Текст книги "Родом из Переделкино"

Но тут произошло нечто невероятное, о чем так часто рассказывал мой отец.

Его вызвал Л. Мехлис, в то время главный редактор «Правды». Предшествовало этому событию, как выяснилось из дальнейшего, то обстоятельство, что Мехлис по своим каналам узнал, что товарищ Сталин прочитал роман, и Мехлису ничего не оставалось делать, как вслед за Сталиным тоже его прочитать, а заодно посмотреть, что собой представляет автор этого произведения.

И вот отца вызывают в «Правду».

Разыскать нас в то время было непросто – в нашей кунцевской съемной квартире не было даже электричества, а уж тем более телефона. Однако это было сильной стороной тогдашнего режима – если надо, достанут со дна морского.

* * *

И тут перед семьей встал вопрос – в чем должен был предстать отец пред очи столь высокого начальства. Ни про какие костюмы в те времена и слыхом не слыхивали, спасибо, приличные брюки с рубашкой нашлись. А вот с обувью была проблема – пришлось старые парусиновые полуботинки на шнурках получше начистить зубным порошком и в них отправляться по вызову. Благо время было летнее.

Когда отца ввели в кабинет партийного босса, Мехлис сидел за столом и что-то читал, не сразу подняв на вошедшего свой начальственный взор. Когда же он его поднял, переждав несколько мучительных для посетителя мгновений, он с неподдельным изумлением окинул тощую фигуру отца и грозно воскликнул:

– Зачем пожаловал?!

– Так вы же меня вызывали...

– Не тебя, а твоего отца!

– Но у меня нет отца. Он...

– Как, так это ты написал роман «Одиночество»?

– Да, это я.

Вслед за этим разговором последовал еще один разговор, который мой отец мог слышать лишь с одной стороны, но от этого он был не менее впечатляющим. Мехлис снял телефонную трубку и произнес:

– Иосиф Виссарионович, мы-то думали, что «Одиночество» написал старый эсер, а это же просто юнец! – и Мехлис расхохотался: – Ха-ха-ха-ха!

Разговор этот, нигде не зафиксированный, кроме как в памяти нашей семьи, определил всю дальнейшую жизнь Николая Вирты на многие годы вперед. Л. Мехлис сообщил ему, что Иосиф Виссарионович, в основном оценив роман положительно, высказался в том духе, что товарищ писатель правильно построил сюжет, дав возможность Сторожеву вырваться на свободу и растаять во мраке. Такой конец романа ясно показывает нам, что этот кулацкий элемент затаился где-то в подполье и нам предстоит вести с ним непримиримую борьбу. В то же время верховный цензор выдвигал по отношению к автору романа «Одиночество» серьезный упрек – как это получилось, что товарищ писатель так слабо отразил в своем произведении отпор, который был дан мятежникам как со стороны государства, так и снизу, со стороны простого народа?! И предлагал ему получше подумать об этом.

Итак, с одной стороны отец был помилован, ибо вождю понравилось именно то, что могло послужить главным обвинением против начинающего писателя – образ ненавистника советской власти, «кулака», который ушел от возмездия и не сложил оружие. Значит, нам предстоит его выявить и обезвредить. В данном случае иезуитское направление мыслей И.В. Сталина спасло Николая Вирту от полного стирания в пыль, и статья В. Ермилова так и не была опубликована в «Правде».

С другой стороны, он получил серьезнейший упрек в политической слепоте, не позволившей ему яснее разглядеть победоносное шествие советской власти, которая расправилась с бунтарями и мятежниками.

Что оставалось делать «товарищу писателю», получившему подобную информацию от Мехлиса?! Противиться всевышней воле?! Совершенно очевидно, что «товарищ писатель» был вынужден «подумать» над переделкой своего произведения и доработкой его в том аспекте, который был указан ему не каким-то там чиновником от литературы, а самим вождем всех народов. Не разрешая себе расслабиться ни на мгновение, отец при каждом переиздании «Одиночества», а при его жизни это было чуть ли не ежегодно, дописывал роман, так что из его первоначальной версии объемом в 7 печатных листов последнее, завизированное автором прижизненное издание насчитывает уже 22 печатных листа. В таком виде роман «Одиночество» был бесконечно далек от первоначального варианта, в свое время опубликованного в «Знамени». Но именно это последнее издание романа по авторскому праву считается каноническим и в настоящее время принимается к печати.

И все-таки можно сказать, что роману «Одиночество» повезло – огромное количество переизданий, опера «В бурю», написанная по его мотивам, переводы едва ли не на все европейские языки, издания в Китае и Японии. Практически в каждой крупной библиотеке мировых столиц можно найти, в переводе на соответствующий язык, том «Одиночества».

Многие в литературной среде того времени подозревали Н. Вирту в скрытных контактах со Сталиным. На самом деле ничего подобного не было. Выше я уже писала о том, что непосредственно он видел вождя один раз в жизни, на ночном приеме в Кремле, когда Сталин принимал писателей после вручения им орденов в 1939 году. На этом приеме Иосиф Виссарионович поделился с писателями своими грандиозными планами объединения всех славян в единую семью народов, что показалось им в то время великим замыслом великого стратега.

Однако косвенно, через рукописи, эта связь моего отца с вождем просматривается вплоть до смерти Сталина и явственно свидетельствует о поднадзорном положении писателя.

Накануне запуска в производство машинописная рукопись сценария «Сталинградская битва» с правкой Сталина, сделанная им красным карандашом, находилась у нас дома, и мы были ей потрясены, так как нам показалось тогда, и не напрасно, что она может роковым образом отразиться на судьбах знакомых нам людей. Ниже я подробнее об этом расскажу.

* * *

Пристальное внимание И.В. Сталина к произведениям моего отца просто поражает. Известно, что перед тем, как сценарий к фильму «Заговор обреченных» был сдан в производство, И.В. Сталин, большой любитель не только литературы, но и кино, с ним ознакомился и одобрил его раньше, чем ему дали «зеленый свет» в Министерстве культуры. И тем самым поставил этих промежуточных контролеров перед совершившимся фактом. Для них это был ужасный конфуз, так как с их стороны к отцу предъявлялось множество претензий. А тут оказалось, что Иосифу Виссарионовичу сценарий понравился! Да, недопустимая оплошность была допущена ведомством министра культуры товарища Храпченко!

«Отеческая» забота правительства по отношению к литераторам и их творениям часто принимала гипертрофированные формы. Если самого литератора физически не уничтожали и не бросали в застенки, то их произведения подвергались аресту и не печатались многие годы.

К моему отцу применялись другие, возможно, не менее жестокие, но во всяком случае более изощренные формы насилия.

Наглядным примером тому служит история создания романа «Вечерний звон». Он был задуман писателем как большое эпическое полотно русской жизни накануне революции, но замыслу отца в полной мере не дано было осуществиться. Работа над романом проходила под придирчивым контролем МК КПСС. Разрешение на продолжение ее отцу давал сам первый секретарь МК товарищ А.С. Щербаков. Особенно раздражал высокое начальство положительный образ священника о. Викентия – прототипом его должен был стать собственный отец Н.Е. Вирты, мой дед, и роман отчасти должен был прозвучать как реквием по этой погубленной жизни.

В селе говорили, что дед мой о. Евгений Карельский был человек мягкий, отзывчивый к нуждам крестьянства и душевно близкий со своей паствой. Судя по отзывам стариков, знавших его лично, это был философски настроенный сельский правдоискатель, интеллигент из провинциальной глубинки, весьма просвещенный, который пытался найти ответ на многие волнующие его вопросы о здешней, земной справедливости и общественном устройстве. Сообразно с этими предпосылками и создавался литературный образ о. Викентия, но именно этот образ священника и подвергся наиболее безжалостной перелицовке.

Вынужденное редактирование, несомненно, нанесло сильнейший урон художественной ценности романа «Вечерний звон», который в том виде, в каком он был задуман писателем, обещал стать самобытным явлением литературы. Власть использовала талант отца по полной программе, его волю художника гнули и направляли в «нужное» для политических целей русло, пока он не выдохся окончательно. Вероятнее всего, душевный дискомфорт и раздвоение личности является лишь минимальным наказанием для писателя, изменившего своим внутренним убеждениям и водившего рукой по бумаге по чужой указке. Мог ли он в те времена противиться этому? Готов ли он был жертвовать своим благополучием ради творчества?! Поменять успех на плачевную участь изгоя?!.. Мне кажется, мы не нашли еще ключ к разгадке внутреннего состояния человека, который жил и занимался художественным творчеством в сталинскую эпоху.

* * *

А начал он писать «Вечерний звон» с подъемом и вдохновением. Отцу понадобилось более десяти лет самоотверженного труда для изучения множества архивных документов, газет и журналов, музейных экспонатов, исторических реалий, воссоздававших атмосферу жизни на переломе двух эпох. Некоторые эпизоды романа, в особенности сцены жизни тамбовской глубинки, дают яркое представление о судьбе родного края писателя, неотделимого от его личной судьбы.

Отец приступил к работе над романом в 1938 году, продолжая ее при первой возможности и во время войны, и закончил его в 1948 году. «Вечерний звон» вышел отдельной книгой внушительного объема (приблизительно 700 страниц) в 1949 году в издательстве «Молодая гвардия». Многих читателей роман захватил, и более того – в чем-то поразил. Возможно, правдивостью описания сельской жизни. Возможно, широтой эпического полотна. Возможно, прикосновением к совершенно запретной в те годы теме. Известно, что в советское время было жесткое табу, категорически запрещавшее касаться как в литературе, так и в любом другом виде искусства личности последнего царя Николая II, как и членов его семьи. И вот запрет этот нарушается. При этом писатель старается вырваться из плена советских стереотипов о «Николае Кровавом» и подойти к этому образу с обычными человеческими мерками...

Я была знакома с несколькими людьми из нашего окружения, которые высоко ставили художественные достоинства романа «Вечерний звон», – среди них могу назвать таких интеллектуалов, как Борис Слуцкий и академик Исаак Константинович Кикоин.

* * *

Между тем за кулисами литературной жизни происходили драматические события, которые самым печальным образом могли повлиять на жизнь моего отца.

В 1937 году творческая бригада МХАТа вместе с моей мамой и отцом выезжала накануне постановки пьесы «Земля», написанной по мотивам романа «Одиночество», на Тамбовщину для сбора материала. Немирович-Данченко, постановщик пьесы, требовал достоверности всех реалий местности – в обликах природы, убранстве жилищ, одежде, утвари и прочих приметах деревенской жизни. Известно, что отец во время этой поездки встречался с П.И. Сторожевым – живым прототипом литературного образа того самого главного героя романа, который выступает в нем под своей исконной фамилией. Именно с ними, с недобитыми собственниками, землевладельцами, Сталин призывал бороться вплоть до их физического уничтожения. После разгрома восстания Сторожев отсидел в лагере свои пять лет и вернулся на родину, однако в злосчастном 37-м году, когда ранее репрессированных повально забирали по второму кругу, он вновь оказался под следствием. На допросах П.И. Сторожев держался с исключительным достоинством:

«Вопрос: Причины, побудившие вас к вступлению в банду Антонова и проведению активной борьбы с Советской властью.

Ответ: Причиной к вступлению меня в банду Антонова послужило то обстоятельство, что я, будучи кандидатом РКП(б) и членом Лазовского волисполкома, а затем председателем Грязнухинского сельсовета, был не согласен с политикой и проведением продразверстки, я считал, что она сильно бьет по имущей части крестьян села, т.к. у них забирали все запасы хлеба. А это грозило голодом в деревне и вызывало у них злобу и ненависть к советской власти. С такой политикой я был в корне не согласен и считал, что коммунисты разоряют крестьян, они варвары. Из этого я сделал (вывод), что я должен быть на стороне этой части крестьянства, т.е. кулачества, и бороться всеми мерами с «произволом» коммунистов...»

(Показания обвиняемого Сторожева П.И., 4 августа 1937 г. Сборник документов «Антоновщина», Тамбов, 1994 г., стр. 290.)

И далее:

«Вопрос: Как давно вы знакомы с Николаем Вирта?

Ответ: Я знаю, что Николай Вирта происходит из с. Лазовка Токаревского района, его отец священник, расстрелян красными за контрреволюционную деятельность. С Николаем Вирта впервые встретился в первых числах июля месяца 1937 г. в селе Сампур, куда он приезжал. При встрече Вирта дал мне 100 рублей для оплаты штрафа за утерянный паспорт».

(Протокол допроса Сторожева П.И., 11 августа 1937 г., Сборник документов «Антоновщина», Тамбов, 1994 г., стр. 291.)

И в заключение всей этой истории приведу еще один документ из того же сборника.

«Выписка из протокола заседания тройки УНКВД по Тамбовской области о вынесении высшей меры наказания Сторожеву П.И., 11 декабря 1937 г.

Постановили: Сторожева Петра Ивановича – расстрелять. Лично принадлежащее ему имущество – конфисковать. Дело сдать в архив.

Секретарь тройки (подпись неразборчива)» (стр. 292).

* * *

Прошлое грозной тенью стояло за спиной отца. Понятно, что советский человек, обремененный подобной «родословной» и уличенный в связях с «контрреволюционным охвостьем», должен был сидеть тихо, затаившись в своем углу.

* * *

Но отец еще не был сломлен.

В 1938 году в Севастополе, где он тогда служил, с группой офицеров ВМФ был арестован мой дядя Дмитрий Иванович Лебедев, брат моей мамы, младший штурманский офицер с крейсера «Червона Украина». Им инкриминировали создание заговора, имевшего целью убийство товарища И.В. Сталина.

Отец бросился его спасать. Добился приема у наркома ВМФ СССР Николая Германовича Кузнецова – доказывал полную безосновательность обвинения и получил поддержку и понимание наркома. Николай Германович решил отстоять моряков, своим огромным авторитетом надавил на какие-то скрытые от наших взоров педали, и дядя Митя, хотя и не такой, каким он был до ареста, и с поражением в правах, но все-таки живой, через какое-то время был выпущен из тюрьмы с формулировкой «за отсутствием улик».

Несмотря на то, что обвинение с него было снято, карьера дяди Мити была безнадежно загублена. Начальство ему категорически не доверяло. Во время войны он ходил на каком-то буксире по акватории Каспия, потом был переведен в Ленинград, где преподавал навигацию в высших военно-морских учебных заведениях. Он выпустил два солидных пособия по мореходству, пользовался неизменной любовью курсантов и всех, кто с ним рядом работал. Однако никакие личные качества ему не помогали – повышение в звании ему не светило, к тому же пребывание в тюрьме не прошло бесследно для его здоровья – он безвременно умер от сердечного приступа в 54 года.

* * *

Пока еще отец был преисполнен веры в лучшее будущее.

После того как 1938 году был снят со своего поста нарком внутренних дел Н. Ежов, «кровавый карлик», и на его место поставлен Л. Берия, интеллигенция находилась в плену очередных иллюзий и надежд на смягчение режима. В этот период короткой передышки Н. Вирта в 1939 году создает пьесу «Клевета, или Безумные дни Антона Ивановича», названную им намеренно комедией, чтобы иметь право на благополучный финал. На самом деле в пьесе воссоздается картина удушающей атмосферы подозрительности и страха, повсеместно царившие в то время в стране, когда и «полразговорца» было достаточно для поступления доноса в вышестоящие инстанции, всегда готовые принять соответствующие меры. Герой пьесы Антон Иванович Проскуровский, служащий госучреждения, ни с того ни с сего оказывается в центре сплетен, наговоров, нелепых домыслов, и сам не знает, в чем себя винить.

«Подушко: Нет, все же была ошибка, роковая ошибка, Антон Иванович!

Не надо было ездить за границу. Не следовало. Вот, например, я. Проси не проси – не поеду. Начитался, знаете, этих самых «коварных методов» и просто в ужасе. Учительнице иностранного языка отказал: кто ее знает, зачем она ко мне ходит...

Антон Иванович (стонет)».

Марья Ивановна, жена главного героя, рассказывает мужу о встрече с одним своим знакомым:

«– Куда же, – спрашивает, – он уезжает?

– В Данию, – говорю.

– Ах, вот как, а может быть северней? – и захихикал.

– Почему, – спрашиваю, – северней?

– А теперь, – говорит, – очень многие на север едут, на Колыму, например. Иные, конечно, по своей охоте, а иные, – тут он опять захихикал, – а иные и не по своей».

И дальше:

«Пропотеев: Вот бы, Беня, устроить такой микроскоп, вот такой, – и через означенный микроскоп все сто миллионов и пропустить на предмет выяснения социальной сути. Всех – никому не давать пощады!

Беня (шепотом): И вышестоящих?»

* * *

В доме у Антона Ивановича настали «безумные дни» – жена умоляет Антона Ивановича вспомнить, что он такое совершил, домработница Мавра сушит сухари, друзья и сослуживцы делают вид, что с ним вообще не знакомы.

К счастью, узел в конце концов распутывается, клеветник изобличен и получает заслуженную пощечину.

Казалось бы, Зло было наказано, и все же спектакль оставлял по себе далеко не безобидное ощущение.

Премьера спектакля состоялась морозным вечером 24 декабря 1939 года в театре Революции (ныне Театр им. Маяковского), и очевидец – Олег Леонидович Леонидов – рассказывал мне, как они с женой смотрели спектакль в нетопленом зале и дрожали то ли от холода, то ли от страха. Как это – разве возможно было предположить, что в нашей советской стране могут сажать просто так, по доносу?!

Вскоре на спектакль, о котором шли уже шумные толки в столице, пожаловала Полина Семеновна Жемчужина, жена председателя Совнаркома В.М. Молотова.

В то время ей, должно быть, и в страшном сне присниться на могло, что через несколько лет по обвинению в «сионизме» она сама будет арестована, а ее всесильный муж не сможет (поскольку невозможно себе вообразить, что не захочет) вырвать ее из лап НКВД вплоть до смерти Сталина.

П.С. Жемчужина была возмущена увиденным и, вызвав к себе в предбанник правительственной ложи автора пьесы Н. Вирту и постановщика В. Власова, устроила им страшный разнос. Жена наркома обвинила создателей этого вредного сценического действа, в особенности автора пьесы Николая Вирту, в «клевете на советскую власть, якобы допускающую необоснованные репрессии», – мол, что же это получается?! У нас людей хватают и – прямиком на Колыму?!

На следующий день спектакль был с треском выкинут из репертуара, а пьеса Н. Вирты «Клевета, или Безумные дни Антона Ивановича» как враждебная нашему советскому строю запрещена на вечные времена. (Ныне опубликована в журнале «Современная драматургия», № 1 за 2006 г.)

Это был сильнейший провал. Отцу напоминали о том, что ему не следует зарываться... Иначе... Иначе терпение властей наконец может лопнуть.

* * *

Действительно, когда я сейчас перечитываю эту отцовскую драму, меня берет оторопь. Похоже, он совсем расслабился, когда ее писал, позабыл, в какой стране живет, и без всяких на то оснований вообразил себя вольным художником. Конечно, надо отдать должное его гражданскому мужеству. В те годы тотального подавления всякой свободы слова прикоснуться к зловещей теме массовых репрессий было более чем смелым шагом со стороны писателя, чья биография была далеко не безупречна.

Надо полагать, в сложившейся ситуации со спектаклем отец был бессилен к кому-то взывать и просить о восстановлении в правах быть может лучшего своего драматургического произведения. Скандал с этой пьесой носил столь отчетливый политический характер, что на уровне Главреперткома ничего невозможно было изменить.

Но за других, также терпевших притеснения от Главреперткома, отец пытался вступиться незадолго до собственного провала, о котором тогда еще он знать не мог, поскольку премьера спектакля состоялась несколько позже.

* * *

13 апреля 1939 г. в газете «Правда» была опубликована статья Н. Вирты «О смелости подлинной и мнимой» – привожу выдержку из нее:

«Недавно, как известно, Главрепертком оскандалился с пьесой Ленча и Войтехова «Павел Греков». После этого он оскандалился с пьесой Ю. Германа «Сын народа».

Работники Главреперткома во главе с тов. Вдовиченко проследовали на просмотр «Сына народа» в Ленинградский театр комедии. После спектакля была собрана труппа, и началось обсуждение пьесы. Выступали критики, драматурги и артисты. Все они находили спектакль хорошим, а работу артиста Гарина, который исполнял главную роль – врача Калюжного, – превосходной.

Работники реперткома были иного мнения. Товарищ Карская заявила: главный недостаток пьесы – это образ Калюжного в исполнении артиста Гарина. Сына народа не получилось. Такой образ Калюжного не устраивает (?!) советского зрителя... Не получилось советского ученого... Тема и идея не получили должного разрешения.

Слово взял работник реперткома тов. Коган.

– Образ врача Калжного, – сказал он, – Гариным решается неправильно. Образ Калюжного не удовлетворяет. Не удовлетворяет по линии внешнего вида Гарина (?) ...Образ сына народа должен быть образом типическим, собирательным. Поэтому мы представляем его себе сильным, мужественным, крепким, оптимистичным. (Молодцом с плечами в косую сажень и зубами «Хлородонт». – Ник. В.)

Тем не менее театр пьесу показал, и ныне она пользуется успехом именно из-за образа Калюжного. Через несколько дней, когда спектакль шел с успехом, товарищ Карская, почувствовав неудобство положения, разрешила спектакль, мотивируя его отчасти тем, что Гарин, мол, изменил трактовку образа. Карская солгала. Гарин в угоду реперткомовским вкусам от своего принципа не отступил».

* * *

Борьба с реперткомом и всякими другими рогатками на пути к выходу любого спектакля на публику носила в то время характер затяжной окопной войны. Бой шел за каждую сомнительную реплику, за каждую ассоциацию, несущую в себе опасный смысл. Драматурги изощрялись в эзоповом языке, публика бурно реагировала на всякое несанкционированное обнажение подтекста. Таким образом в театре шла как бы двойная игра.

* * *

Был ли мой отец счастлив в то время? Я этим вопросом тогда по молодости лет не задавалась, а мое детство из столь далекой ретроспективы, и предвоенное, и послевоенное, в нашем доме в Лаврушинском переулке и в Переделкине рисуется мне в самых радужных тонах.

Вероятнее всего, наиболее яркими чертами характера моих родителей были их общительность и гостеприимство. У них было множество друзей и приятелей как среди писателей, так и среди художников, артистов, военных. Отец поддерживал постоянные контакты с Тамбовским краем, мама заботилась о своих костромских и ленинградских родственниках. С Ленинградом их связывало очень многое. Постоянные литературные дела отца, тесные родственные отношения с семьей маминого брата дяди Мити, а также дружба с Юрием Павловичем Германом и его женой Таней. Мои родители часто наведывались в Ленинград, а Германы приезжали к нам в Москву и останавливались у нас в Лаврушинском переулке. Когда долго не виделись, обменивались письмами. Вот одно из таких шутливых писем Ю.П., проникнутое его неподражаемым юмором и вместе с тем сердечное и доброе:

«Коляша! Это место Ариша (это моя мама. – Т.В.) пусть не читает: тут к тебе обращается одна актрисуля на букву Ю., похожа на черта, лицо у нее вылитая гитара, и играет она в «Русском вопросе» очень плохо. Она спрашивает, не можешь ли ты ей устроить денег тысяч сорок до пятницы. Ей нужно подтянуть щеки, даже не обе, а одну – повисла почему-то, хотя девчонке нет даже пятидесяти, и замужем она была всего 11 раз. Не можешь?! Ну, до субботы на крайний случай?..

Имейте в виду, мы к вам опять приедем. Мы очень любим у вас жить... Моя жена, которая сейчас спит, утомившись на гумне, на току и на меже (больше огородных слов я не знаю), шлет вам свои поцелуи и приветы. Она очень рада, что вам хорошо, и даже не завидует, как я, потому что она лучше меня, хотя в смысле интеллекта я сильнее... Юра». (Письмо датировано 1947 годом, Госархив.)

В Переделкине до войны родители больше всего дружили, как я уже писала, с Петровым, Афиногеновым, Нилиным, Погодиным, Павленко. Помню многочисленные читки новых произведений у кого-нибудь на даче, куда брали и нас, детей. Дача Афиногенова, по тем временам казавшаяся исключительно роскошной, поражала своей ротондой и лестницей, ведущей на второй этаж. На самом деле это была типовая постройка, каких было несколько в этом ряду, их занимали Павленко, Сельвинский, Иванов, Пастернак. Но были и другие, гораздо более скромные дачи, щитовые – финские домики, как их тогда называли, в одном из таких финских домиков жила Вера Инбер – с ней у моих родителей, особенно у мамы, сохранялись всю жизнь самые сердечные отношения. Ко мне Вера Михайловна относилась с большой нежностью, и после войны, когда я была уже взрослой и ждала ребенка, Вера Михайловна – она была чуть-чуть полнее меня – подарила мне свое платье, которое я и носила вплоть до счастливого появления на свет нашего сына Максима. Так что можно сказать, что он вырос, обогреваемый заботой и теплом этой прелестной женщины...

После войны, когда за нашим поселком появились новые дачи, родители приобрели новых знакомых – Штейнов, Гринбергов, летчика Ивана Тимофеевича Спирина, адмирала Арсения Григорьевича Головко. Дело в том, что за нашим писательским поселком в лесу было построено несколько «адмиральских», как мы тогда их называли, загородных домов – бревенчатые, двухэтажные, внушительного вида, они резко отличались от более скромных, литфондовских. Их занимали адмиралы А.Г. Головко, В.Н. Чернавин, Н.Г. Кузнецов, В.П. Воробьев, конструктор судостроения, – таким образом в Переделкине, можно сказать, встало на причал высшее командование советского флота.

На даче у нас в то время за столом собиралось многолюдное общество.

Из Москвы приезжала Лидия Русланова с мужем, генералом Крюковым, и никогда не отказывалась что-нибудь спеть к восторгу присутствующих. Русланова пела с чувством, с размахом – голова гордо закинута, ее венчает роскошная коса, на высокой груди вздымается жемчужное ожерелье в несколько ниток, и над столом плывет невесть откуда взявшийся шелковый алый платочек. Казалось, она выступает перед бойцами где-то на фронте, в кузове грузовика:

 
Эх, валенки, валенки,
Эх, да не подшиты, стареньки...
Чем подарочки носить,
Лучше б валенки подшить! —
 

как сейчас звучит в моей памяти ее неповторимый глубокий голос «со слезой», который так свободно, подобно широкой и плавной реке, изливался из ее груди.

Вот уж поистине Божий дар!

А в печке потрескивали березовые дрова, собаки, забившись под ноги гостям, тихо подвывали от счастья, пахло домашним теплом, бабушкиными пирогами – золотые воспоминания детства...

* * *

Этот золотой сон моего детства был прерван войной. Я уже подробно писала о том, как 16 октября 1941 года, в день паники, когда немцы стояли под Химками, мы в спешном порядке покидали Переделкино. Как отец за рулем своей машины пробивался сквозь невообразимое месиво людей, военной техники, скота к вокзалу. Толпы беженцев и погорельцев осаждали поезда, уходившие на восток, и группу писателей, последними уезжавших в эвакуацию, в сопровождении моего отца, назначенного комендантом эшалона, с помощью военного эскорта, чудом втиснули в вагоны. Как тяжело достался нам этот путь в «хлебный город Ташкент», куда еле дотащился наш поезд, привезя сюда престарелых писателей, измотанных в дороге всевозможными лишениями.

И вот уже среди писателей появились первые жертвы. А.Н. Афиногенов, который ехал в нашем поезде, сопровождая свою семью в эвакуацию в Куйбышев, был по дороге отозван Совинформбюро в Москву и погиб при бомбежке в здании МК ВКП(б). Его тело с трудом откопали из-под обломков рухнувшего крыла здания ЦК и опознали по правой руке с одной недостающей фалангой большого пальца.

Устроив нас на жительство в Ташкенте, отец вернулся в Москву, и для него началась нелегкая эпопея военного корреспондента от газет «Правда» и «Красная звезда». Впервые ему пришлось воочию увидеть войну еще в финскую кампанию 1939 года, когда наша армия оказалась неподготовленной к ведению боевых действий в условиях небывало морозной зимы и несла тяжелые потери. Там он получил серьезную травму. В Великую Отечественную войну ему предстояли несравненно более суровые испытания.

В начале войны Н. Вирта неоднократно вылетал на передовую на военных самолетах и давал репортажи непосредственно с места боев. Эти опасные перелеты уже стоили жизни одному из самых близких друзей отца – Евгению Петрову, который разбился в авиакатастрофе военного самолета, попавшего под обстрел.

Всю страшную зиму 1942–1943 года отец провел в Сталинграде в расположении штаба 62-й армии легендарного генерала В.И. Чуйкова.

Фронтовой дневник отца полон записей, сделанных по горячим следам событий тех дней. Он пишет о том, как впервые встретился с Василием Ивановичем Чуйковым. В тесном блиндаже, вырытом в волжском берегу и наспех оборудованном под командный пункт, в свете фитиля, горевшего в гильзе снаряда, перед отцом возникает осунувшееся лицо генерала – он постоянно на связи с разрозненными остатками воинских частей, прижатыми к самой реке и окруженными немцами со всех сторон. Но связь постоянно рвалась, от бомбовых ударов выходили из строя рации, и тогда приказы командующего передавались с посыльными – сколько их погибло при этом... Спит командарм урывками, по 2–3 часа в сутки, довольствуется скудным пайком, решительно отказываясь от любой надбавки, и вынужден постоянно перемещаться со своим командным пунктом, непрерывно попадающим под обстрел. Прорывались сквозь дым и пожары. Кругом горело все: дома, разлитая нефть, техника, казалось, горел только что выпавший снег.

На Волге начался ледостав, и поддержка с нашего берега боеприпасами, продовольствием, медикаментами, проходившая под прямыми бомбовыми ударами и артиллерийским обстрелом, теперь должна была преодолевать натиск стихии – постоянно движущиеся ледяные торосы мощным панцирем перекрыли реку.

Суровые черты лица командарма обострены бессонницей и невероятным напряжением нескольких суток непрекращающихся боев. Командарм говорит военному корреспонденту:

– В Волгу им нас не сбросить! С этого берега мы не уйдем!

В армии Чуйкова создаются штурмовые группы, они ведут бои за каждую улицу, за каждый дом...