Текст книги "Пиратский остров; Молодые невольники"

Глава XVIII. Дорога домой

Можно было подумать, что опыт молодых товарищей устрашит старого матроса и заставит отказаться от желания последовать их примеру, тем более что он за всю жизнь ни разу не садился на лошадь. Но была и другая веская причина. Действительно, просоленный моряк чувствовал себя в седле нехорошо, словно на чужбине, но и пешком-то ему было не легче и не привычнее. Ведь берег – суша, а не родное море.

Поставьте его на корабельную палубу, и в целой Англии не найдется человека, который сумеет лучше совладать со своими ногами, нежели Старик Билл. Но на берегу заставить его идти впереди, ведя за собой других, – значило бы привести и себя, и его в большое затруднение: все равно что требовать от рыбы, чтобы она гордо шествовала по земле.

И правда, видя его походку, можно было бы принять его за альбатроса или тюленя, но никак уж не за человека. Сам старый моряк решил, что он достаточно времени скитался по сыпучему песку и что любой другой способ путешествия должен быть гораздо лучше, и потому, как только молодой шотландец спешился, Билл тотчас вскарабкался на горб верблюда.

Правду сказать, карабкаться-то было не трудно, потому что благовоспитанный верблюд становился на колени, каждый раз как только кто-нибудь изъявлял желание сесть на него.

Матрос устроился в седле, и в ту самую минуту взошел ясный месяц и озарил пустыню ярким, почти дневным светом. Посреди пустынного ландшафта, на белоснежном фоне песка резко обрисовывались силуэты коня и всадника. И хотя верблюда образно называют кораблем пустыни, а всадник его был самый настоящий моряк, сообща они представляли собой такой невообразимый контраст, что молодые мичманы, забыв про всякую осторожность, разразились громким, неудержимым и продолжительным хохотом.

Они и прежде видели верблюдов, хотя только на картинке, но и помыслить не могли о моряке верхом на верблюде. Мысль о дромадере всегда соединена с воспоминанием об арабе с его смуглой физиономией в широком белом бурнусе, развевающемся вокруг него, с чалмой на голове. Но просоленный матрос на громадном верблюде, в своих перепачканных смолой штанах и видавшем виды бушлате – от этой картины сам Солон[11]11
  Солон (ок. 640–559 до н. э.) – древнегреческий ученый и политический деятель.


[Закрыть] лопнул бы со смеха, будь он в числе мичманов.

По пустынным берегам Сахары разносились отголоски веселья, какого здесь никогда еще не слышали прежде. Старик Билл не сердился, даже обрадовался, увидев молодых людей в таком веселом расположении духа, и только крикнул им, чтоб они держались ближе к нему, после чего взял в руки повод и отправился на верблюде по песчаному пути.

Некоторое время товарищи старались поспевать за ним: но скоро стало очевидно даже самому матросу, величественно восседавшему на горбу верблюдицы, что либо что-нибудь необычайное удержит прыткое животное, либо моряку и его товарищам скоро придется узнать на деле, что пеший конному не товарищ. Верблюд плохо слушал поводья, ведь это был не мундштук мамелюка и даже не уздечка, так что старый матрос, пытаясь управлять действиями скотины, чувствовал себя в таком же беспомощном положении, будто бы стоял у штурвала семидесятичетырехпушечного корабля, потерявшего руль.

А мехари, покачиваясь, как упомянутый выше корабль, двигался вперед: известно, что верблюд шагает, переставляя переднюю и заднюю ноги сначала с одной стороны, а потом таким же образом с другой – не так, как лошадь, крест-накрест. Он словно плывет по бурным волнам океана; то взнесется на верх, то стремглав опустится в темную глубь, – точно в промежутках между двумя валами; то безмолвно скользит, то тихо двигается, как судно по гладкому морю.

Матрос устроился в седле

Человека, не привыкшего к езде на так называемом корабле пустыни, непременно укачает. Но не Старика Билла, и если кто-нибудь когда-нибудь насмехался над сравнением верблюда с кораблем, так это именно наш матрос.

– Одерживай! Стой! – кричал он, когда мехари шагал чересчур прытко – Да куда ты несешься, чертяка? Стой, черт возьми! Хоть бросай руль да носись на всех парусах! Точно сам нечистый в тебя вселился. Ну, скальте себе зубы, сколько хотите, молодые господа, а только поверьте мне, с настоящим кораблем легче справиться в непогоду, чем с этим проклятым зверем. Провались он сквозь землю! Насколько сил хватает, я задерживаю его ход. Держи! Ну вот, понесся на произвол ветра!

Не успел всадник произнести последних слов, как вдруг верблюд не то что ускорил свой ход, а помчался с быстротой стрелы, как будто подгоняемый сверхъестественной силой.

В это же время послышались странные звуки – не то пронзительный визг, не то фырканье, которые явно производил не всадник.

Сначала верблюд опередил пешеходов на полмили, не более, но, испустив пронзительный крик, он стал набирать скорость, все быстрее и быстрее, словно стрела, мчался он вперед, и через несколько секунд изумленные мичманы увидели только тень мехари со всадником на спине. И вскоре они совсем исчезли за грядами песчаных холмов.

Глава XIX. Прерванный танец

На время оставим мичманов, разразившихся веселым хохотом, который недолго, впрочем, слышался – и последуем за Стариком Биллом, которого неудержимо мчит верблюд.

Мехари, без преувеличения, летел стрелой, хотя матрос никак не мог понять, что стало тому причиной. Верблюд уже развил девять или десять узлов в час и несся куда глаза глядят. Вместо того, чтобы держаться берега, как того желал всадник, животное постоянно поворачивалось хвостом к морю и головой к внутренней части страны.

Тут моряку поневоле пришлось понять, что он не имеет никакой власти над своим верблюдом. Он из всех сил тянул за повод и кричал: «Стой!», но пользы не было никакой. Мехари пренебрегал его приказаниями, был глух ко всем увещаниям и не обращал ни малейшего внимания на усилия обратить его на путь истинный: подняв кверху морду и вытянув вперед длинную неуклюжую шею, он мчался в противоположном желаемому направлении с самым отважным и непокорным видом.

Чтобы удержать животное, не доставало человеческих сил. Всаднику оставалось одно: держаться покрепче на его горбу, что он и делал, сидя в седле по-арабски, как в кресле, а ноги оперев на шею верблюда. Сказать правду, такое положение было небезопасно, но всякое другое было невозможно на верблюжьем горбу, и моряку волей-неволей приходилось прилаживаться к нему.

Когда верблюд вышел из повиновения, то в первые минуты Старик Билл без большого вреда мог бы соскользнуть с него на мягкий песок. Он и подумал было об этом на минуту; но, вспомнив, что без седока верблюд забежит в глушь, где его не отыщешь, старик добровольно остался сидеть на его спине, в надежде рано или поздно успокоить животное.

Позже он убедился, что это сделать никак невозможно и что верблюд мчит его на всех парусах, но спрыгивать было уже поздно и опасно. Попытка соскользнуть с него неминуемо окончилась бы сильным ушибом, если не хуже: верблюд так быстро переваливался с боку на бок и, как нарочно, то взлетал на вершину холма, то стремглав пускался в глубокое ущелье, дно которого было усеяно каменными валунами, при этом ничуть не сбавляя прыти. Подумать страшно, что сталось бы, если б всадник вздумал на полном ходу соскочить с седла: он или разбился бы об одну из каменных глыб, или был растоптан бы под копытами своего верблюда.

Предвидя эти опасности, Старик Билл еще крепче держался в непривычном седле.

Разлучившись с товарищами, он поначалу пробовал кричать, чтобы дать им о себе весть; но, убедившись, что это ни к чему не ведет, отказался от крика и в безмолвии продолжал бешеную скачку.

Когда это кончится? Куда принесет его верблюд? Вот вопросы, которые не давали ему покоя.

И от одного предположения его душа наполнилась ужасом. Было ясно, что животное несется, подстрекаемое горячим стремлением: оно втягивало ноздрями воздух, будто там что-то сильно его притягивает; что же еще это могло быть, как не место родины, тот шалаш – жилище его хозяина, от которого он отбился? А кто еще мог быть его хозяином, как не какой-нибудь из этих жестоких кочевых тиранов пустыни, встречи с которыми потерпевшие кораблекрушение так старались избежать!

Недолго пришлось матросу мучиться догадками – почти в ту же минуту мехари вынес его из-за холма, и глазам моряка предстала небольшая долина, окруженная кольцом гор. Ее серая песчаная поверхность была испещрена пятнами темного цвета, которые при ярком лунном свете казались пучками высокой травы или кустами мимозы.

Конечно, эти пятна не сильно бросались в глаза, если бы среди них не попадалось нечто другое, выдававшее присутствие людей.

Примерно в центре маленькой долины стояло до полудюжины темных объектов на несколько футов выше уровня земли. Их форма, цвет, величина – все выдавало их принадлежность. Это были палатки – палатки каравана бедуинов. Старый матрос никогда не видывал подобного, но ошибиться не мог.

Через несколько секунд можно было различить фигуры мужчин, женщин и детей. Вокруг было множество животных: лошади, верблюды, овцы, козы и собаки; все они держались рядом, кроме собак, которые бродили по всему лагерю. Этот разнообразный ландшафт был ясно виден при свете полного ясного месяца.

Оттуда неслись голоса; там и пели, и кричали: слышалась музыка на каком-то грубом инструменте. Фигуры мужчин и женщин прыгали и кружились. Матрос понял, что они пляшут.

Все это старик видел и слышал в течение нескольких секунд, пока мехари не примчал его в самую середину. Караван приютился как раз у подошвы круглого холма, вокруг которого и обвез его верблюд.

Билл хотел было во что бы ни стало броситься с верблюда вниз, но опоздал – его заметили: крики, раздавшиеся из всех палаток, дали ему о том знать. Бежать было поздно. Ошеломленный, как от громового удара, матрос точно прирос к седлу, но ненадолго. Верблюд заржал и зафыркал в знак радостного привета своим милым родичам и во всю прыть бросился к каравану, как раз в самую середину танцующих.

Мужчины подняли крик, женщины завизжали, дети разревелись, лошади заржали, овцы и козы заблеяли, собаки залаяли, и среди всей этой суматохи верблюд вдруг остановился, как вкопанный, сбросив всадника с седла, так что тот взлетел в воздух, рухнул на землю и, сам не понял как, очутился на четвереньках.

Вот каким образом Старик Билл предстал перед почтеннейшей публикой арабского каравана.

Верблюд остановился, как вкопанный

Глава XX. Трагикомическая встреча

Вряд ли стоит говорить, какое впечатление произвело на толпу поклонников Терпсихоры[12]12
  Терпсихора – древнегреческая муза танца.


[Закрыть] подобное появление. Но не надо думать, что английский матрос в бушлате, шляпе и широких смоляных штанах был уж такой невидалью для окружавшей его темноликой публики, разодетой в яркие широкие одежды с фесками или тюрбанами на головах, в туфлях или сандалиях на ногах.

Ни костюм, ни лицо матроса не вызвали большого удивления: то и другое было давно и слишком хорошо знакомо обитателям пустыни.

Изумление было вызвано только бесцеремонной неожиданностью, с которой гость явился к хозяевам. Но и изумление вскоре прошло, уступив место совсем иному чувству.

После недоуменных возгласов все, и мужчины, и женщины, и дети, покатились со смеху. Кажется, даже животные веселились; но забавнее всех казался, по-видимому, рысак-мехари, который стоял неподвижно над своим всадником и, вытянув неуклюжую голову, смотрел на него с невыразимым комизмом.

Посреди общего хохота матрос встал на ноги. Может, его и смутил бы подобный прием, но он был слишком напуган после падения, поэтому ему хотелось как-нибудь улизнуть из почтенной компании.

Но как только его мысли прояснились и вернулась память, он осознал свое настоящее положение и понял, насколько безумна мысль о бегстве. Старик Билл сам себя выдал в плен кочевым бедуинам, самому злодейскому племени на всем протяжении Сахары, настоящим разбойникам на берегах Атлантического моря.

Матросу было чему удивляться: его глазам предстала целая коллекция знакомых предметов, с которыми он странствовал по морям. У дверей палатки – одной из самых больших – лежали вещи из кают, трюмов и кубриков – все это было обломками погибшего корабля.

Теперь не осталось сомнений насчет участи судна, на котором служил старик: каждую из этих вещей он очень хорошо помнил; все это были остатки фрегата, выброшенные морем на берег и доставшиеся в руки разбойникам.

В этой куче Старик Билл узнавал даже свои собственные вещи.

На противоположной стороне стояла другая такая же большая палатка, а у ее дверей возвышалась еще куча корабельных вещей, при которой точно так же приставлен был часовой, сидевший на корточках. Матрос посмотрел вокруг – не найдется ли какого товарища из экипажа? Кто знает, может быть, и другие так же спаслись, как и он с тремя мичманами, на мачте, бочке или на чем-нибудь другом. Но если и спаслись, то в этом лагере никого не было, а если и были, так, скорее всего, на той стороне палаток. Но маловероятно. Более вероятно, что все моряки утонули или подверглись еще худшей участи от рук прибрежных разбойников, окружавших старика.

При данной обстановке последнее предположение было очень правдоподобно. Внезапно два человека схватили Билла и потащили по земле. Они были вооружены длинными кривыми саблями и, видимо, спорили о чем-то, так как каждый тянул пленника к себе, может быть, рассуждая, как ему отрубить голову.

По-видимому, это были два вождя или шейха, как звали их другие спутники, часть которых тоже с оружием в руках стояла позади своих предводителей и с нетерпением ожидала посмотреть, как его будут убивать.

В голове старого матроса так крепко засело убеждение, что ему непременно отрубят голову, что несколько секунд он даже сомневался, все ли еще она сидит у него на плечах. Он ни словечка не понял из того, о чем говорили спорившие стороны. Хотя разговоров хватило бы на целое заседание парламента, и, вероятно, с тем же количеством смысла.

Через некоторое время матрос начал понимать не из слов, но из того, как соперники размахивали руками, что они не намерены отрубать ему голову. Обнаженные сабли рассекали воздух, но не целились ему в шею, а, скорее, угрожали друг другу.

Старик Билл увидел, что два шейха поссорились и что он стал причиной их ссоры. Было очевидно, что это не один большой караван, а два и предводители эти объединились лишь на время грабежа. Две кучи награбленных вещей, тщательно охраняемых у противоположных палаток шейхов, ясно показывали, что это – поровну разделенная добыча, доставшаяся им после гибели фрегата.

Все эти умозаключения старый матрос сделал среди величайших затруднений, пока то один шейх тянул его к себе, то другой, а потом оба разом, и каждый старался удержать предмет спора в своей власти. Старик понял, что эти шейхи желают заполучить его себе в качестве раба.

Глава XXI. Два шейха

Два претендента, заявлявшие права на собственность в лице Билла, разительно отличались друг от друга.

Первый, с загорелым морщинистым лицом и угловатыми чертами, походил на араба, тогда как соперника можно было принять только за потомка Хама, из-за его черного, как эбонит, лица, геркулесова телосложения, плоского носа и толстых губ на огромной голове, покрытой шапкой кудрявых волос.

Словом, эти двое, хоть и имели африканское происхождение, внешне представляли собой совершенных антиподов. Зато намерения их были очень даже схожи. Да, оба желали сделать матроса своим рабом, но цель арабского шейха заключалась в большом выкупе. Он знал по опыту, что, отвезя пленника на север, сможет получить хорошие деньги или от еврейских торговцев в Вединуане, или от европейских консулов в Могадоре.

Уже не первого европейца, потерпевшего крушение на этих негостеприимных берегах, арабский шейх возвращал таким образом на родину к друзьям – не из каких-нибудь гуманных соображений, а из-за собственной корысти.

Черный же его соперник собирался отвести своего невольника на юг, в центральный торговый город Тимбукту. По мнению арабов, белый человек ничтожен, на него смотрели только как на раба, но черному шейху было известно, что на юге Сахары белый может стать большой редкостью, будучи в свите султана какой-нибудь из тех стран. Потому он тоже страстно желал заполучить Старика Билла и не уступал в споре своему смуглому сопернику.

Несколько минут произносились грозные слова и производились странные размахивания руками с той и другой стороны. Если судить по всеобщим яростным крикам и потрясанию оружием, то все это должно кончиться общей дракой, так что головы бы только летели с плеч, но, к удивлению старого моряка, спокойствие восстановилось без пролития крови и даже без малейшей царапинки.

Сабли были вложены в ножны, и, хотя дело, по-видимому, до сих пор не было улажено, спор решался мирным путем. Последовали длинные речи, в которых оба шейха выказывали свои ораторские таланты. Хотя матрос ни слова не понимал из сказанного, однако он готов был поклясться, что арабский шейх в доказательство своих аргументов приводил то обстоятельство, что верблюд, принесший на себе пленника в их лагерь, был его собственностью, а следовательно, всадник тоже принадлежит ему по праву.

Черный шейх не соглашался с этими доводами, но, указывая на две кучи награбленной добычи, убеждал, что одна из них гораздо меньше другой.

В этих критических обстоятельствах между двумя соперниками вдруг встал молодой человек, по-видимому, обладавший значительным авторитетом для обоих. По его движениям Старик Билл тотчас понял, что он явился в качестве мирового посредника. Неизвестно, что там такое он предложил, но было ясно, что оба соперника с ним согласились: они отказались вести спор на словах и тотчас приготовились все решить совсем другим способом.

Очень скоро Билл понял, в чем дело. В стороне от лагеря выбрали ровное место, куда и отправились оба шейха, каждый в сопровождении своей свиты. Там расчертили квадрат на песке, внутри которого сделали несколько рядов кругленьких ямок. С каждой стороны этого квадрата уселись шейхи. Каждый из них принес запас небольших шариков из верблюжьего помета, которые и были положены в ямочки. После чего началась игра в гелгу.

Кто выиграет, тот и получит единственную ставку, то есть ни больше ни меньше как матроса Билла.

Игра заключается в перекатывании шариков особенным образом из ямки в ямку – нечто вроде движения шашек по шахматной доске.

Игра тянулась при общем молчании: ни одного слова не было произнесено. Шейхи переставляли шарики с таким же величественным глубокомыслием, как самые знаменитые члены шахматного клуба.

Но когда игра кончилась, раздались шумные возгласы, в которых слышались крики торжества в честь победителя, выражения участия и сожаления к побежденному.

Внимая этим возгласам, Билл готов был побиться об заклад, что он достанется черному шейху. Так оно и случилось.

На деле были заключены особенные условия, так что матрос был поставлен против своих же собственных вещей. Потому, прежде чем достаться в руки своему законному владельцу, с него сняли все до рубашки, включая обувь и штаны, и передали пленника проигравшему игроку.

Затем старого матроса повели в палатку его темнокожего владельца и поместили как еще один трофей на куче награбленной добычи, доставшейся на долю черного шейха.

Глава XXII. Моряка Билла осыпают проклятиями

Билл помалкивал. И не мудрено: у него не было голоса в распределении ставок, которые, как уже известно, состояли из его персоны и его же одежды. Но несмотря на это безмолвие, его не оставляли в покое. В продолжение всей игры на него было устремлено бесчисленное множество женских и детских глаз двух соединенных племен.

Кажется, можно бы ожидать сострадания к положению несчастного пленника, по крайней мере со стороны женщин, окружавших его. Старик Билл и не преминул показать знаками, что умирает с голода и ждет от них помощи. Он надеялся пробудить в них некоторое чувство сострадания, хотя не был уверен, что обитательницы пустынь способны на милосердие. Напротив, он был наслышан о характере сахарских ведьм и о том, как они ведут себя в отношении несчастных, заброшенных судьбой к ним в руки, и не надеялся на радушный прием.

Быть может, ни в одной стране света нет такого недостатка в сострадательных женщинах, какой ощущается среди арабских кочевых племен в Африке, называемых бедуинами. Женщины, даже возведенные до священного сана жены, считаются рабынями своих могущественных господ. С женщинами обращаются хуже, чем с животными, за которыми они же обязаны ухаживать и беречь пуще глаза. Часто бывает и так, что бедуины обходятся со своими женами даже хуже, чем с пленниками и невольниками, ставя их почти наравне с ними. Как почти всегда бывает в подобных случаях, это грубое обхождение не порождает сочувствия к другому страждущему существу, а наоборот: подражая жестокости своих тиранов и заставляя в свою очередь страдать других, бедуинки как будто находят облегчение в своем тяжелом жребии.

Вместо того чтобы пробудить сочувствие, Старик Билл стал жертвой оскорблений, причем далеко не только словесных. Мало того, что он был оглушен ядовитыми пронзительными ругательствами, которые показывали, как его презирают за то, что он неверная собака, а не последователь истинного пророка, мало того, что глаза его слипались от песка и грязи, которые бросали ему в лицо в сопровождении отвратительных плевков. Так нет! Тело его колотили палками, кожу кололи и царапали острыми колючками, его таскали за бакенбарды, так что чуть не вывихнули ему челюсть, а волосы с головы вырывали целыми пучками.

И все это творилось при адском смехе и с пронзительными криками, как на шабаше ведьм.

И как подумаешь, что эти женщины, или, скорее, мегеры, от того только так бесчеловечно поступали с несчастным Биллом, что были последовательницами самой бесчеловечной веры, не допускающей терпимости к убеждениям других. Будь старый матрос почитателем пророка, эти же самые женщины совсем бы иначе обращались с ним и вместо толчков, царапин, плевков и всяких мучений оказали бы ему самое радушное гостеприимство. Их действиями управляла не природа, а религия. Их жестокосердие было не от Бога, а от лжепророка. Они же лишь выполняли предписания их кровожадных верований.

Напрасно старый матрос кричал: «Стоп!» и «Отчаливай!». Напрасно грозил кулаками, обличая их подлые слова и поступки. Казалось, это только увеличивало злобную веселость его мучительниц.

На этой сцене жестокостей больше всех отличалась одна женщина, которую подруги называли Фатимой. Из всех его тиранок она была самая некрасивая и сухощавая. Несмотря на поэтические понятия, которые представляются любителю сочинений о Востоке, ничего не было поэтического в этой Фатиме, которая так усердно мучила матроса Билла, то таскала его за бакенбарды, то наделяла звонкими пощечинами, а в промежутках харкала ему в лицо.

Фатима была уже немолода, небольшого роста, сухощава, костлява с сильно выдавшимися вперед зубами, так что верхняя губа поднималась и показывала оскал: ни дать ни взять пасть гиены. Надо сказать, что такие зубы считаются у бедуинок красивыми и на них большая мода, так что они тщательно заботятся о них. Но в глазах матроса эта старая ведьма казалась от этого еще отвратительнее.

Также на ее морщинистой груди висели нити черных бус, а волосы, руки и ноги были украшены костяными браслетами и кольцами. Вообще, она резко отличалась от толпы других его преследователей, сказать короче: видимо, это была их султанша или королева.

Предположение это оказалось верным. Как только черномазый шейх выиграл старого матроса и, чтобы избавить свою новую собственность от повреждений, увел его в свою палатку, Фатима тотчас же последовала за ними с такой самоуверенностью, которая ясно показывала, что она если не фаворитка, то, наверное, глава гарема.