Текст книги "Люди солнца"

Вместе с детворой я во все глаза смотрел на монету, которая, без прикосновения к ней, вдруг проскользнула сквозь препятствие и со звоном упала.

– Потому што теперь этот штук есть остыть! – объявил очень довольный фон Штокс.

Кто-то из детишек, вскочив, бросился было эту монету поднимать…

Но не поднял. Дрогнула дверь, и в открывающемся проёме появилась раскрасневшаяся, с сияющими глазами Омелия. На шее у неё на длинном шнурке висел и поблёскивал золотом складной нож.

Подхваченный общим восторгом, я бросился к ней и стал громко выкрикивать похвалы и приветствия.

Необычный урок

Наверное, Чарли совсем не спал в эту ночь. Утром он первым вскочил и бросился всех будить. И вот после завтрака огромный цейхгауз снова заполнила атмосфера с намёком на грозную торжественность. Снова все, в зелёных плащах, окружили вход в подземелье. Темноту, потрескивая, отгоняли смолистые факелы.

– Сегодня мы собрались, чтобы поприветствовать отважность того, кто осмелился пройти тяжёлый запутанный лабиринт! – громко проговорил Готлиб.

Чарли, откровенно дрожа, шагнул к люку. Дэйла с нами не было, он рано утром, взяв, между прочим, с собой Гобо и Баллина, уехал к Хью Гудсону. Поэтому напутствовать Чарли подошёл Пит. Обнял. Прошептал, как уже было заведено:

– Иди только по красным стрелкам! И помни: его пройти можно!

– Если испугаешься, – завершил Готлиб прощание обязательной фразой, – стучи в крышку люка, мы тебя выпустим. Но тогда ты своё право на попытку теряешь.

Подняли тяжёлую круглую крышку. Чарли, судорожно цепляясь за края лука, полез вниз. И, едва только он взялся за перекладины лестницы, люк заложили окованной крышкой и с демонстративным грохотом положили на неё камень.

Несколько минут стояли в полном молчании. Я не без напряжённости представлял, как мальчишка в полной темноте ползёт по узкой отвесной лестнице.

– Напрасно он так распереживался, – шумно вздохнув, сказал Пит. – Чтобы разгадать первую загадку, нужна собранность.

– Первая загадка – не самая сложная, – заметил Готлиб. – Если не справится с этой – что будет дальше?

– Итак, детти, – произнёс громко фон Штокс, – пора идти на санятий в башен, к дфери, откута фыйдет наш Чарльз…

И этот миг раздались приглушённые, слабые, частые удары в крышку люка.

– Ой! – испуганно воскликнула Ксанфия.

Мы с Готлибом быстро шагнули и сняли тяжёлый камень. В ту же секунду Чарли, макушкой поднимая тяжёлый окованный диск, стал торопливо вылезать наверх. Мы подхватили и убрали и крышку.

– Вы сговорились! – отчаянно, чуть не плача, – закричал Чарли. – Вы мне специально подстроили!

– Что это мы такое подстроили? – строго спросил его Готлиб.

– В лабиринт вход закрыли! – он торопливо ступил на земляной пол цейхгауза. – Я все стены ощупал, нет входа! А под концом лестницы – пропасть!

Мы с Готлибом переглянулись.

– Правила – одни для всех, – пожав плечами, проговорил он.

Тогда мы снова положили на люк крышку и придавили её камнем.

– Довольно болтать о том, что находится внизу, – недовольно заявил Пит. – Другим будет не интересно!

– Но мне вход закрыли!!..

– Нет! – резко оборвал его Пит. – Ты его просто не нашёл.

– Да, – поддержала его Омелия. – Я тоже не сразу нашла. Но он есть!

Чарли шмыгнул носом. Сказал:

– Тогда… Я полезу ещё раз. Уберите мне камень!

– Это будет нечестно, – решительно сказал ему Готлиб. – Правила – одни для всех. Ты свою попытку истратил.

– Я пойду ещё раз!! – с отчаянием завопил Чарли.

– Это путет… нешестно! – сказал укоризненно мэтр Штокс. – Тля тепя уше хороший урок – как мошет подфести тороплифость и самонатеянность…

– Жалко Чарличку, – с искренней грустью произнесла стоящая рядом со Штоксом Ксанфия. – Теперь его будут считать слабым.

– А ты!! – бросил с неожиданной злостью Чарли, – калека!! У тебя ноги нет, и когда ты вырастешь, тебя замуж никто не возьмёт!

И, отшатнувшись к угрожающе шагнувшему к нему Питу, крикнул:

– Бить нельзя! Мастер Том слово дал – бить не будут!

Ксанфия, заплакав, развернулась и медленно заковыляла к двери цейхгауза. Омелия и ещё кто-то поспешно догнали её, пошли рядом.

– Бить тебя я и не думал, – с перенятой у Чарли злой интонацией ответил ему Пит, – А вот Дэйл, когда вернётся, тебя просто утопит, как гада. Сам знаешь – река здесь близко.

И тогда Чарли, резко развернувшись, со всех ног побежал к двери. Он обогнал маленькую компанию девочек и, толкнув створку, впустил в цейхгауз полотно солнечного света, разом ослабившего свет факелов, а сам выбежал и исчез.

Молчаливые, хмурые обитатели форта «Шервуд» покинули недружелюбный цейхгауз. Штокс увёл детвору на занятия, а я кивнул Готлибу. Вместе мы зашагали к каминному замку, и он спросил:

– Ты что-то задумал?

– Задумал, – коротко ответил я.

Мы устроились в углу стола. Я положил перед ним бочонок-загадку, возвращённый нам Августом.

– И – что? – осторожно спросил он.

Я взял две железные половинки, соединил их нужным образом и надавил. «Клям», – лязгнули невидимые защёлки.

– Вот какую клямку, – ответил я, – мы сделали с тобой примитивными инструментами и за очень малое время. Теперь она лежит перед нами доказательством того, что мы с тобой вполне сносно управляемся с пружинами, винтами, заклёпками. А это, в свою очередь, даёт мне дерзость взяться и сделать ещё одну клямку. Ножку для Ксанфии.

– О как! – загоревшись радостной улыбкой, воскликнул Готлиб. – Взять лёгкое и прочное дерево. Отдельно сделать футляр для культи, отдельно – стопу. Их соединит голеностопный шарнир… Всё! Она даже танцевать сможет!

– Трудно будет рассчитать силу пружины, – заметил я, – которая должна возвращать стопу в прямой угол после сделанного шага.

– А мы поставим каскадную пружину!

– Как это?

– Несколько пружин на одной оси. Поднятие стопы на два-три градуса – включается первая пружинка. Ещё два-три градуса – вторая. И так дальше! Чем сильнее вес на носке стопы – тем сильнее сопротивляются пружины. Нужно только точно измерить вес самой Ксанфии и длину здоровой ножки.

– Хорошо. Идём спросим Гювайзена, как нам измерить Ксанфию, чтобы не напугать.

Мы пришли в нижний этаж восьмиугольной башни. Осторожно и тихо сели возле двери и стали ждать завершенья урока. Штокс видел нас, кивнул, но занятия не прервал. Порядки у него были строгие. Мне стало даже удивительно – как это все дети сидят на своих скамеечках (которые мы в столярном цеху сделали для каждого разной высоты) и не позволяют себе произнести даже самого тихого слова.

– Сертце тшеловека, – медленно, обстоятельно говорил Штокс, – есть фсеко лишь жифой насос. Тфа ферхний пещерки потфодят в само сертце нашу крофь. А тфа нишних пещерки сильно эту крофь толкать по фсему телу. Поэтому мы мошем всекта слышат: «ком»! – сертце напрал крофь, «кум»! – фыбросил. При «ком» сертце расширяться, при «кум» оно сшиматься. Фсё просто! Теперь смотреть, для чеко нам нушно дышать…

И в эту секунду в башню влетела и зажужжала над нашими головами большая серая муха. Детишки мгновенно уткнули в неё свои любопытные взгляды, и я сам даже съёжился – сейчас мэтр Штокс повелительно одёрнет малышей и вернёт их к уроку. Но нет! Мгновенно оставив разговоры о сердце, Гювайзен выбросил вперёд-вверх руку и провозгласил:

– Фот – мух! Пошему он есть гудеть?

И, запустив два пальца в карман жилетки, он вытянул оттуда тонкую стальную пластинку.

– Это есть мусыкальный нотка ис мусыкальный шкатулка, – объявил он.

Найдя в стоящем перед ним столике щель, вдавил в неё краем пластинку и, оттянув свободный край, резко отпустил палец. «Вззззз!!» – запела пластинка, в точности, как летающая над нами муха.

– Мух есть гудеть, потому что её крыл отшень быстро махать, вот как этот нотка, – тысятща тфишений в секунта.

Он снова оттянул остановившуюся пластинку и снова запустил её в звук. И, когда она отзвенела, сообщил:

– Фот если бы наш сертце биться так ше часто, то мы слышали пы кромко так «у-у-у-у-у!!», как путто фнутри у нас крыло мух. Но мы слышим только «ком-кум». Потому што наш сертце ошень умное, и еко скорост только отин тфишений в секунта. Он спешит только токда, когда мы сами есть сильно бешать или долко рапотать. Тфа утара в секунта! Три утара ф секунта! Но не тысятща, как крыло мух. Теперь смотреть, для чеко нам нушно дышать…

– Мастер Штокс! – закричал вдруг звонким голосом Брюс. – Я сделал открытие!

– О, отшень интересно. Какой?

– Сердце расширяется, потом сжимается, так? И делает таким образом один стук в секунду.

– Так, несомненно.

– Но тогда смотрите! Я ходил днём по стенам нашего замка, и горячие камни жгли мне пятки. «Шервуд» днём нагревает солнце! Он хоть и незаметно, но расширяется! Помните, как вы показывали нам монету – всё при нагревании расширяется!

– О, это так.

– А ночью он остывает, сжимается. Но тогда выходит, что наш замок «Шервуд» – это сердце, которое стучит со скоростью один удар в день!

– Кениальный! Кениальный наплютений, – закричал взволнованный мэтр Штокс. – Ах, еслип фы фсе пыли так фнимательно тумать!

– Честное слово, – шепнул я Готлибу, – Брюса нужно наградить золотым ножиком безо всякого лабиринта.

Мы дождались конца урока и, пригласив мэтра в сторонку, сообщили ему о своём намерении.

– Исклюшительно фашно это сумейт сделат! – горячо воскликнул он. – У Ксанфий от отин костылёк потмышка посфонотшник стал немношко крифой. Ещё гот, тфа – и её спинка софсем путет крифая! Телайте скорее ей ношка, она толшен хотить с прямой спинка!

– Нам бы измерить её, – пояснил тихо Готлиб, – чтобы не разволновать.

– О та, та, конетшно. Я расскашу ей, што в лесу фы фстретиль волшепниц, которая хошет стелать ей ношка. А фы фечером прийти и исмерить, кокта Ксанфий сама путет уше отшень хотеть!

– Прекрасно, – кивнули мы Штоксу. – Идём пока готовить дерево и пружины.

И, уже выходя из башни, мы услыхали отчаянный крик Брюса:

– Мастер Штокс! Я сделал ещё одно открытие! Вы говорили, что лето наступает потому, что наша Земля подлетает к Солнцу! И при этом всё-всё у нас здесь нагревается! А зима наступает потому, что Земля отлетает от Солнца! И остывает! Но тогда Земля – это сердце, которое бьётся со скоростью один стук в год!!

– Удивительные способности у мальчишки, – сказал мне Готлиб, когда мы вышли. – Его бы в Лондон свозить, показать, какие есть на свете машины.

– Обязательно свозим. А пока – возьмём его после уроков с собой, и, доверив тайну, вместе будем делать для Ксанфии новую ножку. Двойная польза: и добавим ему опыта, и обустроим для желающих мастерить «клямки» настоящую мастерскую.

– Если кто-то один увлечётся – то все засядут в мастерской одновременно, – заметил мне Готлиб. – Придётся покупать много инструментных комплектов.

– Не вижу препятствий, – сказал я ему. – Много и купим.

И мы вскоре нашли подходящее для мастерской место. Просторное, с восемью окнами помещение над каретным цейхгаузом когда-то и было, очевидно, хорошо обустроенной мастерской. Здесь стояли длинные столы, окантованные полосами железа. Но никаких инструментов, подсказавших бы нам предназначение этой мастерской, мы не нашли. Зато обнаружили нечто странное. Внизу, на первом этаже, в углу каретного цейхгауза стояла печь с плитой, на которой высился огромный котёл. Верхний край его закрывала опрокинутая выходной трубкой вверх воронка, притянутая винтами. А на трубку была надета ещё одна медная, толстая труба, отводящая, видимо, пар наверх, в мастерскую. По винтовой лестнице мы вернулись туда, нашли, где заканчивается труба. Незаметный, встроенный в стену (потому мы и не увидели сразу!) оббитый медными листами невысокий, но длинный шкаф. Подвешенная на петлях медная пластина, служившая дверцей, была по фронту обшита дубовой рейкой. И вот, подняв эту пластину, мы заглянули в шкаф и увидели нечто странное. Вдоль всего шкафа, тянущегося внутри стены, свисали сверху короткие цепи с крючочками на концах. А на каменной полке лежали такие же короткие цепи с грузиками – массивными речными булыжниками.

Дети уже современной цивилизации, мы ни за что не догадались бы, для чего было устроено всё это снаряжение, если бы последняя, самая дальняя цепочка не показала бы свою удивительную, странную ношу. Длинный прут, срезанный с дерева, был закреплён на верхней цепи. А снизу к нему был подвешен, на цепи же, – булыжник, тяжёлый и гладкий.

– Незатейливо и гениально, – сказал с восхищением Готлиб. – Длинных и гладких прутьев можно нарезать в лесу сколько угодно. Но все они, по прихоти природы, слегка изогнуты. Тогда их вешают здесь, прицепляют булыжники, плотно закрывают дверь и зажигают огонь под котлом с воронкой. Пар, работая вместе с камнями, за день или два превращает кривоватый прут в идеально прямой. Затем сушка, шлифовка… И готова надёжная и дешёвая в изготовленье стрела!

– Да, – кивнул я. – Когда-то этот замок защищали со знанием дела. Английские лучники на стенах – это непреодолимый заслон.

– Который – увы – не защищает от времени.

– Верно, – снова кивнул я. – И сундуки с золотом, и винный подвал, и дрова, и фонари, и сигары – достались мне без всякого боя, легко и свободно. Теперь я, в качестве возмещения этого дара, хочу оборудовать здесь рукодельную мастерскую. Может быть, Чарли, когда перестанет прятаться, заинтересуется тем, что будет делать здесь Брюс, и пристроится к ремеслу. Когда-то ведь должен он перерасти своё злобненькое дикарство!

Но нет. Я тогда не знал ещё, что Чарли не прячется где-то в каменных закоулках форта. Его просто не было в замке. Очень, очень было трудно представить, что рыжий маленький плут в упрямом одиночестве прошагает босыми ножонками путь от замка «Шервуд» до Бристоля и вернётся к своему привычному ремеслу.

Барт и милиния

«В одиннадцать лет я сбежал из дома с бродячими музыкантами. Как было не посчитать их высшими существами, если им повинуется это волшебное волшебство: музыка! Спасибо моему отцу, позаботившемуся о моём начальном образовании, – я умел читать и писать. И, написав записку семье (а иначе не отважился бы сбежать, оставив родных в горестных переживаниях), что их Барт отправился путешествовать и искать себе разума, я увязался с весёлой компанией и пришёл в большой город.

Способность и страсть! За те две недели, что мы брели, веселясь беззаботно, собирая обильную овощную и молочную дань с крестьян, зачарованных музыкой, я научился играть на скрипке, флейте и клавесине. Бубен и маракасы даже и не считаю.

И вот в городе наш старший в компании строго сказал мне, что дальше они меня с собой не возьмут. Потому что у меня есть дар Божий, и мне нужно серьёзно учиться. Он определил меня в хорошую музыкальную школу, оставив щедрый подарок: оплату за полгода.

О, что это за волшебное волшебство! Здесь нужно было делать то, что я полюбил делать больше всего на свете: из прекрасных и затейливых сооружений из кожи, дерева и железа извлекать музыку. Струны и дырочки! Деки, меха, колки, клапаны! Все они таили в себе непостижимое: гармоничные звуки. И все они, чувствуя, очевидно, мою к ним яростную любовь, щедро отдавали мне свои сокровища, так что один из сыновей богатого и властного попечителя школы меня возненавидел. Особенно когда я стал лучшим учеником по итогам первого года. Он подстроил мне нехорошее: сломал скрипку, которую добрый старик, учитель-скрипач, тайком давал мне по воскресеньям. Должен же я был обеспечивать себе пропитание и школьную плату! Так вот я по воскресеньям играл в трактире, далеко на окраине, чтобы никто из благородных учеников о таком позорном занятии не узнал. Завистник выследил меня. Он мог бы предать меня огласке и прилепить унизительное прозвище «трактирный фигляр» (такие случаи были в прошлом), но он поступил более расчётливо и жестоко. Сломав скрипку так, что повело даже деку, он оставил меня без инструмента. Учитель-скрипач кое-как исправил поломку, но выдавать мне кормилицу перестал. А тут подоспело время моего превращения. Я почувствовал в себе магию. Музыка была моим сердцем, дыханием, кровью. Я мог сыграть вечернюю усталость белой бабочки, судьбу облачка, плывущего в синеве в знойный полдень, путешествие по комнате голубой ленты, снимаемой с волос перед сном дочерью булочника, которая жила неподалёку от школы. Мои сокурсники безоговорочно признавали во мне эту магию, и зависть росла. Прошёл ещё год, и меня не допустили к экзамену, на котором попечители раздавали награды. Более: меня исключили из школы – не стану говорить, за что и как.

Что было делать? Сердце жаждало познавать и дальше волшебное волшебство, но оно от меня было закрыто.

И случилось так, что счастье блеснуло передо мной любезным и милым лучиком на хмурой и дождливой по-осеннему улице. Проходя мимо богатого дома, я увидел смешную и грустную сцену, происходящую на обнесённом белою балюстрадой крыльце. Хозяин дома выгонял полупьяного человека. Маленький сын хозяина ревел здесь же: он хотел научиться играть на скрипке. Но нетрезвый учитель был необратимо удалён, и я, шмыгнув за его спиной, вбежал на крыльцо. Молча взяв из рук онемевшего мальчика скрипку, я быстро, пока не взметнулся гнев его отца, вскинул скрипку к плечу и коротко проиграл только что произошедшую сцену. Захлопнувший рот владелец дома схватил меня за шиворот, втащил в гостиную и предложил неслыханно щедрую плату за обучение его сына. Сейчас я скажу такое, отчего можно будет понять, насколько неслыханной была плата: после года моей службы у юного скрипача я смог купить себе собственный инструмент! Скрипку продавали на рынке довольно недорого, поскольку с нижней деки немного облез лак. В первый же день я перелачил деку, не попав в колер. И назвал её по характеру её нового цвета: «Лиса».

Когда мальчик выучился всему тому, что я мог ему передать, мы очень тепло расстались. Отец мальчика стал искать учителя по клавесину, а я… обнаружил огромную, невероятную, высочайшую школу! Опера! Перемещаясь по Европе, я посещал все главные города и в каждом находил концертные залы. И, хотя плата за ложу была чудовищно высокой, я шёл на это. Всё, что удавалось заработать примерно за месяц игры в трактирах, я разом тратил на отдельную ложу. Это было необходимо, поскольку во время музыки я вёл себя нездорово: дрожал, всхлипывал, с закрытыми глазами кивал головою. Руки помавали возле лица, а само лицо очень часто заливали неудержимые слёзы. Но за три года моих путешествий я узнал волшебные творения самых известных и талантливых мастеров.

Однажды судьба привела меня на корабль, капитан которого очень любил слушать скрипку. Так я покинул Европу и прибыл в милый и прекрасный Бристоль. Здесь меня настигла внезапная коварность судьбы: простыв в сыром климате и перестав играть, я быстро истратил капитанское вознаграждение и вынужден был поселиться в гнилом чердачном чулане у одной прачки. Многие дни мне не на что было есть, поскольку те деньги, которые позволяло заработать моё пошатнувшееся здоровье, я отдавал за кров. Признаюсь, я даже составил конкуренцию тем несчастным, которые по вечерам обследуют мусорные кучи возле трактиров и постоялых дворов. Но в моей жизни снова сверкнул тот самый лучик! Однажды я увидел сквозь щели чулана юную прекрасную девушку, которая растягивала по верёвкам свежевыстиранное бельё. Она напевала что-то, такое искреннее, такое домашнее! Останавливалась иногда, со стоном опускала изглоданные работой руки, и снова тихим и радостным голоском начинала петь. А я лежал на дощатом своём одре и отчаянно мучился и от того, что подсматриваю, и от того, что не могу не слушать волшебные колокольчики этого весёлого усталого ручейка.

Теперь, когда состоялось моё признание, надеясь, что его расценят как идущее от доброго сердца, в качестве ответного дара за этот ручеёк я предлагаю то единственное, на что сегодня способен: ночью, – хотя и не поздно, часов в одиннадцать, – я сыграю на крыше эту поющую девушку и моё вынужденное странное, половинчатое свидание с ней. И, если кто-то станет кричать из окон, укорять меня за нарушение предсонной тишины, швырять на голос Лисы картофелинами, мягко подскакивающими на тёплой после солнечного дня черепице – я буду рад: если слышат эти милые горожане, – значит, слышно и ей».

«О любезный и загадочный Барт! Когда я поднялась с корзиной тяжёлого мокрого белья, то в первый миг приняла исписанные листы за чьё-то вымокшее письмо, которое повесили на моей верёвке чтобы укромно от чужих глаз просушить. Я аккуратно сняла их с верёвки, как белые перья, как гусиное перегнутое крыло, и отнесла к чердачному окну, чтобы просушить и вернуть потом на место, освободившееся после сушки белья. Но, когда я положила, вернее, поставила этот белый бумажный клин вертикально, строчками к солнцу, передо мной мелькнули слова: «Я почувствовал в себе магию. Музыка была моим сердцем, дыханием, кровью». И я на одном дыхании прочитала всё. Потом, с колотящимся сердцем, растянув кое-как простыни, я убежала вниз, в свою комнатку, и стала, как никогда и ничего прежде, с мучительным нетерпением ждать темноты. Часов у меня нет, вернее, есть одни, внизу, в гостиной у моей тёти, но я ночью туда не спускаюсь. Так вот, часов у меня нет, но вдруг я услышала высоко, над домом, голос скрипки, и поняла: одиннадцать. И так я лежала у окна, на таком же, наверное, как и в чердачном чулане, дощатом одре, и замирая, слушала, слушала! А потом плакала, плакала, и шептала: «Лиса! Ах, какое ты чудо, Лиса!»

Я никогда, никогда не чувствовала подобного потрясения моих чувств. Пение скрипки – наверное, самое прекрасное, что из прекрасного вообще может быть. Горячо благодарю, любезный Барт, за эту радость, к слову – довольно редкую в моей жизни. Милиния.

P.S. С искренним восхищением!»

«О как же я благодарен за столь добрые слова, Милиния, драгоценная! Я безмерно счастлив уже тем, что ты ответила на моё письмо, которое в мире людей посчиталось бы по меньшей мере недолжным. Но ещё и горячую, остро-щемящую искру высекла во мне твоя корзинка, которую накрывало письмо. Никогда, никогда в жизни я не пробовал до такой степени вкусную печёную кукурузу! И хлеб, почти свежий, посыпанный крупною солью! И стеклянный штоф с простою водой, с трогательной аккуратностью одетый в салфетку! Те, кто заставляют тебя до такой степени утруждать руки работой (я видел, как ты, подняв для развешивания очередной простыни, со стоном бросала их, чуть приседая, на колени, и минуточку отдыхала), – те, конечно, подобно прочим безсердечным богатеям, питаются обильно и прихотливо. Здесь же, в трогательной простоте твоего подношения, чувствуется несомненная жертва: ты, конечно, принесла мне весь свой завтрак! Потому – ничего не поделаешь – вода и всё прочее оказалось немножечко горьким: мне было понятно, что я тебе причиняю ущерб. Но я съел всё до последней крошки, хорошо понимая, что иной ход событий тебя привёл бы к печали.

Сообщаю тебе, что от твоего простого хлеба я испытал столь мощное кипение сил, что немедленно взял Лису и побежал играть в порт, чтобы заработать на достаточно приличные башмаки и камзол. А также на кналлеры, сыр и бутылку пусть даже самого простого вина: теперь не смогу жить, не думая о том, как возместить твою ароматную, жгучую, золотистую кукурузу».

«О добрый Барт, как неправильно говорить об ущербе! Мои сердце и разум кричат мне, что следует отдать всё-всё, что я имею, человеку, принёсшему в мир такое волшебное волшебство! И все остальные должны чувствовать то же. Когда мастер, способный устраивать сияние волшебства, идёт добывать пропитание – мир перестаёт быть Божьим созданием! Его тогда кто-то грубо перековеркал! Возвращайся скорей, Барт. Я согласна и голодать, чтобы ты мог четверть часа после одиннадцати играть на крыше. Милиния.

P.S. А завтрак был вовсе не весь! Я оставила себе сушёный финик».

«Милиния, милая моему сердцу! У меня радостное событие, и я спешу этой радостью с тобой поделиться. Я купил башмаки, камзол и ещё даже осталось на шейный платок. Он поблёк, нужно признаться, но когда-то он был ярко-алым. И вот странность. Что-то изменилось в моей игре, так что мне швыряют пенсовики гораздо обильней, чем прежде. Может быть, мне удастся купить треуголку, но это была бы уже полная роскошь.

Не знаю, почему владелица нашего дома не заботится о его состоянии, но эта их небрежность обернулась для меня пользой: в полуразрушенной печной трубе я устроил небольшой очаг. Теперь мы сможем, если тебе удастся выскользнуть ночью, устроить маленькое приключение: ужин на крыше. В очаге испечём кукурузы, поджарим хлеб. Вино уже приготовил и спрятал возле стропил, очень надёжно. Нет только у меня посуды, так что ты, если это возможно, возьми с собой в ночное путешествие пару кружек».

«Сегодня, примерно в одиннадцать ночи.

P.S. Не играй без меня!»

«Драгоценная Милиния, жарко благодарю тебя за прекрасный и таинственный ужин. Преданный тебе всем существом своим – Барт».

«Ах, милый Барт! Я забыла рассказать тебе, откуда взялись бокалы. На кухне вполне доступные моему ночному походу имелись деревянные стаканы, но они, согласись, недостаточно торжественны для первого свидания загадочной селянки и странствующего принца. И я разбойным совершенно образом прокралась через комнату со спящей тётей в дальнюю комнатку, где имеется шкаф с дорогой посудой. Обмирая от готовности чем-нибудь зазвенеть, я тишайше изъяла из шкафа эти великолепные бокалы и неслышно (толстые вязаные дорожки!) проплыла обратно.

Признаюсь, я была изумлена тем, как ты, своими тонкими пальцами, сложил этот массивный очаг! Этими тонкими пальцами ты поднимал тяжёлые закопчённые кирпичи! Мазался в глине! Знаешь, особенное уважение вызывает утончённый художник, который ко всему прочему умеет делать грубую мужскую работу. О как же вкусна была испечённая в этом очаге кукуруза! Как сладко хрустели поджаренные хлебцы! И вино… Признаюсь теперь, из безопасного далека, – я впервые в жизни пробовала вино. Теперь сто раз за день забегаю в комнату – безо всякого дела – лишь бы ещё разок взглянуть на замершие за стеклом вернувшиеся из волшебного путешествия бокалы, твёрдо хранящие тайну.

Мне жгуче полюбилась Лиса. Несмотря на то, что наши рассказы взахлёб друг другу о себе не дали возможности тебе явить, а мне услышать её голос вблизи, я помню и люблю её твёрдо-картонную невесомость, гладкость лаковых рёбрышек, скрипучую шершавость молчащих и загадочных струн. Ах, как хочется опять сидеть напротив друг друга за этим большим ящиком, заменяющим тебе стол, и время от времени трогать рассеянно струны, без звука, едва касаясь, и говорить обо всём на свете. Это был волшебный, чарующий ужин. Изо всех сил тебя за это благодарю.

P.S. Что меня ещё сильно смешило, дорогой Барт. Ты за весь наш вечер не приблизился ко мне короче, чем на два шага. Даже вино в бокале, налив, ты не подавал в руку, а ставил на ящик далеко перед собой, а я уже с ящика его поднимала. Правда, эта твоя скромность меня ужасно смешила, но теперь издалека, у себя в комнате, я вдумалась и поняла, что эта твоя осторожность в возведении храма наших отношений – такое нежданное, редкое, пыльно-забытое благородство.

P.P.S. Не взыщи, что на обратной стороне последнего листа – прачечный счёт: бумаги в конторе больше не оставалось.

P.P.P.S. А твоя треуголка роскошна, роскошна!!»

«Родная Милиния, если позволишь. Когда ты рассказывала о своей жизни у тётки – я уже думал и дерзко в этих мыслях мечтал – помочь тебе вырваться из этого «прачечного» рабства. Я отправляюсь к тому богатому человеку, у которого учил сына играть на скрипке. Возьму у него рекомендации и стану давать дорогостоящие уроки. Тогда у нас будет довольно денег, чтобы снять две небольшие комнатки и жить рядом. Ты будешь запекать кукурузу и вышивать для нас салфетки и скатерти, а я стану приносить деньги. Скоро, очень скоро ты научишься играть на клавесине (мы купим в первые же полгода недорогой клавесин), и тогда по вечерам на пятнадцать минут все в округе будут замирать и слушать, как переговариваются Лиса и Орландо. Наношу из порта пустых бочонков, капусту заквасим на зиму, грибы засолим. Встретим на улице и спасём умирающего от голода котёнка, мокрого, безпомощного, трёх цветов. Потом, когда всё устроится благодатно, он станет оживлять твои одинокие хлопоты по дому, когда я буду давать уроки.

С тем ненадолго прощаюсь и молю тебя – дождись меня, у этой безсовестной тётки, в этом мрачном и незаботливом доме.

P.S. Поверь, эти тонкие пальцы вполне крепки и надёжны».

«Барт! Всё пропало. Тётка гонит меня из дома, к негодяю, который хочет на мне женится, старый нотариус, гадкий, гадкий! Сказала, – если сбегу, – заявит в полицию, что я её обокрала. Но я сбегу, – я всё придумала, – уже из его дома, и буду прятаться здесь, на чердаке, дождись меня, если раньше приедешь».