Текст книги "Пиратский остров; Молодые невольники"

Глава XL. Свара между шейхами

Помимо прочих похвальных качеств, верблюд обнаруживает удивительное терпение и послушание; только от одной дурной привычки его никак нельзя отучить: когда он пьет из сосуда, то имеет обыкновение встряхивать головой и разбрызгивать много воды. Когда воды мало и ценится она на вес золота, как в пустынях Сахары, то подобная расточительность не проходит. Чтобы не допустить ее, хозяин заставляет своего верблюда пить посредством отверстий, предназначенных природой для обоняния, чем предохраняет от многих бед это животное, столь необходимое для существования арабских племен.

Старик Билл в шутку говорил, что арабы наливаются водой, как корабль перед поднятием якоря. Сравнение совершенно верное по отношению к цели, ради которой эти «корабли пустыни» так внимательно запасаются водой. Их хозяева не без умысла так хлопочут, потому что при крайнем недостатке воды они разрезают желудок верблюда, чтобы спасти жизнь каравана[16]16
  По свидетельству очевидцев, это едва ли соответствует истине, потому что вода в желудке верблюда есть не что иное, как вонючая жидкость, смешанная с полупереваренной пищей. Достоверно известно только то, что с помощью своего природного водохранилища верблюд, будучи до отказа напоен, может от трех до семи дней терпеть жажду. Точно так же он может терпеть голод в продолжение двух дней, сжигая жир из горба.


[Закрыть]. Такие случаи – не редкость и хорошо известны.

Вот почему хозяин внимательно заботится, вдоволь ли напился его верблюд, следит, чтобы вода переливалась из ноздрей в рот.

Когда все верблюды были по очереди напоены, их отвели к племени, к которому принадлежал их хозяин – к тому времени соединенные племена разобрались на две отдельные партии и каждая готова была выступить в поход в свою сторону.

Тут только наши моряки могли заметить, какое различие существует между двумя кочевыми племенами Сахары, в руки которых им не посчастливилось попасть. Черномазый шейх был истым представителем африканских негров: с плоским лбом, толстыми, вздернутыми губами, приплюснутым, толстым носом, сжатым с боков черепом, курчавыми, как шерсть, волосами и особо длинными пятками. Не все, однако большинство негров одарено от природы подобной особенностью пятки. В этой партии видно было несколько человек смешанной расы с прямыми черными волосами и почти с европейскими чертами лица, но они, по-видимому, были невольниками.

Люди, состоявшие под начальством старого шейха, почти все принадлежали к его племени, смешанному с потомками португальцев, которые убежали с прибрежных поселений, когда Марокко подпало под власть победоносных шерифов.

Обитатели Сахары не составляют некоего единого народа, а есть смесь нубийцев, арабов и берберов всевозможных оттенков, как в цвете кожи, так и в чертах лица. Но все они бедуины-номады, кочующие по пустыням, в которых нет дорог, а только песчаные тропинки. Не ускользнуло от внимания наших моряков и то, что рабы арабского шейха были по преимуществу чистые негры с юга, тогда как по цвету кожи видно было, что невольники черного шейха были семитического происхождения, то есть потомки Иафета. Философ Колин безмолвно констатировал разницу племен.

Когда запас воды переместился в желудки и в кожаные мешки, оба племени приготовились напоследок произносить прощальные приветы, которые могут выражаться словами: «Мир да будет с вами!» Но тут снова произошло обстоятельство, которое замедлило отправление в путь.

Вероятно, это обстоятельство давно было задуманно обоими шейхами, хотя оба до последней минуты выказывали друг другу самые дружеские чувства.

Если бы можно было подслушать их мысли, то мы перевели бы их так: «Эфиопская собака! Провались ты сквозь землю, ведь ты только и думаешь, что мне досталась лучшая доля в общей прибыли. Ему теперь смерть как хочется завладеть этими дрянными мальчишками – я вижу это по его лицу. Султан Тимбукту заказал ему непременно привести белых невольников, и если можно – белых юношей. Это ясно. Я вижу, что он совсем не обрадован старым матросом, которого выиграл у меня в гелгу: его султанскому величеству нечего делать со старым хрычом, ему нужны красивые мальчики, чтобы прислуживать за столом и придавать блеск его пиршествам. Да, он может получить за них хорошую цену. И какую еще огромную! Одежды, которые мы у них отняли – не простое платье. Какое славное крепкое сукно на кафтанах и галуны на шапках. Наверное, они сыновья главных шейхов. В Видинуане старый жид даст за них хороший выкуп. Да и купцы в Сузе тоже не поскупятся; но еще лучше, кажется, отвезти их в Могадор, где тамошний консул отсыплет кучи золота за таких важных людей. Да, вот так штука!»

Тем временем черномазый шейх рассуждал о торговых оборотах, сообщая свои мысли только возлюбленной Фатиме.

– За этих разноцветных мальчишек, – сказала она, – султан охотно бы дал человек шестьдесят из своих черных рабов.

– Я знаю это, дорогая Фатти, мне сам султан это сказал.

– Так за чем же дело стало? Забери их да и уведи с собой.

– Э, легко сказать! Попробуй-ка взять! Они принадлежат по праву старому арабу. По крайней мере, он заявляет свои права, хоть, по правде сказать, не совсем справедливо, потому что, не подоспей мы вовремя, так не он бы взял их в плен, а ему бы самому конец пришел. Но тут ничего не поделаешь, потому что, по законам Сахары, они теперь его собственность.

– По законам Сахары! – воскликнула Фатима, презрительно вздернув голову и с яростью оскалив длинные выдающееся зубы. – Все это чушь и пустяки! В Сахаре нет законов. Ну сам посуди: вернулись ли бы мы в Сахару, коли тут были бы законы? За этих трех белых болванов нам дадут такую награду, что нам целую жизнь хватит и не будет уж надобности таскаться опять по этой чертовой пустыне. Забери их у меднолицего силой, если нельзя иначе. Но ведь он глуп, так ты опять можешь сплутовать и обморочить его, играя в гелгу – известно, что тут ты всегда его побеждаешь. Если же он откажется играть, так попробуй поторговаться с ним: предложи ему двух черных за одного белого.

Таким образом, посоветовавшись с подругой жизни, черный шейх, вместо того чтобы пожелать салам алейкум своему достопочтенному собрату, возвысил вдруг голос, требуя от него аудиенции для переговоров о важном деле.

Глава XLI. Трое на кону

Конечно, последовавшие затем переговоры были не понятны для белых невольников.

Но если были непонятны слова, то жесты были очень выразительны: по рукам и по взглядам, обращенным к ним, бедные мичманы хорошо уразумели, что переговоры идут о них или о владении ими.

Выбирать господина было не из кого: оба шейха были бесчеловечные дикари; оба выказали жестокость в обращении с пленниками. Имелась у наших героев одна надежда: если и произойдет торг, то по крайней мере продадут их вместе. Только сердце у них больно сжималось при мысли о старике Билле; они догадывались, что их хотят променять и что тогда они расстанутся с ним и никогда уже больше не увидятся.

Мичманы подружились еще прежде, чем поступили на флот. Время и взаимная симпатия объединили их так, что им казалось легче переносить втроем любую участь, как бы она ни была тяжела. Теперь им грозил самый жестокий жребий: они должны расстаться и в одиночестве терпеть горе от таких бесчеловечных господ.

С тоской прислушивались они к незнакомым звукам и внимательно наблюдали за жестами шейхов.

Немало времени прошло в громких криках и отчаянном размахивании руками, после чего, видимо, стороны достигли некоей договоренности.

Молчание восстановилось, старый араб подошел к тому месту, где были собраны негритянские невольники черного шейха и после тщательного осмотра выбрал трех самых высоких, здоровых и дородных рабов. Затем эти негры были выведены из рядов и поставлены отдельно.

– Нас хотят обменять, – прошептал Теренс. – Мы будем принадлежать отвратительному негру. Ну оно и лучше – по крайней мере, будем вместе с Биллом.

– Погоди, – сказал Колин. – Что-то тут не так.

В эту минуту черный шейх вышел вперед и прервал их разговор.

Что он будет делать? Верно, заберет их всех троих. Старый араб сам выбирал трех черных здоровенных ребят; черный шейх точно так же заберет трио белых пленников.

Так они думали и, совершенно равнодушные к обоим господам, не возражали.

Но, к их великому огорчению, выведен был только один из них, остальным двум знаками приказали оставаться на месте.

Участь одиночества пала на О’Коннора. Черный шейх выбрал его после внимательного осмотра и сравнения. Ирландец был выше и дороднее своих товарищей, вероятно, потому ему и оказали предпочтение. Выяснилось, что условия мены были совсем не таковы, как воображали молодые мичманы: меняли не человека на человека, не мальчика на мальчика, а троих черных за одного белого.

Старый скряга, арабский шейх, не очень крепко держался за доставшуюся ему долю, но и слышать не хотел взять менее трех негров за одного белого. После долгих и громких споров, черный шейх согласился и на это.

Теренс был отведен и поставлен рядом с тремя черными юношами, которые совсем не так серьезно, как их белые товарищи по неволе, смотрели на это дело: они весело скалили белые, как слоновая кость, зубы и считали эту мену за веселую шутку!

Моряки с грустью видели, что их хотят разлучить, однако все еще питались надеждой, что торг еще не кончен, авось и остальных двух белых променяют на шестерых черных.

Предположения эти были прерваны, и они убедились, что еще не все ясно.

Последовавшие за тем обстоятельства явно показали, что тут происходит не настоящий торг, а только приготовления к азартной игре; игроками были два шейха, а ставки, поставленные на кон, – Теренс и три черных невольника.

Старый Билл по личному опыту мог объяснить, что это значит, и, когда увидел, что оба шейха отправляются к тому месту, где в прошлую ночь решалась его участь, закричал:

– Они пошли играть на вас, мастер Теренс. Ого, быть вам со мною, потому что черномазый разом побьет меднолицего.

Опять были возобновлены ямочки, в которых вчера играли в гелгу. Припасено было надлежащее число верблюжьих шариков, и игра началась.

Кончилось тем, что предсказание старого матроса оказалось справедливо и черномазый шейх выиграл Теренса О’Коннора.

Видно было, как сильно рассердился араб, и, по тому как он топал ногами и колотил руками по земле, становилось ясно, что проигрыш сильно задел его за живое. Часто ли бывают примеры, чтобы проигравшийся игрок оставлял игорной стол до тех пор, пока есть что выставить на кон?

У старого шейха оставались еще два мичмана. Он мог отыграться. От чего же не попытать счастья? До сих пор счастье ему не благоприятствовало: или судьба против него, или у него нет столько умения, чтобы состязаться на игровом поле со своим черным соперником.

В конце концов черномазый шейх выиграл всех трех мичманов и, соединив их с матросом Биллом, менее чем через двадцать минут по окончании игры погнал их через степь в Тимбукту.

Глава XLII. Голах

В этом странствовании по песчаному океану наши мореплаватели составляли часть отряда, состоявшего из шестнадцати мужчин и женщин, считая в том же числе шестерых или семерых детей.

Все это составляло собственность одного человека – высокого и мрачного шейха, который выиграл матроса Билла и трех мичманов в гелгу, эти шахматы пустыни.

Белые пленники скоро узнали, что его зовут Голахом, причем Теренс не упустил случая подшутить, что «Голах», вероятно, на испорченном наречии африканца означает древнего великого Голиафа.

По-видимому, Голах был великий человек не только по росту и дородству, но и по уму и смышлености.

Говоря таким образом, мы вовсе не утверждаем, что мрачный негр обладал гениальным умом, способным разрешать математические задачи или открыть новую планету в Солнечной системе. Не желаем доказывать и того, что он обладал светлыми мыслями или потоками красноречия, так что мог бы увлекать народные массы, словно ураган, подымающий морские волны. Но хотя ничего подобного не было, надо признать, что негр Голах был человек большого ума. Природа создала его повелевать другими; ни мыслью, ни чувством не способен он был покоряться чужой воле.

Хитрый старый шейх, взявший в плен трех мичманов, очень желал удержать их за собой; но Голах тоже хотел завладеть ими, и старый араб принужден был выдать их своему сопернику, победившему в игре. После этого они расстались и понятно, что старому шейху было не очень весело.

У черного шейха было три жены, и каждая из них в высокой степени обладала даром красноречия. Но одного взгляда черного владыки достаточно было, чтобы остановить этот поток на полуслове. Даже Фатима, его фаворитка, и та приписывала силу своего влияния на мужа тому искусству, с которым она угадывала даже безмолвные его желания.

У Голаха имелось семь верблюдов, из которых четыре требовались для перевозки его самого с тремя женами и детьми и всего их добра.

Остальных верблюдов навьючили добычей, собранной после кораблекрушения. Прочие двенадцать человек принуждены были идти пешком и еще поспевать за верблюдами, кто как умел.

Один из этих пешеходов был родной сын Голаха, юноша лет восемнадцати. Он был вооружен длинным мавританским ружьем, тяжелым испанским мечом и кортиком, отнятым у Колина.

Ему поручен был главный надзор над белыми невольниками; кроме того, в помощники ему дан был еще другой юноша, брат одной из трех жен Голаха, тоже вооруженный ружьем и саблей.

Кажется, оба надсмотрщика думали, что их жизнь зависит от того, чтобы не спускать глаз с десяти невольников: кроме Старика Билла и его молодых товарищей было еще шестеро рабов, тоже в свое время взятых в плен, проданных, проигранных или перекупленных Голахом, который гнал их теперь на какой-то рынок на южном берегу Африки.

Двое из шестерых невольников были тотчас признаны моряком Биллом за выходцев из кру – африканского племени, многие представители которого служили матросами на военных кораблях у африканских берегов.

Другие невольники были не так черны, и старый моряк тотчас назвал их португальскими неграми. Видно было, что все они очень давно томились в плену на бесплодном пространстве великой Сахары.

В первый же день своего путешествия белые пленники узнали, какие отношения существуют между большинством отряда и шейхом Голахом, и каждый из них и устыдился и возмутился унизительного положения, в котором очутился.

В целом все эти чувства возбуждались и подкреплялись голодом и жаждой, равно как и невыносимым страданием тащиться под палящим солнцем по раскаленному песку.

– Довольно с меня, – сказал Гарри Блаунт товарищам. – Может быть, мы способны терпеть это мучение еще несколько дней, но я совсем не хочу знать, до чего это может дойти.

– Только послушайте! – воскликнул Теренс. – Ты выражаешь мои мысли, Гарри.

– Вот нас четверо, – продолжал Гарри. – Четверо, принадлежащих к той нации, которая гордится тем, что никогда не терпела рабства; кроме того, вот еще шесть человек, наших ближних, наших собратьев по неволе. Конечно, судя по их виду, многого от них ждать не стоит, однако все же и они что-нибудь да могут в общих усилиях. Неужели мы четверо, закаленные моряки Великобритании, и еще в союзе с шестью невольниками потерпим власть над нами троих, да и тех еще негров?

– Вот это самое я обдумываю последние часа два-три, – сказал Теренс. – Если мы не в состоянии будем укротить этого старого Голиафа и уехать на его верблюдах, так действительно заслуживаем всю остальную жизнь провести в неволе.

– Так говори же когда и как, – воскликнул Гарри. – Я жду. Вот семь верблюдов. Пускай каждый из нас берет по одному, но для начала надо съесть трех, a то я умираю с голоду.

– Рассказывай планы, а я стану выбирать, – возразил Теренс. – Я готов на все от орлянки до смертоубийства.

– Стоп, мастер Теренс, – прервал его Старик Билл. – Конечно, вы всегда готовы прежде сделать, а потом подумать. Да и вы, любезный друг Гарри, не совсем в своем уме. Из всех вас один мастер Колин сохраняет благоразумие. Положим, что вам все удастся: черномазый великан убит, сын его мертв, да и последний негр преспокойно делает поворот через правое плечо и деру – так что из того проку? У нас нет ни карты, ни компаса; мы не можем производить расчеты. Разве вы не видите, что странствование по этой пустыне точь-в-точь что по морю, только опрокинутому вверх дном? Когда люди умирают с голода на море, они скорее отыскивают землю; умирая в пустыне, они ищут воды! Черномазый великан, или капитан, может спокойно и безопасно плавать по этому морю – а мы не можем. Нам следует заставить его подвести нас к какому-нибудь порту, и тогда я найду способ избавиться от него.

– Старый Билл совершенно прав, – согласился Колин. – Он справедливо полагает, что мы не можем отыскать дороги от одного оазиса к другому, но мы хорошо сделаем, если рассчитаем все возможности, которые нам представляются. Положим, что мы и отыщем и пристанем к порту, как выражается Билл. Но разве не может случиться так, что мы нападем на шайку таких же разбойников, только в числе нескольких сот, а не трех человек, как теперь. Ведь последнее будет гораздо хуже настоящего.

– Это очень правдоподобно, – отвечал матрос. – Но они только люди, и потому мы можем побить их. Мы можем бороться с людьми и победить их; можем бороться и с водой и победить ее; но когда придется нам бороться не с людьми и не с водой, а с чем-нибудь другим, так это что-нибудь другое победит нас. За природой наверняка останется победа.

– Билл и тут прав, – подхватил Теренс. – Я чувствую, что природа уже одолевает меня.

В это время они вдруг заметили, что один из кру придвинулся к ним и внимательно прислушивается к их словам. Его блестящие глаза выражали живейшее любопытство.

– Ты понимаешь нас? – спросил старик Билл, сердито повернувшись к африканцу.

– Да, немного, – отвечал кру на ломаном английском языке и, казалось, не заметил сердитого тона.

– Так зачем же подслушиваешь нас?

– Для того, чтобы слышать о чем вы говорите. Я тоже служил на английском корабле. По-моему, вы правильно сказали. Я пойду за вами.

С большим трудом матрос и его товарищи могли разобрать тарабарщину кру. Им удалось добиться от него, что тот служил на английском торговом корабле, который отправлялся к африканским берегам за пальмовым маслом. За это время он научился немножко болтать по-английски. В последнее время он служил на португальском бриге, потерпевшем крушение у берегов Сахары. Выброшенный на сушу, он попал в руки кочевых бедуинов и четыре года провел в знойной пустыне.

Он утешил наших моряков известием, что они как англичане не подвергаются опасности потерпеть продолжительное рабство, но непременно будут проданы и когда-нибудь выкуплены. Голах не имеет нужды в невольниках. Он только похищает людей и потом торгует ими как товаром. Он продаст их за самую высокую цену какому-нибудь английскому консулу в приморском городе.

Но, продолжал кру, ни для него, ни для его товарищей не существует подобной надежды, потому что правительство их отечества не назначает денежных сумм для выкупа своих подданных из рабства.

Когда он увидел, что Голах приобрел английских пленников, то стал утешать себя надеждой, что, может быть, вместе с ними выкупят и его как английского подданного на том основании, что и он некоторое время служил на английском корабле.

В продолжение целого дня черные невольники, хорошо знакомые с возложенной на них обязанностью, собирали по дороге высохший верблюжий навоз, который служил вместо топлива для целого каравана.

Вскоре после солнечного заката Голах приказал остановиться на ночлег: верблюды были развьючены, палатки разбиты. Невольники получили некоторое количество санглеха на обед, и так как они с самого утра ничего не ели, то это кушанье показалось им необыкновенно питательным и вкусным.

Голах осмотрел свое движимое имущество в виде людей, и, видимо, довольный благосостоянием, удалился в свою палатку. Вскоре оттуда донеслись звуки, подобные далеким раскатам грома.

То храпел черный шейх! Двое молодых людей – сын и зять негра – всю ночь сменяли друг друга, карауля пленников. Их бдительный надзор был почти не нужен. Усталые, утомленные, измученные голодом и жаждой невольники стремились мыслью не к будущему, а к настоящему: все, чего они искали, это отдыха, и вскоре нашли его во сне.

Глава XLIII. Мучительный день

За час до восхода солнца невольникам дали выпить немного кислого молока, после чего все отправились в путь.

Солнце взошло на безоблачное небо, его палящие лучи, казалось, прожигали тело, ни малейшее дуновение ветра не освежало бесплодную равнину. Воздух был раскален и жег кожу так же, как песок ноги. Путники обливались потом, гортань и губы у них до такой степени пересохли, что все попытки вести разговор терпели неудачу: выходили не слова, а какой-то предсмертный хрип.

Воздух был раскален и жег кожу так же, как песок ноги

Голах со своей семьей ехал впереди и словно не обращал внимания на то, следуют за ним другие или нет. Его сын и зять шли позади невольников, наблюдая за порядком, и, когда какой-нибудь несчастный невольно отставал от других, их надсмотрщики заставляли их двигаться скорее, колотя их толстой палкой.

– Скажи им, что я должен глотнуть воды – или умру, – сказал Гарри негру-кру хриплым шепотом. – За меня дадут много денег, и если старый Голах позволит мне умереть от жажды, это безумие.

Кру отказался передать эти слова, уверяя, что это будет совершенно бесполезно и навлечет на него побои.

Колин обратился к сыну Голаха и знаками дал понять, что они хотят пить. Но черный юноша ограничился хохотом – он сам не страдал жаждой и не сочувствовал страданиям других.

Кожа негров, защищенная жиром, казалось, впитывала в себя жгучие лучи солнца, а годы постоянной привычки, должно быть, закалили туземцев, так что они не чувствовали уже ни жажды, ни голода в такой мучительной степени. Белым пленникам они казались не людьми, а какими-то громадными пресмыкающимися чудовищами.

На второй день пути песок на дороге сделался не так плотен, так что ноги тонули в нем, и необходимость вытаскивать на каждом шагу ногу сильно изматывала. Прибавьте к этому пытку жаждой – и вы поймете, почему мысли страдальцев устремились к смерти, этому великому противоядию от человеческих несчастий; а между тем так сложились обстоятельства, что они сами сознавали, что, только следуя за своим хозяином и предводителем, смогут найти надежду на спасение.

Если бы Голах даже позволил им вернуться к берегу или остановиться на отдых, они не согласились бы – непреодолимая сила влекла их все вперед, за людьми.

Этой всемогущей сила была надежда – надежда получить немного санглеха и несколько глотков мутной воды. Возвратиться назад или отстать обещало неминуемые страдания, а может быть, и смерть.

Бывали примеры, что люди, желавшие покончить с жизнью, сами бросались в воду, чтобы потонуть, но в воде начинали бороться со смертью, которой сами искали. Такое же подсознательное сопротивление смерти заставляло и белых невольников следовать за черным шейхом.

Им не хотелось умирать – не только по той причине, что у них была родина, были друзья, которых они желали вновь увидеть, не только по врожденной любви к жизни, которую природа вкладывает в душу человека, но и для того, чтобы еще раз в жизни испытать счастье утолить мучительную жажду. Да, надо следовать за Голахом для того, чтоб хоть еще раз в жизни насладиться этим блаженством!

У одной из жен Голаха было трое детей, а так как каждой жене полагалось заботиться о своих собственных потомках, то и выходило, что матери с тремя детьми было меньше покоя, чем ее менее любимой сопернице.

Даже старший ее ребенок был слишком мал, чтобы долго идти пешком, и потому почти все время он тоже восседал на верблюде под присмотром матери. Имея трех беспокойных ребят, за которыми надо было усмотреть, пребывая в постоянном страхе, как бы кто не упал, она не знала покоя ни на секунду. Такое путешествие стало наконец невыносимым для нее, и женщина начала придумывать средство облегчить свои мытарства.

План ее заключался в том, чтобы поручить одному из невольников присмотр за старшим сыном, которому было четыре года.

Избранной для этого жертвой стал Колин. Все попытки юного шотландца избавиться от ответственности оказались тщетны. Женщина проявила настойчивость и властность, и Колин принужден был покориться, но упрямился до тех пор пока она пригрозила ему, что позовет на помощь Голаха.

Против такого аргумента возражать не следовало, и черномазый ребенок уселся на плечи Колина, сдавив ногами его шею и вцепившись обеими руками в волосы.

Вскоре наступила ночь и черные блюстители порядка поспешили вперед, выбирать место для временного лагеря.

Не представлялось опасности, чтобы невольники вздумали бежать; все они мучительно желали пищи и воды, которых им выдали в весьма малом количестве.

Устав под бременем маленького разбойника, измучившись от беспрерывной борьбы с сыпучим песком, Колин начинал отставать от товарищей. Всякий раз нежная маменька, заботясь о благосостоянии своего перворожденного, приостанавливала верблюда и подъезжала к отставшим.

Когда верблюды были развьючены, а палатки поставлены, Голах распорядился насчет ужина, состоявшего опять из одного санглеха. На этот раз невольникам дали еще меньше, чем вчера, и весь ужин был дочиста съеден с таким аппетитом, какого они никогда еще не испытывали.

Матрос Билл объявил, что короткое время, употребленное им на то, чтобы проглотить небольшое количество пищи, доставило ему минуту такой отрады, которая вознаградила его за все мучения дня.

– Ах, мастер Гарри, – сказал старик. – Мы только теперь поняли науку жизни, хотя были минуты, даже сегодня, когда я думал, что на самом деле мы учимся умирать. Теперь я никогда уже не стану есть до тех пор, пока не проголодаюсь. Эх, мастер Терри, – продолжал он, обращаясь к ирландцу. – Разве не в этом заключается загадка жизни? И разве после всего этого не почувствовали вы, что значит истинное наслаждение?

– Одно могу сказать, – отвечал Теренс. – В жизни никогда не едал такого вкусного кушанья, как это; в нем один большой недостаток – его слишком мало.

– В таком случае съешьте то, что у меня осталось, – сказал Колин. – Потому что мне вполне довольно.

Гарри, Теренс и Старик Билл с беспокойством и удивлением посмотрели на Колина. Каким скудным ни было данное ему количество санглеха, он не съел и половины.

– Уж не захворал ли наш бедный мастер Колин? – спросил Билл со страхом и сожалением. – А ведь если не есть, то и умереть недолго.

– Я совершенно здоров, – отвечал Колин, – только не чувствую аппетита. Если хотите, так кушайте остальное.

Хотя аппетит товарищей и наполовину не был удовлетворен, однако все они не дотронулись до остатков его ужина, в надежде, что Колин отдохнет и, когда аппетит возвратится к нему, сам доест свою порцию.

Все они с таким наслаждением поужинали, что не могли понять воздержания Колина, и поэтому удивились и встревожились за него.