Текст книги "Родом из Переделкино"

* * *

– Если у тебя все еще есть какие-то сомнения, – продолжает свою психотерапию Таня, – сходи к профессору Паньшину, сейчас я попрошу его тебя принять.

Через несколько минут, спустившись на нижний этаж, я уже была в кабинете заведующего отделением лучевой терапии Института рентгенологии Георгия Александровича Паньшина. Внушительная фигура, серьезный, основательный, он сразу же открыл на экране компьютера данные моего брата и сказал:

– Ну, что ж, мы делаем все, что в наших силах, а там как Бог даст!

Вот именно – как Бог даст... На что еще оставалось надеяться...

Я благодарна всем, кто с такой преданностью своему долгу старался спасти моего брата, и особенно благодарна я его лечащему врачу Тимуру Борисовичу Измайлову, который не бросил Андрея и в самом безнадежном состоянии, когда он находился дома незадолго до смерти.

* * *

В память о моем брате Андрее Вирта осталось несколько геологических карт, вывезенных им из экспедиций в самые отдаленные уголки нашей страны. Человек совершенно не салонный, он по зову каких-то наших с ним общих предков тянулся ближе к природе, понимал и знал про нее много такого, что было удивительно для городского жителя. Великолепный охотник, поразительно ориентировавшийся на местности по каким-то таинственным, ему одному известным приметам, рыболов, добытчик пищи, устроитель костра и ночлега, он был незаменим в геологических экспедициях, и без него поисковая группа геологов не рискнула бы залезать в необитаемую глухомань Дальнего Востока, Камчатки или Сахалина. Впоследствии изданные карты с рекомендациями перспективных разработок полезных ископаемых свидетельствуют о том, что недаром один день, проведенный в геологоразведочной экспедиции, приравнивается по нашему законодательству к двум.

С охотой у него произошла драматическая история.

Однажды весной, как было заведено, Андрей собрался на глухаря. Брачный период у этих птиц происходит ранней весной, когда в сумерки на какой-нибудь укромной полянке глухарь, распустив свои роскошные крылья, исполняет танец, ухаживая за своей избранницей, а потом взмывает в небо.

Андрей залег за поваленным деревом, ружье было на взводе. И вот глухарь, тяжеловесный красавец, взлетает перед его глазами, и вот он видит его в прорезь боевого оружия, он у него на прицеле... Однако нажать на курок Андрей так и не смог, опустил ружье и впоследствии больше никогда ни на кого не охотился, а лишь давал рекомендации другим. Глянцевые журналы «Оружейный двор» и «Охота» с большим удовольствием публиковал его очерки, в которых Андрей со знанием мельчайших деталей делился с любителями всеми премудростями охоты на птицу или на волков, подготовки собак, выбора оружия, а также необходимого снаряжения...

Он был замечательным рассказчиком, изображал в духе Шукшина нравы людей из глубинки, сокрушался по поводу ситуации в деревне, где мужики спиваются до потери человеческого облика...

Я все просила Андрея – писать и писать, тем более, что в своих «охотничьих рассказах» он обнаружил замечательный слог, завидную наблюдательность и взгляд на жизнь из какого-то своего ракурса. Он выделялся из всех своим особым «лица не общим выраженьем». Однако засесть за писательское дело мой брат так и не успел.

* * *

История моего двоюродного брата Юрия Лебедева, так же, как и я, выросшего в Переделкине, в нашей семье, куда его каждое лето привозили с бабушкой родители, к сожалению, типична для многих и многих тысяч граждан Санкт-Петербурга, переживших в зрелом возрасте эйфорию начального этапа перестройки. В начале 90-х годов, когда некоторые наши ушлые граждане, будучи у власти и не растерявшись, взяли твердый курс на личное обогащение и тащили все подряд, другие – менее оборотистые – погружались в безвылазную нищету. Предприятие «Светлана», где в качестве ведущего инженера работал мой двоюродный брат, раньше обслуживало не только космос, но и обычные человеческие нужды и выпускало, например, бытовые электроприборы и лампочки. Однако лишившись госзаказа, предприятие полностью разорилось и было расформировано. Весь инженерный корпус был пущен на ветер и выгнан на преждевременную пенсию, а электролампочки мы стали покупать в Китае и в Польше.

Куда прикажете деваться мужчине под шестьдесят, чье высшее образование никому не нужно, а к физическому труду он не приспособлен?! Слава богу, по великому блату мой брат устроился в Русский музей сидящей «бабушкой-смотрительницей», но поскольку вскоре выяснилось, что в силу домашнего воспитания экспозиция музея знакома ему не хуже, чем иному гиду, а к тому же он довольно свободно знает английский, начальство повысило его в должности и теперь он – администратор по приему иностранцев, а также людей с ограниченными возможностями. При полной парадной форме, в фирменном мундире с галунами он встречает гостей и провожает их в залы.

Все же приятно, что некоторые истории наших дней имеют «хеппи-энд»!

* * *

И вот еще одна судьба, кровно связанная с Переделкином.

Он был из породы «рассерженных». Я имею в виду Юлиу Эдлиса. В последнее время он был рассержен буквально на все. На порядки в стране, но это мы вынесем за скобки... В особенности на Союз писателей, превратившийся в сборище непримиримо настроенных людей, сгруппировавшихся в отдельные фракции. Из Союза писателей он вышел и вступил в ПЕН-клуб.

Сердился он также на московскую жизнь с ее суетой.

– В эмиграцию я уже не поднимусь, на это нет никаких сил, но эмигрирую в Переделкино, – говорил Эдлис и так и поступил, получив дачу в Переделкине где-нибудь в начале семидесятых годов, хотя мог бы запросто уехать за рубеж – его дочь Мариша, с которой у него всегда были самые нежные отношения, настойчиво звала его к себе в Германию, поскольку сама она замужем за немецким ученым-филологом и живет, кажется, в Дрездене. К тому же Юлиус, как мы его с мужем называли, трехъязычный человек – свободно владел французским и румынским, так что ему освоиться где-нибудь за границей было бы гораздо легче, чем кому-нибудь другому. Уж не говоря о его поистине европейском образовании. Словом, он предпочел для себя, так сказать, условную эмиграцию – перебрался со всеми своими бумагами и библиотекой в Переделкино и в столице появлялся лишь в случае крайней нужды.

Следующим пунктом его недовольства были его прежние друзья, к ним он предъявлял серьезные претензии. Во-первых, по линии творчества, в котором он усматривал признаки легковесности, недостаточной глубины в осмыслении происходящего и явного приспособленчества к обывательским вкусам толпы. Всего этого Юлиус не мог простить своим собратьям по перу и со многими был в натянутых отношениях, осуждая их шумный успех и дешевую популярность. К тому же, по его мнению, литературное сообщество утратило былой дух коллективности, прекрасный в прошлом союз «шестидесятников» распался на отдельные индивидуальности, которые замкнулись в узком семейном кругу, если таковой у них имеется, и теперь сидят, не вылезая, по своим дачам.

– С кем ты дружишь в Переделкине? – спрашиваем мы Эдлиса.

– В Переделкине сейчас никто ни с кем не дружит. Я опоздал переселиться в Переделкино. Теперь это совсем другой поселок, ничем не напоминающий ту прежнюю литературную мекку, когда все тут собирались, читали свои новые произведения, устраивали совместные чаепития и возлияния... Сейчас все отгородились высокими заборами, из-за которых никто никого не видит... А я тут общаюсь только с Мишей Рощиным – мы с ним пьем пиво, у него или у меня.

Пока Юлиус был в состоянии водить машину, он приезжал к нам и все праздники отмечал вместе с нами на нашей даче в Ново-Дарьине. Ему нравилось у нас бывать, нравилась наша смешанная компания, состоявшая из давних друзей юности, частично из благоприобретенных приятелей, частично из дачных соседей.

Особенно любил он приезжать к нам под Новый год. Обязательно с ночевкой – вот тогда уж мы могли с ним вдоволь пообщаться – слегка поссориться, а после снова помириться. Он был невероятно вспыльчивый, болезненно самолюбивый, обидчивый, но быстро остывал. И принимался почти дословно пересказывать нам что-нибудь из прочитанного предыдущей ночью – кого-нибудь из российских философов, историков, публицистов. Память у него была блестящая – его публикации в прессе выдавали основательную базовую подготовку автора, не на пустом месте взявшегося рассуждать о нашем современном мироустройстве и прочих глобальных проблемах. Не часто встретишь в жизни столь образованных людей, каким был Юлиу Эдлис.

* * *

А начиналось все так весело и даже с блеском.

Юлиу Эдлис родился и вырос в Бессарабии, входившей до 1940 года в состав Румынии. Он не успел закончить там гимназию и в самом начале войны выехал в эвакуацию в Тбилиси. Пребывание в этом волшебном городе, где он провел около десяти лет, было одним из самых счастливых периодов его жизни. Здесь он закончил школу, учился в театральной студии и навсегда влюбился в театр. Его дружба с Окуджавой, Товстоноговым исходит из той же поры его полуголодного, однако же незабываемого грузинского детства и юности.

В нем рано зарождается жажда писать. Первые пьесы Эдлиса, восторженные и полные юношеской романтики, сразу же были замечены в кругах театральной общественности. «Мой белый город», поставленный в Кишиневе в начале 60-х годов, положил начало его биографии профессионального драматурга. Ю. Эдлис принес ее на суд А. Арбузову и, получив благожелательный отзыв, вместе с ним обрел нечто большее – дружбу и покровительство Алексея Николаевича, которые дали ему бесценную поддержку в Москве, куда он переехал из Кишинева. Две следующие пьесы – «Волнолом» и «Аргонавты» – были поставлены в Театре на Малой Бронной знаменитым уже в то время Гончаровым и имели шумный успех. Ю. Эдлиса приняли в Союз писателей, а главное – он вошел в среду молодых, одаренных, свободомыслящих литераторов, нонконформистов, смыкавшихся с художественной и научной элитой тогдашнего общества.

Юлиу Эдлис, выходец из провинции, как большинство литераторов-шестидесятников, был большим энтузиастом этого объединения избранных и чутко следил за недопущение в эту касту чужаков.

Сам Ю. Эдлис так пишет о себе в автобиографическом произведении «Записки недотепы»:

«Так уж сложилось, что в те годы я был одним из немногих пишущих пьесы молодых литераторов той самой «новой волны» начала шестидесятых годов: прозаиков было много, поэтов и того больше, а вот драматургов раз-два и обчелся. Собственно говоря, нас было тогда двое: Шатров и я. Шатров тоже только начинал и еще не нащупал свой жанр, в котором он так преуспел потом, – документальную драму. Володин, который тогда был самым популярным и, по выражению тех лет, прогрессивным драматургом, принадлежал к другому поколению, был старше нас лет на десять, а то и побольше, Рощин писал пока только рассказы, пьесы были еще впереди, Радзинский был много моложе и только лет пять-шесть спустя написал свои «Сто четыре страницы про любовь».

Такова была, по мнению Эдлиса, расстановка сил в ту пору в драматургии.

* * *

В те годы «оттепели» морально-нравственная проблема отношений между преследователем и преследуемым буквально висела в воздухе, и Юлиу Эдлиса давно уже мучила и не давала ему покоя «лагерная» тема. Он собрал множество материалов, относящихся к ней, – документов, писем, свидетельств очевидцев, однако все это не укладывалось в специфическую форму сценического произведения. В один прекрасный миг его осенило написать пьесу в виде диалога, он сел за стол и за неделю создал свою едва ли не самую известную пьесу «Где твой брат, Авель?». Он отнес ее Эфросу, своему другу, и тот загорелся ее поставить. Но Главрепертком наложил полный запрет на пьесу, не разрешив ее не только ставить в театре, но и печатать. Как это – военный преступник преспокойно живет у нас у всех под боком и не боится возмездия?! В нашей стране так не бывает и быть не может...

Таким образом намечавшееся партнерство Эфроса и Эдлиса было подорвано в самом начале, и по странному стечению обстоятельств ни одна из пьес Эдлиса им так и не была поставлена, хотя они нежно дружили всю жизнь вплоть до безвременной и такой ранней (в 62 года) кончины Анатолия Эфроса. Это была любовь, нелегкая обоюдная любовь, хотя и не вылившаяся в совместное сотрудничество, но как пишет об этой дружбе Эдлис, зато у них было сотрудничество душ... А может быть, это и было самое главное.

* * *

В чем-то нашему другу Юлиу Эдлису, безусловно, везло – дружба-покровительство со стороны А.Н. Арбузова, товарищеские отношения с Гончаровым, Эфросом, романтическая привязанность к Ольге Яковлевой, которая, к слову, по воле всевозможных обстоятельств тоже не сыграла ни в одной пьесе Эдлиса, несмотря на то, что именно ее он видел во многих ролях своих драматургических произведений.

Последствия разразившегося скандала с пьесой «Где твой брат, Авель?» не замедлили себя ждать. Эдлис сидел у себя на кухне в печальных размышлениях о том, что же ему теперь делать и на какие средства он будет жить и содержать семью, когда на него обрушился шквал звонков от приятелей, друзей и знакомых. Все они были страшно возбуждены и сообщили ошеломленному Юлиусу, что по Би-Би-Си только что прошла передача о пьесе «Где твой брат, Авель?», запрещенной цензурой, и о ее авторе, который едва ли не подвергается гонениям – последнее было уже просто данью антисоветским настроениям.

Каким образом все эти сведения становились со столь поразительной скоростью известны на Западе – это тема специального исследования. Для Эдлиса, по крайней мере по его уверениям, все это было полной неожиданностью и свалилось на него как снег на голову. Ну, а дальнейшее было легко предугадать. Пьеса «Где твой брат, Авель?» была переведена на многие языки и поставлена во многих театрах Европы, пока, наконец, к очередному юбилею Победы, через двадцать лет после ее написания, не была поставлена в Театре им. Моссовета. Спектакль был шумный, долгие годы не сходил со сцены – военная тематика все еще бередила душу сидящих в зале, и в особенности в том ракурсе, в каком ее подал драматург.

Тем временем Ю. Эдлис нашел для себя новый жанр, в котором с наибольшей силой, по мнению многих, раскрывался его талант. Он стал писать пьесы на так называемые «исторические сюжеты». Эти сюжеты для своих драм Эдлис брал из реальной истории – Жанна д’Арк («Месса по Деве»), Иисус Христос и Понтий Пилат («Сочельник»), Франсуа Вийон («Жажда над ручьем»), однако рассматривал их как бы сквозь призму современности, отчего они становились близкими и понятными зрителю и возбуждали в нем неподдельный интерес.

Премьеры следовали одна за другой – в 1980 году в Театре им. Моссовета была поставлена «Месса по Деве» с участием Дашевской и Коковкина, в Театре Маяковского «Игра теней» с Балтер и Виторганом в главных ролях.

Пьеса «Сочельник», в основе которой лежит библейская история Иисуса Христа и Понтия Пилата, была написана в 1971 году, но без всякого движения пролежала в столе семнадцать лет и лишь в 1988 году была опубликована в журнале «Современная драматургия», а уж потом появилась на сцене. Она шла, насколько я помню, в филиале Театра Маяковского на Сретенке, но спектакль показался мне менее впечатляющим, чем сама его драматургическая основа.

Одно время имя Ю. Эдлиса регулярно мелькало на телевидении – фильм «Дети как дети», снятый по его сценарию, постоянно прокручивали в режиме «прайм-тайм», чтобы зрители могли получше прочувствовать семейную драму разведенных родителей и брошенных детей. По всей видимости фильм и правда многих задевал за живое, и зрители писали письма на ТВ, интересуясь, как это Эдлису удалось выведать подробности их личной семейной истории – ну все, абсолютно все совпадает точь-в-точь – и создать такой душевный фильм про собственные их переживания...

С конца семидесятых годов – «лета к суровой прозе клонят» – Ю. Эдлис обратился к прозе. Он постоянно публиковался в столичных толстых журналах, выпускал однотомники, а впоследствии как итог его творческой биографии увидело свет его пятитомное «Собрание сочинений». Это романы, повести, рассказы. Все они написаны уверенной рукой мастера и, безусловно, находили и, я убеждена, еще будут находить своего читателя.

Проза Ю. Эдлиса напоминает скорее всего многослойную словесную вязь – автор плетет эту вязь, и из нее – узелок за узелком – складывается общая картина. Некоторые вещи писателя, такие, например, как рассказ «Его сиятельство», отличаются подкупающей точностью в описании сложного переплетения психологических мотиваций, раскрывающих сущность характера главного героя повествования. Бог ты мой, до чего же он несчастный – мнительный, желчный, – кого-то он мне сильно напоминает... Автор проникает в такие сокровенные тайники внутреннего мира своего персонажа, куда удается заглянуть не всякому «инженеру человеческих душ».

В его «исторической» прозе, каковой является, к примеру, роман «Последний день Понтия Пилата», читателя поражает обилие реалий, относящихся к той далекой эпохе, которую воссоздает в своем произведении автор: имен, топографических названий, наименований разных видов растительности, утвари, одежды... Эти мельчайшие детали быта и всего окружения создают достоверный фон для всего происходящего на страницах повествования.

Мне нравятся также автобиографические произведения Юлиу Эдлиса – повести «Шатало», «Сия пустынная страна», «Четверо в дубленках и другие фигуранты». В них ностальгические настроения сплетаются с размышлениями нашего современника, не всегда веселыми, порой противоречивыми и сбивчивыми, но от этого не менее искренними. Чувствуется, как не хватает автору душевности и теплоты в этом нашем очерствевшем и чрезвычайно рациональном мире.

Мы, конечно, получали в подарок от Ю. Эдлиса все его произведения с трогательными, а порой и несколько язвительными дарственными надписями. Начиная, например, с более ранней:

«Дорогим и любимым Каганам с застарелой и вечно юной любовью» (1983 г.) И заканчивая вот такой на сравнительно недавно вышедшей книге «Четверо в дубленках и другие фигуранты»:

«Юре Кагану – главному фигуранту в моей жизни уже без малого полвека – и его вечно молодой и наступательной жене Тане – с давней любовью.

Ю. Эдлис.

13 сент. 2003».

Не иначе как Эдлис был на меня за что-нибудь обижен в то время.

* * *

Нет, мне кажется все же несправедливым тот факт, что проза Ю. Эдлиса ни в литературной среде, ни в читательской аудитории не получила широкого резонанса, и он, продолжая быть в когорте лидирующих драматургов в 60-х – 80-х годах, не входит в списки наиболее талантливых прозаиков.

* * *

Мы с моим мужем не раз присутствовали на днях рождения Юлиуса, которые он в былые годы с размахом устраивал в начале июля. У него собиралось блистательное общество: Юрий Ряшенцев, Михаил Рощин, Василий Аксенов, Булат Окуджава, Ольга Яковлева. Один из таких праздников, который мне особенно запомнился, происходил у Юлиуса на даче в Переделкине. К тому моменту он снова был холостым, и угощение подготовили совместными усилиями его первая жена Валя, дочь Мариша и верная домработница Лена. Ольга Яковлева привезла торт собственного изготовления.

Стол был накрыт на летней терраске. Стоял чудесный жаркий день, и знаменитые мачтовые переделкинские сосны, вплотную подступившие к даче, стояли прямо, не шелохнувшись, отливая золотистой корой и источая свой неповторимый густой запах нагретой солнцем хвои. Этот запах нигде не чувствуется так, как в Переделкине, а может быть, это мне просто так кажется?! Настроение у всех было самое миролюбивое.

Гости всячески воздавали хозяину, Вале, оставшейся ему преданной до конца, дочери Марише. Отмечались и литературные успехи Эдлиса. Василий Аксенов, настроенный в этот день на серьезный лад и пресекавший всякие попытки внести в общение шутливый и юмористический дух, дал высокую оценку «историческим», как он выразился, драмам Эдлиса – «Жанна д’Арк» и «Иисус Христос», обойдя молчанием его прозаические произведения, к тому времени вышедшие в пяти томах.

Но это было единственное, что меня, как самого прилежного читателя Ю. Эдлиса, слегка покоробило, потому что лично я, повторюсь, отношу некоторые его произведения к замечательным образцам современной русской прозы.

* * *

Наверное, самый чувствительный удар по самолюбию Ю. Эдлиса нанес, не желая того, его друг, поэт Евгений Рейн.

В ЦДЛ после выхода в свет отдельной книгой «Четверо в дубленках и другие фигуранты» (2003 г.) состоялась презентация в Малом зале. На эти писательские презентации, бывало, стекалось довольно много народа – читателей и литераторов.

Как это и всегда бывает на подобных сборищах, выступала самая разная публика, понятное дело, с хвалебными отзывами, и все шло своим чередом. Но тут к микрофону вышел Евгений Рейн. Он сообщил присутствующим, что исключительно уважает Ю. Эдлиса, который умеет сохранять достоинство и, будучи писателем второго ряда, имеет свое лицо и свой почерк в литературном процессе. Его имя не входит в список общеизвестных авторов новой волны и, как правило, не упоминается, что является ярким примером несправедливости и отражает снобистские взгляды захвативших площадку отдельных писателей и подпевающих им критиков. Однако и из этого второго ряда Ю. Эдлис напоминает о себе, и вот теперь перед нами еще одна книга, достойная всяческого... – Е. Рейн продолжал, не умолкая, в том же духе – хотел, как говорится, как лучше, а получилось как всегда. Весь зал, боясь взглянуть на юбиляра, замер в напряженном ожидании – когда же, наконец, Е. Рейн завершит свою пламенную речь.

Вечер был, прямо скажем, сильно подпорчен этим выступлением, хотя потом был банкет, выпивка, доброжелательные и шутливые тосты и пр.

* * *

Познакомились мы с Ю. Эдлисом совсем молодыми в шестидесятые годы на отдыхе в Коктебеле. Его семья состояла тогда из жены Вали, очень милой и всеми нами любимой, и дочери Мариши, которую В. Аксенов так точно окрестил «крошечной Штучкой» в своем романе «Таинственная страсть». Мой муж и Эдлис стали постоянными партнерами по теннису, наш сын Максим дружил с «крошечной Штучкой». Так оно и продолжалось, пока Эдлис не поменял свою судьбу. Конечно, выдержать испытание Славой без потерь удается не каждому. Не смог его выдержать и наш Юлиус. Он бросил свою исконную жену Валю и соединился с одной молодой светской дамой, в скором времени ставшей его женой. С нами общение прервалось – причин для этого было предостаточно...

Семейная идиллия Эдлиса продолжалась недолго, поскольку его вторая жена вскоре с одним молодым человеком уехала в Америку.

К его чести надо сказать, что отзывался он о своей второй жене в самых восторженных тонах, превознося ее красоту, ум и женское обаяние.

– Каждый день, который она была со мной, был счастливым днем моей жизни! – говорил он.

О господи, ну что на это можно сказать!

Так Юлиус остался один и больше никогда не женился.

* * *

Он снова сблизился с нами. Когда оргсекретарь Союза писателей, всесильный Юрий Верченко, нашел Ю. Эдлиса достаточно маститым и выделил ему половину литфондовской дачи в Переделкине, что было по нашим российским меркам высочайшим показателем литературного признания, он переехал, как я говорила выше, в Переделкино на «ПМЖ». Это не помешало нашему плотному с ним общению, которое продолжалось долгие годы. Однако нельзя сказать, что в наших отношения все шло ладно и гладко. Мы с ним часто спорили, расходились в оценках, в особенности по поводу незаслуженной, по мнению Эдлиса, славы, выпавшей на долю отдельным окружающим нас литераторам. С точки зрения «чистого искусства» с Эдлисом нельзя было не согласиться. Выяснялось, – как с досадой и негодованием объяснял нам Юлиу, – что одни, так называемые прозаики, на самом деле просто документалисты, не имеющие никакого отношения к художественному творчеству; другие и вовсе детективщики, про них и говорить нечего; третьи, именуемые талантливыми драматургами, на поверку являются не кем иным, как сочинителями либретто по чужим произведениям для музыкальных постановок в популярных театрах! И все они пользуются шумным успехом и процветают! – кипел Юлиус праведным гневом, и на головы его недавних друзей обрушивались потоки страстных упреков и обличений. Справедливости ради замечу, что были среди них неприкасаемые, такие как Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Василий Аксенов. Нежную привязанность к ним Эдлис пронес через всю свою жизнь, боготворя их и временами страдая от небрежного обращения большого таланта со своим собратом по перу, которым они порой – возможно, совершенно бессознательно – злоупотребляли. Откровенные признания Эдлиса на страницах повести «Четверо в дубленках и другие фигуранты» неожиданно открывают нам совсем другую сторону его характера – сентиментального, с обнаженной кожей, болезненно реагирующего на малейший укол, задевающий его самолюбие. Это был, как говорится, бэкграунд сложной натуры нашего друга Эдлиса.

Нам с моим мужем тоже приходилось сносить его нападки:

– Хороша эта ваша академия, которая выбирает в свои члены Хасбулатова! – бросал он в запальчивости мужу.

Думаю, моему мужу, как академику РАН, не очень-то приятно было это слышать. А главное, на это нечего было возразить.

В мой огород летели не мелкие камешки, а целые булыжники:

– Ну, а Союз писателей давно уже стал фикцией – в нем состоят одни только переводчики да разные Маринины! – и Эдлис принимался на чем свет стоит клясть и переводчиков, и «разных Марининых».

Я старалась поскорее пригласить всех за стол.

Юлиу Эдлис был вообще из породы рассерженных, – но вполне возможно, у него были все основания быть таковым!

Примерно за год до смерти Юлиу начал сильно болеть, лежал в клиниках, однако здоровье его ухудшалось.

Он умер у себя на даче в Переделкине в феврале 2010 года.

* * *

Для одной звездной пары, когда они соединились, Переделкино стало родным домом. Эта звездная пара – Зоя Богуславская и Андрей Вознесенский.

В своих заметках о переделкинских обитателях я в основном касаюсь тех, с кем я была лично знакома и с кем общалась. Что же касается Зои Богуславской, то с ней мы к тому же отчасти родственники. Длительное время – лет шестнадцать – она была женой старшего брата моего мужа – Бориса Кагана, а по-домашнему Бобы. Их сын, Леонид Богуславский, блистательно влился в ряды наших первопроходцев-предпринимателей, создав фундамент своей деятельности и процветания исключительно силой своего интеллекта.

* * *

А познакомились мы с Зоей, когда только начали встречаться с моим будущим мужем Ю.М. Каганом. Он привел меня в свою семью, они тогда жили все вместе на Ленинградском шоссе – мать, отчим, сестра с мужем и брат Боба с Зоей. Возможно, я впервые оказалась в столь густо населенной квартире, не подозревая тогда еще о том, что вскоре и сама покину наш дом в Лаврушинском переулке и из большой четырехкомнатной квартиры моих родителей перееду вот сюда, в семиметровую комнатушку, выгороженную из проходной комнаты, где в настоящее время обитали Зоя с Бобой. Мы с Юрой поселились в ней как бы на смену предыдущей паре.

– Ну, я надеюсь, эту девочку мы никуда от себя не отпустим, – сказала Зоя, едва мы с Юрой переступили порог прихожей. – Пусть она будет с нами.

Помню, как согрела меня эта реплика, но и все остальные оказали мне самый сердечный прием – сестра Елена Ржевская и ее муж Изя Крамов, мать Рахиль Соломоновна и отчим Борис Наумович, а также их гости Яков и Фира Смородинские.

Удивительная эта семья, куда я попала: брат – Борис Каган – известный конструктор, кибернетик, отмеченный самыми высокими государственными наградами. Сестра – Елена Ржевская – легендарная женщина, прошедшая всю войну, писательница, ее муж – автор целого ряда публикаций о деятелях современной культуры. И, наконец, их гости – знаменитый физик Яков Смородинский с женой Фирой.

Мы с Зоей и Бобом очень подружились. Вскоре они переехали в отдельную квартиру, полученную Б.М. Каганом, там собиралась компания их друзей, из которых особенно выделялся Николай Шереметьевский, в недалеком будущем известный академик, друг и товарищ по работе Бориса, большой шутник и острослов, а также Зоины подруги – Нея Зоркая, Инна Вишневская, именитые литературные дамы, верные Зое во всех перипетиях жизни. Зоя садилась за пианино, напевала знакомые мелодии, мы подтягивали ей хором. Когда дело доходило до стихов:

 
Прости, прости меня, Прасковья, что я
пришел к тебе такой,
хотелось выпить за здоровье, а вот я пью
за упокой, —
 

все начинали хлюпать носами, едва сдерживая слезы, – военные песни задевали нас до глубины души... Зоя всегда поражала меня четкостью мышления, организованностью, работоспособностью, а в компании – умением создавать вокруг себя атмосферу непринужденности и дружелюбия.

* * *

Часто мы оказывались вместе на отдыхе в Коктебеле, ходили в бухты и на Карадаг, на вечера в дом Волошина. Засиживались до ночи вокруг костра, слушали песни под чью-нибудь гитару, а иногда на костер приходили поэты и читали стихи. Все сидели, не шелохнувшись, точно околдованные, – южная ночь, звезды, запах полыни и моря, звучат неповторимые и столь знакомые голоса – Ваншенкин, Поженян, Вознесенский, Евтушенко...

Мужскую половину нашей семьи, Бобу, Юру, Леню, старшего сына Бориса, Колю, и нашего сына Максима – связывал еще один спортивный интерес – все они были заядлые теннисисты и пропадали на кортах часами.

* * *

Однажды мы вчетвером – Зоя, Боб, Юра и я – обедали в ресторане московского клуба писателей.

– Я сейчас много общаюсь с молодыми литераторами, – сообщила нам Зоя: она тогда работала в какой-то отборочной комиссии.

– А также с некоторыми поэтами, – мрачно добавил Борис.

У Зои возник роман с Андреем Вознесенским. Вскоре появилась в печати поэма «Оза». Это была любовь. Зоя ушла к Андрею. Все мы переживали за Боба, однако недолго. Через некоторое время он соединился с одной обворожительной блондинкой и по сию пору благополучно живет с ней в Лос-Анджелесе. Отъезд этот был отчасти вынужденный. Когда по возрасту Борису Моисеевичу пришлось распрощаться с карьерой, он, как и многие наши пенсионеры, оказался в тяжелой ситуации. Пенсия мизерная, приходилось сдавать свою прекрасную квартиру на Ордынке, а самим ютиться где-то на задворках. Медицинское обеспечение – явно недостаточное. При таком состоянии личных дел начинаешь обращать внимание на скверный климат, на всеобщее разобщение... И Борис принял нелегкое для себя решение – он с женой уехал из России к дочери в США.

Мы неоднократно навещали его там. Он обосновался на берегу океана, занимается спортом и собой. Экран огромного самого передового телевизора показывает московские новости, а на день рождения собираются друзья – за большим раздвинутым обеденным столом, полным всякой снеди, сидят убеленные сединами, в основном с еврейскими фамилиями лица и, сияя американскими фарфоровыми улыбками, поглощают привычную русскую закуску под водку «Столичная». Удивительная все же страна Америка – как трогательно она заботится обо всех этих весьма преклонного возраста людях, бывших завлабов известнейших наших вузов и предприятий, которые, не щадя своих сил и будучи первоклассными инженерами и докторами наук, денно и нощно трудились над повышением уровня обороноспособности нашей Родины. И что же сулила им старость в России? Двухкомнатная квартира в панельном доме, проржавевшие от долгого стояния на морозе «Жигули» и пенсия в десять тысяч рублей?! А как же лечение, лекарства, отдых и прочее и прочее? Горько все это сознавать...