Когда мне становится особенно грустно, я смотрю на мамин портрет и мне чудится, будто между нами все-таки сохранилась какая-то связь, что она не может быть утраченной навеки...

* * *

Конечно, Н. Навашина еще вернулась к портрету А.П. Александрова через какое-то время, на этот раз запечатлев его на полотне не в лыжном синем костюме, а, как и положено, в облике выдающегося деятеля современной науки, узнаваемого среди тысячи других. Этот портрет экспонировался на многочисленных выставках и был приобретен Третьяковской галереей.

* * *

А мне в связи со спортивным костюмом Александрова вспоминается один эпизод. Все дело в том, что я наблюдала Анатолия Петровича в синих тренировках задолго до того, как его изобразила в них Наталья Навашина.

В Московском университете я училась на филфаке с Ниной Варламовой, с которой мы и по сию пору дружим, впоследствии она стала женой дирижера Кирилла Кондрашина. Кирилл Петрович с Ниной были все время в разъездах, но все-таки иногда удавалось с ними повидаться.

Однажды мы с Юрой пригласили к себе домой Кондрашиных и Александровых, уповая лишь на то, что, может быть, этим двум столь полярным гигантам будет интересно сойтись и пообщаться друг с другом.

О, самонадеянная молодость! На что еще могли мы рассчитывать, приглашая на нашу кухню этих двух выдающихся деятелей нашей современности?!

Кирилл Петрович был при полном параде и в галстуке-бабочке, а Анатолий Петрович – в своем неизменном тренировочном костюме.

Однако, насколько я помню, у нас на кухне, особенно после того, как из нее вынесли телефон, воцарилась самая теплая и непринужденная атмосфера. На столе была водка, какая-то снедь из того, что удалось «достать», но тогда такое было время, и на скромность угощения никто не сетовал.

Разговор шел на самые общие темы.

Недавно в Доме культуры Курчатовского института проходила художественная выставка, в экспозиции были работы скульптора Эрнста Неизвестного. Физики, в обход прохождения всевозможных разрешающих инстанций, могли позволить себе некоторое вольнодумство. Часто их выгораживал сам Анатолий Петрович – тогда директор Института атомной энергии, один из главных руководителей ядерной программы СССР, создатель атомного подводного флота, трижды Герой Соц. Труда – могущественная фигура для начальства любого уровня. У него всегда была одна и та же отговорка:

– У нас, знаете ли, в институте и у самих очень сильный партком, ребята сидят в нем с головой, сами разберутся, кого можно нашим ученым смотреть или там слушать, а кого нельзя. А я их проконтролирую – схожу, посмотрю, чем они там увлекаются. Если что – я им хорошую взбучку задам!

И Анатолий Петрович с Марьяной Александровной, которая и сама была не чужда занятиям живописью, приходили и разбирались. Этой выставкой он был просто потрясен.

– Какая мощь воображения! Антивоенные вещи так и просятся на площадь стоять там в виде монумента. Пусть люди помнят, что такое война.

Обсуждали мы тогда у нас на кухне и еще одно памятное событие, проходившее в том же Доме культуры «Курчатника». Поэтический вечер Евгения Евтушенко. Зал был битком набит, как только не обрушились балконы?.. Евгений Евтушенко был в ударе. Он читал лирику, но публика улавливала в ней глубокий подтекст: «А снег повалится, повалится», «Еще одна попытка быть счастливым», «Наверно, с течением лет пойму, что меня уже нет», но когда дело дошло до «Качки», зал пришел в полное неистовство.

 
Уцепиться бы руками
За кустарник, за траву.
Травит юнга, травит штурман,
Травит боцман, я травлю.
Волны, словно волкодавы...
Брызг летящий фейерверк.
Вправо-влево, влево-вправо,
Вверх-вниз, вниз-вверх...
Качка.
 

Евтушенко раскачивался, показывая, что это за разрушительная качка такая, она угрожает все снести на своем пути, – высокий, худой, как верстовой столб, полы расстегнутого пиджака разлетаются, заморский галстук немыслимой расцветки съехал набок, он как бы бросает в зал стихи, выкрикивая их срывающимся немного петушиным голосом, и зал вопит, топает, орет в полнейшем восторге, а потом кидается за автографами. Его окружила толпа молодых и не очень молодых ученых, его не отпускают, с балконов кричат – еще! еще! Он показывает рукой на горло – сорвал голос, но зато успех был грандиозный. Не знаю, был ли еще где-нибудь у Евтушенко, который к тому моменту объездил полмира и везде собирал стадионы, такой же прием...

Вот уж кто действительно в те годы был кумиром публики...

* * *

Александровы много слышали об этом вечере от своей молодежи. Кирилл Петрович и Нина не могли быть на выступлении, поскольку находились в отъезде, и очень об этом сожалели. Евгений Евтушенко для Кондрашина был знаковой фигурой, совсем недавно ему выпало на долю впервые исполнить в Большом зале Консерватории «Тринадцатую симфонию» Д. Шостаковича, написанную на стихотворный цикл стихов Евгения Евтушенко, включая «Бабий Яр».

Это было 18 декабря 1962 года, и Кондрашины пригласили нас с мужем на концерт. Мы понимали, что присутствуем на событии огромного масштаба. Неужели действительно пришла свобода и можно открыто назвать злодеяния фашизма в отношении евреев и оплакать трагедию Бабьего Яра как нашу всеобщую боль?!

До сих пор «Тринадцатая симфония» не исполнялась. На утренней репетиции в Консерватории появился чиновник из идеологического отдела ЦК КПСС и, выразив общее недовольство партийного руководства страны «неудачной» программой предстоящего концерта, строго предупредил администрацию – иностранных журналистов ни в коем случае не допускать! Кирилл Петрович до самого последнего момента не был уверен в том, что концерт состоится. Но вот – состоялось.

Небывалый подъем, который испытывал зал, всколыхнул и другие эмоции – сострадания, сожаления, надежды. Публика как будто бы сплотилась в единый коллектив, на одном дыхании прослушав гениальную симфонию Шостаковича с хором басов, столь мощно прозвучавшую в исполнении Кондрашина...

Зал чуть не обрушился от оваций – композитора, поэта и дирижера вызывали бесчисленное количество раз, это был феерический успех.

* * *

Переживать трагические события задним числом – характерно для нашей российской истории.

Недавно (3 апреля 2010 года) мы, наконец, увидели фильм Анджея Вайды «Катынь» и содрогнулись – и на этот раз Правда все-таки дошла до широкой аудитории – с запозданием на семьдесят лет.

* * *

Я еще вернусь к этому концерту ниже. А теперь перенесемся на нашу кухню, к нашим гостям.

По всей видимости, Анатолию Петровичу и Марьяне Александровне интереснее всего было послушать Кондрашина. Для них это был другой мир, о котором все мы мало что знали. И Кирилл Петрович красочно обрисовал нам свою участь поднадзорного руководителя большого коллектива – оркестра. С одной стороны – нищенское финансирование и отсутствие площадок для выступлений не только в провинции, но и в столице. С другой стороны – вмешательство вышестоящих инстанций во все внутренние дела оркестра. Ну, например, в составление репертуарного плана. Ведь московский музыкальный коллектив должен был пропагандировать в капстранах русскую классическую и особенно советскую музыку.

– Помилуйте, – возражал Кондрашин на указания свыше, – но при чем тут Хренников и Свиридов, когда речь идет о Бетховенском фестивале?..

Кадровый состав оркестра также не давал покоя начальству.

– Что вы имеете в виду под «кадровым составом»? – дожимал Кондрашин своих контролеров. – Если я выгоню из оркестра всех евреев, то кто, скажите пожалуйста, будет играть?..

Приходилось все же давать «добро» этим оркестрантам на выезд – а как же, ведь у них отнимали львиную долю заработанной за рубежом волюты. Но так было со всеми командировочными в то время.

* * *

О том, как заканчивалась в бывшем СССР карьера музыканта, мне рассказывал мой близкий друг Марк Лубоцкий, скрипач, победитель конкурса имени Чайковского 1971 года.

Последние свои гастроли ему никогда не забыть.

Он был послан на Дальний Восток нести в массы музыку и дальше на Сахалин. И вот в городе Находке или Корсакове Марк Лубоцкий дает скрипичный концерт. В барак, ветхое строение, доставшееся нам в наследство от японцев, согнали воинскую часть, и солдатики, шмыгая носами и дуя в ладони, слушали Паганини и Гайдна. А в первом ряду сидели степенные бабушки, обвязанные платками, в телогрейках и тихо поскрипывали спицами.

Солдатики, благодаря судьбу за то, что она послала им возможность хотя бы немного оттаять, хлопали в заскорузлые ладони и просили:

– Пожалуйста, музыкант, сыграй еще!

И музыкант играл, не жалея свои замерзающие пальцы и драгоценный итальянский инструмент – в бараке было все же теплее, чем снаружи, где бесновалась вьюга и угрюмо ревел океан.

При первой возможности Марк Лубоцкий переехал на ПМЖ сначала в Голландию, потом в Германию. Продолжает там концертировать, преподает.

Родина у нас – ведь она такая обширная, что же она не обойдется без одного какого-то скрипача?!

...И тут до меня доносится откуда-то из высших сфер пропетое чистым дискантом:

 
Моцарт на старенькой скрипке играет.
Моцарт играет, а скрипка поет.
Моцарт отечество не выбирает,
Просто играет все дни напролет...
(Б. Окуджава)
 

Шестидесятилетний юбилей Кирилла Петровича (1974 год) Нина устроила дома в камерной обстановке. Были приглашены ближайшие сподвижники Кондрашина: Борис Александрович Покровский с Ириной Ивановной Масленниковой, Дмитрий Дмитриевич Шостакович с женой Ириной Антоновной и Мстислав Леопольдович Ростропович с Галиной Вишневской. Из своих личных друзей Нина пригласила как свою давнюю университетскую подругу меня с мужем.

Вечер был незабываемый.

Кирилл Петрович, словно бы сошедший к нам из-за своего дирижерского пульта, сидел рядом со мной и весело о чем-то говорил. Но сосредоточиться на его словах я не могла. Все время смотрела на его руки – какой магической силой обладали они, когда аудитория с первого же взмаха его рук замирала как завороженная и не спускала с них глаз, пока последний звук не растаял в воздухе. Словно бы что-то волшебное вселялось в его руки и в дирижерскую палочку, когда он становился за пульт и весь концерт владел нашими душами. По мнению просвещенных музыковедов, публиковавших о кондрашинских концертах самые восторженные отклики в газетах, он был, помимо всего прочего, одним из самых интеллигентных дирижеров, с равным уважением относящихся к замыслу композитора и к интерпретации солиста.

Недаром выдающиеся композиторы современности ему первому несли свои партитуры, а прославленные музыканты давали с ним свои звездные концерты.

На счету Кондрашина – исполнение полного цикла симфоний Малера и полного цикла симфоний Шостаковича.

Мне кажется, все сидевшие за столом испытывали к юбиляру сходные чувства, хотя настроение у всех было разное.

Дмитрий Дмитриевич Шостакович, как всегда, когда мне приходилось наблюдать его в обществе, был замкнут, молчалив и казался подавленным. Характерная, какая-то детская, простодушная и необыкновенно трогательная улыбка редко озаряла его лицо. Судя по всему, его отягощали скрытые недуги, и оставалось только догадываться, что было у него на душе после того шельмования, которому подвергалось постоянно его творчество. Жена то и дело бросала на него тревожные взгляды.

Никто тогда, естественно, не мог предположить, что это последний год его жизни и что в следующем 1975 году этого гения не станет.

Мстислав Ростропович был в ярости – власти преследовали его за то, что он оказывал поддержку Александру Исаевичу Солженицыну. Писатель временами находил приют у них на даче в Жуковке. Ростропович кипел, эмоции перехлестывали через край. Галина Вишневская не стеснялась в выражениях, описывая действия начальства всех уровней, которое буквально затравило их семью, не давая им нормально жить. В том же 1974 году Мстислава Ростроповича и Галину Вишневскую вынудили покинуть страну, и они переехали в США.

Сам Кирилл Петрович был озабочен прохождением медицинского осмотра – преодолевать его перед гастрольными поездками с каждым разом становилось все труднее и труднее. Это была серьезная преграда на пути к получению разрешения на выезд за границу.

Нина посылала Кондрашина к врачам, он отмахивался:

– Да я совершенно здоров!

В 1978 году Кирилл Петрович сделал решительный шаг и остался в Голландии. Жить ему предстояло всего три года. Стоя за пультом в Амстердаме, в Концертгебау, и дирижируя исполнением симфонии Малера, он почувствовал себя плохо и с трудом довел концерт до конца. Добравшись до своего дома под Амстердамом, он скончался от сердечной недостаточности. Это было в 1981 году.

* * *

Среди художественной элиты, собравшейся в тот вечер у Кондрашиных, лишь Борис Александрович Покровский был вполне благополучным. Вскоре он основал Московский музыкальный камерный театр своего имени и руководил им до своей кончины в 2008 году.

В 1974 году 12 сентября состоялась премьера оперы Д.Д. Шостаковича «Нос», которой дирижировал Геннадий Рождественский. Это была сенсация сезона. Публика валом валила на Сокол в полуподвальное помещение театра с дощатым полом и низко опущенной сценой, напоминавшее театр времен Шекспира. Успех постановщика Б. Покровского, дирижера, певцов, музыкантов оркестра был огромный. Их закидали цветами, бесконечно аплодировали. У меня сохранилась фотография, на которой запечатлены мы с Юрой и Кирилл Петрович с Ниной в антракте спектакля. Эту фотографию сделал мой друг М.Г. Носов, ныне членкор РАН, политолог, экономист, японовед и вдобавок к этому – муж моей подруги – Татьяны Аскоченской, концертмейстера театра, которая вместе с Борисом Александровичем подготовила и выпустила спектакль.

Судьба послала Борису Александровичу долгую творческую жизнь. Через несколько лет он поставил в своем театре знаменитую оперу Альфреда Шнитке «Жизнь с идиотом», которая обошла все сценические площадки Европы и везде пользовалась грандиозным успехом. Затем последовал «Дон Жуан» Мольера и еще многое, многое другое. Б. Покровский получил все возможные государственные награды и премии, а под конец жизни неформальную премию «Триумф», считающуюся одной из самых престижных в мире искусства.

* * *

Так вот, о телефоне. В те времена во многих московских домах телефон был почти одушевленным членом семьи. Мы к нему, естественно, относились неприязненно, как к нежелательному квартиранту – кому охота была иметь под боком кого-то постороннего. К тому же наш телефон с утра пораньше громко трыкал, напоминая нам о том, что пора вылезать из постели и приступать к активной деятельности. В довершение к этому у нас в подъезде был установлен сменный пост, поскольку в квартире № 16 этажом выше над нами жил академик Андрей Дмитриевич Сахаров. Это соседство объясняется тем, что мы тоже получили квартиру в домах Курчатовского института.

Не знаю, как люди добровольно идут участвовать в телепередачах и выворачивают душу наизнанку на виду у всех, это, кажется, называется «реалити-шоу», ну, а нас совсем не прельщало находиться в фокусе повышенного внимания... Иногда так и подмывало сделать какой-нибудь вызывающий жест. Но как же тогда наш сын Максим, студент МИФИ, молодой человек призывного возраста, не страдающий какими-нибудь неизлечимыми болезнями... Он немедленно будет послан в одну из горячих точек нашей планеты восстанавливать мир и порядок. При мысли об этом весь наш пыл испарялся, и мы с Юрой – в который раз – давали себе зарок – молчать и еще раз молчать...

* * *

Вскоре наш великий сосед Андрей Дмитриевич Сахаров переехал жить к своей новой жене, и пост сняли.

А мы так и остались беспризорными.

 
Не верьте погоде,
когда проливные дожди она льет,
не верьте пехоте,
когда она бравые песни поет...
Не верьте, не верьте...
 

Не верьте и тому, что все несчастья случаются в ненастный мрачный день. Был сверкающий полдень начала лета, самой красивой поры в Подмосковье – у нас в Переделкине распушилась в лесу кружевная листва, в траве появились первые ландыши, незабудки, фиалки... К нам на дачу прибежал кто-то из соседей с криком:

– Застрелился, застрелился!..

Начало послесталинской эпохи отозвалось у нас в Переделкине выстрелом из именного боевого оружия прямо в сердце. Не вынеся мучений совести, когда уже не помогали никакие запои, 13 мая 1954 года покончил с собой Александр Фадеев. Борис Пастернак при всей своей кажущейся мягкости все же нашел в себе силы заявить, чтобы его освободили от непомерной для него обязанности подписывать воззвания, приводившие к расстрелу. «Не я дал жизнь этим людям, не мне ее у них и отбирать!» – так он сказал руководству Союза писателей, так, по некоторым свидетельствам, написал в письме к Сталину. Не смог от этого отгородиться генеральный секретарь Союза писателей СССР, кандидат в члены ЦК КПСС, депутат, лауреат и пр. и пр. Александр Александрович Фадеев.

Будучи в здравом уме и ясном сознании, Александр Александрович сел в кресло, обложился подушками, чтобы не слышал сын Миша, находившийся на даче, и направил револьвер прямо в сердце.

* * *

Мне многие рассказывали о том, какая зловещая тишина висела над нашим поселком в годы ежовщины, когда из него чуть ли не каждую ночь черные воронки увозили кого-то из его обитателей. Сталкиваясь по утрам на какой-нибудь аллее, соседи, прекрасно зная обо всем происходящем, старались проскочить мимо встречных и опускали глаза. Избави бог было проронить хотя бы слово – ведь совершенно неизвестно, как оно могло быть истолковано.

Теперь все было совсем по-другому... Это было несомненным завоеванием нового времени, теперь можно было хотя бы поделиться с какой-нибудь живой душой своими мыслями и сомнениями. В тот день, когда Александр Фадеев покончил с собой, Переделкино гудело, шумело, недоумевало и терялось в догадках. Все бегали друг к другу. «Да как же так – ведь только вчера был в гостях, сидел у своего друга Либединского, гулял по аллее, разговаривал с тем-то и тем-то...» Отношение к этой смерти было неоднозначным, кем он был – жертвой или... Страшно вымолвить это слово.

Тогда еще никто не знал, что Фадеев обратился с предсмертным письмом к правительству, обвиняя советских бонз в тотальном подавлении свободомыслия и удушении любого свежего направления в искусстве. Письмо отчаянное, крик души, исходивший из сердца человека, замученного угрызениями совести, истерзанного страданиями за свое невольное соучастие в преступлениях сталинского режима. Письмо это пролежало в тайных архивах КГБ более шестидесяти лет, прежде чем стало доступным широкой публике.

* * *

Теперь полный текст этого письма каждый может прочитать в Интернете.

Близкие друзья и родные Фадеева – его жена Ангелина Осиповна Степанова, сыновья Саша и Миша, Маргарита Иосифовна Алигер и их общая с Фадеевым дочь Маша – были просто убиты. На похоронах две эти несчастные женщины стояли, насколько я помню, с детьми, по обе стороны гроба...

Список литераторов, погибших так или иначе под пятой государственного деспотизма, увеличился, и теперь к нему присоединилось еще одно имя – Александра Фадеева.

* * *

Мои родители не были в особенно близких отношениях с А.А. Фадеевым, до войны они общались в связи с тем, что А.О. Степанова играла одну из заглавных ролей в отцовской пьесе «Земля», шедшей тогда во МХАТе.

После войны, насколько я помню, знакомство продолжалось лишь поверхностно, зато мы с Юрой, можно так сказать, дружили с Маргаритой Алигер и обеими ее дочками.

Старшая дочь Маргариты Алигер – Таня Макарова, чей отец погиб на фронте в самом начале войны, оставив ее совсем еще крошкой, – была красавицей и необыкновенно талантливой поэтессой. Сам Даниил Семенович Данин, знаток поэзии, был очарован стихами Тани Макаровой. Помню, он цитировал наизусть ее сказку, кажется, о слоненке, которую издали в «Детгизе». Таня была также замечательной переводчицей и начала довольно широко печататься в журналах и поэтических сборниках. Этой красавице, вышедшей замуж за такого же красавца, как она сама, была отпущена несправедливо короткая жизнь. Она умерла от лейкемии в расцвете молодости.

Маша, дочь Александра Фадеева, родилась во время войны и носила фамилию своей матери. Но тот, кто знал ее отца, сразу же видел в ней несомненное сходство с Фадеевым. Один только взгляд этих глаз – выпуклых и как бы наполненных голубой мерцающей плазмой. В остальном она была такая же миниатюрная, как ее мать.

В Переделкине мы с ними редко встречались, хотя Маргарита Алигер жила с нами по соседству в поселке «Литгазеты». Но однажды, когда Маша была уже взрослой девушкой, мы с Юрой встретились с ними в Коктебеле. У Маши тогда был бурный роман с немецким поэтом Гансом Магнусом Энцельсбергером, с которым она познакомилась в Москве на поэтическом семинаре своей матери. Молодые люди бешено влюбились друг в друга, и начались типичные мучения советской девушки, которую ни за что не хотели отпустить к ее возлюбленному за границу. Полюбив на свою беду иностранца, а не нашего хорошего русского парня, она при этом рвалась к нему за кордон не для того, чтобы выдать там государственные секреты, а имея в виду, как говорится, совсем иное. Но разрешения на выезд ей ни за что не давали.

* * *

На наших глазах в скором времени разыгралась еще одна подобная драма, когда молодую женщину из Курчатовского института не хотели отпустить к мужу в Германию. В судьбу этой пары вмешался А.П. Александров. Прекрасно понимая, что героиня романа не владеет какими бы то ни было государственными тайнами, а также имея уважение к Любви как к человеческому чувству, он отправился к Андропову и убедил его дать «добро» на выезд. Пострадал лишь отец молодой женщины – он, будучи в больших чинах, вынужден был подать в отставку. А ведь и в самом деле – как это он так воспитал свою дочь, что ее угораздило влюбиться в западного немца!

* * *

Так вот о Маше.

Коктебельский отдых пошел для нее прахом, так как она все время проводила на почте, дожидаясь звонка от Ганса Магнуса или совершенно тщетно пытаясь дозвониться ему в Германию.

Можно себе вообразить, какие усилия пришлось приложить Маргарите Алигер, чтобы добиться для Маши вожделенной визы. Но эта маленькая женщина обладала несгибаемой волей и не отступилась до тех пор, пока Маша не оказалась в объятиях у Ганса. Итак, они воссоединились, и, казалось бы, с таким трудом завоеванное счастье должно было длиться вечно.

Однако ничего подобного не произошло. Этот брак каким-то роковым образом не сложился до такой степени, что они не только вскоре разошлись, но Маша переехала жить в другую страну и обосновалась в Лондоне. Конечно, Ганс Магнус ей помогал, однако чем она могла заняться в Англии, оставалось для меня загадкой. В редкие ее приезды в Москву они с матерью приходили к нам в гости вместе с Даниилом Семеновичем Даниным и Софьей Дмитриевной Разумовской, которые, несмотря на разницу в возрасте, были нашими любимыми и близкими друзьями.

Маргарита Алигер, поскольку они пришли к нам в новую квартиру, принесла на подносе хлеб-соль, что было необыкновенно трогательно. Та ее солонка и до сих пор служит украшением нашего стола. Я в свою очередь подарила Маше колечко с камеей, которое она, не снимая, носила. Маша была одна, у нее не было ни постоянного друга, ни друзей, и судя по всему, чувствовала себя неприкаянной там, в Лондоне. Но и возвращаться в Москву не собиралась.

Последним, кто ее в Англии навещал, был мой друг Наум Гребнев, поэт и переводчик, изредка получавший разрешение на выезд в Лондон к своему престарелому дядюшке. Гребнев приходил к Маше в гости и нашел ее существование неуютным, одиноким и скудным.

Через какое-то время после визита Наума Гребнева к Маше из Лондона пришло сообщение о том, что она покончила жизнь самоубийством.

Бедная Маргарита Иосифовна! Ну за что такие испытания выпали на долю этой маленькой, хрупкой женщине?!

* * *

Метель и вьюга того ужасного дня, 25 февраля 2009 года, теперь, наверное, всегда будут со мной, чтобы являться мне в самые тяжелые минуты.

Из помещения, похожего на ангар, выехал гроб с открытой крышкой, и такое свое, до боли родное, искаженное болезнью лицо, беззащитное и оголенное, оказалось под порывом налетевшей снежной бури, пока его не вдвинули в катафалк. Это были похороны моего младшего брата Андрея, событие, которое невозможно пережить, к которому невозможно подготовиться. Он умирал от онкологии изо дня в день, неуклонно приближаясь к концу.

Под ветром и снегом пришлось долго ждать отпевания, заказанного женой Андрея. Группа разномастно одетых людей жалась на паперти в углу запертой на замок церкви, недавно возведенной на Хованском кладбище.

Это были певчие, дожидавшиеся священника. Когда церковь, наконец, открыли, оказалось, что отпевание носило коллективный характер, и потому панихида затягивалась. Тягостная процедура в холодном нетопленном храме, сама атмосфера необжитого новодела, судя по наличию неубранных лесов, еще недостроенного, не приносила душе облегчения, не уносила ее в небеса, и в голове стучала одна только мысль: «Скорей бы! Скорей!» Но, собственно, зачем – «скорей»? Ведь дальше еще только хуже. Рядом со мной мой муж и двоюроюдный брат Юрий Лебедев, приехавший на похороны из Санкт-Петербурга.

Многих пришлось хоронить, но когда это брат, на тринадцать лет моложе меня, который всегда был для меня, как любимый ребенок...

* * *

А началось все весной в конце апреля. Андрей позвонил мне по телефону и голосом скорее удивленным, чем испуганным, сказал:

– Знаешь, со мной какая-то странная история – читаю газету, но ничего не понимаю...

Томограмма, сделанная на следующий день, показала – опухоль в мозге. Сначала мы еще надеялись, может быть это что-то доброкачественное, но вскоре подтвердилось самое худшее.

Борьба была ожесточенной. Помогать включились все наши друзья и знакомые. В Институте рентгенологии, куда мы вскоре попали, – одна отрада. Заведующая отделением рентгенологии грудной клетки – кандидат медицинских наук Татьяна Семеновна Путиевская, она же по мужу Кваша, а по отчиму Штейн. Свой человек из нашего переделкинского детства.

– Андрюшка, так это ты?! – осознала Таня, когда очередной ее пациент был помещен в аппарат.

– Он самый! – отозвался из-за экрана Андрей.

Во взрослом состоянии они, мне кажется, не пересекались, но вот свела судьба.

* * *

Родители Тани – Шурик и Люся Штейны – ближайшие друзья моих родителей и соседи по дачам, – они построились после войны в лесу у станции «Мичуринец», где образовался поселок частных писательских дач.

Недавно соединившаяся пара Штейнов излучает счастье. Людмила Яковлевна – на темной головке красный берет с хвостиком, короткая мантилька не мешает вождению машины – она вся сплошной шик и шарм. Александру Петровичу сопутствует успех со времен его первой пьесы «Флаг адмирала» и последовавших затем пьес «Океан» (1961 г.) и др. Танька, хорошенькая черноглазая девчонка, еще школьница, младший Петька замечательно подрастает на заднем сиденье автомобиля, пока его мама мотается по всяким делам.

* * *

В нашем доме Штейнов обожают – как можно было их не обожать, когда они вносят в дом оживление, радость, сияющие улыбки. Бабушка к их приходу печет свои незабываемые пирожки с капустой, у моей мамы с Люсей неистощимые темы «обо всем на свете», а папе с Шуриком тем более отлично общаться, что никакая конкуренция не разъедает их приятельские отношения.

Штейны до самых своих последних дней не теряли связи со мной. Приглашали нас с мужем на премьеры, Александр Петрович читал мои переводные пьесы, одна из которых, «Госпожа министерша» Б. Нушича, по сей день не сходит со сцены. Самым большим для меня подарком были их традиционные звонки под Новый год. Они по очереди брали трубку, расспрашивали про дела, про сына, никогда не жаловались на здоровье.

– Последнее время мы с Шуриком встречаем Новый год вдвоем, – говорила Людмила Яковлевна своим чудесным мелодичным голосом с обаятельной легкой картавинкой. – Нам с ним так интересно, что никакая компания не нужна.

Они всю жизнь были окружены друзьями, но, видимо, теперь им просто хотелось побыть друг с другом. И в самый последний раз, когда она была уже одна, Людмила Яковлевна не изменила своей давней привычке и позвонила под Новый год – она только что вернулась из больницы, вспоминала Шурика и была бесконечно грустна. Вскоре после этого разговора ее не стало...

А Таню Штейн, кудрявую черноглазую девочку, пятью годами младше меня, в которую был влюблен мой двоюродный брат Юра Лебедев, я помню сияющей в начале их романа с Игорем Квашой. Что можно написать об Игоре Кваше – всенародно любимый артист, бессменный телеведущий программы «Жди меня»?! Я знакома с Игорем поверхностно, хотя несколько раз мне и посчастливилось сидеть с ним за общим столом. Запомнилось, с какой восторженной нотой совсем не актерского пафоса отзывался он о Тане, своей жене, с ее неизменной готовностью прийти на помощь всем страждущим, беспрерывной чередой изо дня в день попадающим под ее пристрастный взгляд. Более верной подруги жизни, чем Таня, Игорь никогда бы не мог найти. Ну, а Таня – удивительно, как она смогла удержаться в своей профессии с таким бременем ответственности, будучи женой знаменитого артиста и разделяя с ним на равных все нагрузки, которые сопровождают жизнь такого человека, как ее муж?!

* * *

– Куда бы вы его ни повезли – в Германию, Швейцарию или Америку, – вам не предложат ничего, кроме того, что вам сделают у нас, – говорит мне Таня, врач высокой квалификации, полностью отвечающий за свои слова. Я прихожу в ее кабинет на пятый этаж Института рентгенологии из палаты брата немного отогреться душой. Таня меня не утешает. Лицемерить в таком вопросе, как жизнь или не жизнь, – не в ее характере. При этом Таня понимает меня как никто другой – она сама понесла тяжелую потерю и до сих пор не может вспоминать об этом без слез. Ее младший брат Петя Штейн, тот самый ребенок, так счастливо подраставший в машине своей матери, безвременно скончался в возрасте 59 лет от той же безжалостной онкологии.

Петр Штейн за свою короткую жизнь – как будто бы он торопился куда-то – успел не раз жениться, стать режиссером, поставить в Театре Ленкома «Бременских музыкантов», создать на телевидении кинофильм «Бедная Настя» и сериал «Зона». Театральная общественность возлагала на него большие надежды, а в кинематографии от Петра Штейна ждали появления новых лент. Но полностью реализовать себя Пете так и не пришлось.