Текст книги "Пиратский остров; Молодые невольники"

Глава LIV. Две преданные супруги

Пока Голах лежал, как громом пораженный отказом своей Фатимы, другие его жены прошли мимо, как будто занимаясь домашними делами. Вдруг они вернулись: вторая жена, которую он закапывал заживо, несла чашу с водой, а третья блюдо санглеха. Один из арабов заметил это, бросился к ним и грозно закричал, чтобы они убирались на свое место. Но женщины упорствовали в своем намерении, и, чтобы не затевать бучу, араб сам вызвался подать пленнику воду и пищу. Женщины согласились на это, но Голах опять отказался, не желая принять ни пищи, ни питья из рук господина.

Тогда араб сам съел санглех с истинным или притворным выражением благодарности, вода же была вылита в ведро, из которого он напоил верблюда, а обе чаши возвращены женщинам. Ни мучительный голод, ни жестокая жажда не могли отвлечь внимания Голаха от того, что причиняло пытку его душе. Его физические страдания утихли на время, уступив место жестокой душевной муке. К нему опять подошли те же нелюбимые жены, неся воду и санглех, и снова выступил араб, чтобы помешать им. Обе женщины упорствовали в своем намерении и, противясь арабу, прогонявшему их, кликнули двух юношей, сына Голаха и брата Фатимы, на помощь. Только сын Голаха повиновался им, но и его попытка была пресечена приказанием араба, которому он достался. Когда юноша не послушался слова, хозяин прибег к делу. Подвергая свою жизнь опасности, молодой человек воспротивился и даже осмелился поднять руку на своего властелина – преступление, за которое, по законам пустыни, следует смертная казнь. Выведенный из тяжкой задумчивости шумным столкновением, происходившим около него, Голах осознал безумие сопротивления и закричал сыну, чтобы тот покорился. Но юноша, не слушая приказа отца, продолжал бороться со своим хозяином. В ту минуту, когда над ним взметнулась сабля, кру подбежал и сказал по-арабски: «Отец и сын». Эти два слова спасли жизнь бунтарю. Арабский разбойник питал такое большое почтение к кровным связям, что рука его опустилась, не совершив смертоубийства. Но, чтобы избавиться от хлопот в будущем, он приказал покрепче связать сына и бросить его наземь рядом с отцом.

Его физические страдания утихли на время, уступив место жестокой душевной муке

Обе женщины не оставляли своего намерения утолить жажду и голод несчастного властелина и мужа до тех пор, пока их не угостили плеткой и пинками и, порядком избив, не утащили силой в палатку. Фатима была свидетельницей этой сцены, но, вместо того чтобы проявить какое-нибудь сочувствие, она явно очень этим забавлялась и наконец громко расхохоталась. Ее бесчеловечное поведение возбудило еще раз негодование ее мужа. Несчастье попасть в руки разбойников, унижение быть связанным, осознание того, что он сам со своим семейством будет продан в неволю, пытка голодом и жаждой – все меркло перед самой жестокой из мук: Фатима, его любимица, обожаемая жена, для которой его слово было законом, женщина, которая всегда почитала его выше обыкновенного смертного, теперь выказывала ему явное презрение только потому, что он впал в несчастье. Мысль эта угнетала гиганта сильнее, чем все прочие страдания вместе взятые.

– Старый Голах глубоко приуныл, – заметил Теренс своим товарищам. – Если бы вчера он не избил меня так жестоко, то мне, право, было бы его жаль. В то время, пока он хлестал меня шомполом, я дал клятву, что найду средство убить его, если когда-нибудь мои руки будут развязаны; но теперь, когда мои свободны, а его – стянуты веревками, у меня недостает духу коснуться его, несмотря на его свирепость.

– Вот это справедливо, – сказал Билл. – Это только бабы да мальчишки льют воду на утонувшую крысу. Черномазый мошенник теперь сам испивает горькую чашу. Впрочем, мне кажется, что он еще наделает шуму, прежде чем сложить голову. Мне сдается, что у него нет нужды ни в чьей помощи, чтобы совершить то, что он когда-то задумал.

– А мне кажется, – подхватил Гарри, – что нет никакой необходимости мстить Голаху за его жестокое обращение с нами. Теперь он так же несчастлив, как все мы.

– Что ты такое говоришь? – воскликнул Колин. – Голах несчастлив, как мы? Ничуть не бывало. В нем одном больше отваги, смелости, упорства, настоящего мужественного духа, чем во всех нас четверых.

– Его намерение уморить себя голодом тоже надо приписать мужеству? – спросил Гарри.

– Пожалуй, нет, но это вина обстоятельств, под влиянием которых он воспитывался. Я не об этом теперь думаю – мое удивление по отношению к этому человеку не знает пределов. Посмотрите, с каким достоинством он отказывается от воды, которую ему столько раз предлагали.

– Конечно, в нем есть многое, что возбуждает удивление, но ничего такого, что внушало бы мне уважение, – сказал Гарри.

– И мне также, – подтвердил Билл. – Он мог бы теперь быть так же устроен, как и мы, и я называю безумцем того человека, который не хочет смириться, когда нет иного выбора.

– А между тем то, что вы называете безумием, – сказал Колин, – есть только благородная гордость, которая ставит его выше всех нас. Его дух не может выносить рабства, а наш может.

– Правда, – заметил кру. – Голах никогда не был рабом.

Колин был прав. Принимая пищу и воду от победителей, черный шейх удовлетворил бы потребности животной природы, но ценой того, что более всего ценил в своем человеческом достоинстве. Он навсегда бы лишился чувства самоуважения, посредством которого совершается все великое в мире. Матрос Билл и его товарищи привыкли с детства уступать обстоятельствам и вместе с тем сохранять самоуважение, но Голах не учился покорности. Неблагоприятной судьбе он мог уступить одно – свою жизнь. В эту минуту кру махнул белым рукой, приглашая обратить внимание на пленного шейха.

– Смотрите! – невольно воскликнул он. – Голах не желает оставаться в рабстве. Он скорее умрет. Смотрите на него.

В это время Голах встал на ноги и пригласил арабского шейха на переговоры.

– Бог един, – сказал Голах. – Мухаммед его пророк, а я его раб. Дай мне одну жену, одного верблюда и саблю, и я уеду. Я ограблен, но Бог велик, да будет Его святая воля! Такова, видно, моя судьба.

Наконец Голах уступил, но не голод и не жажда сломили его волю; не испугался он ни рабства, ни смерти, и гордый его дух не чувствовал ни слабости, ни уныния. Нет! Самая несокрушимая сила заставила его покориться обстоятельствам: стремление к мести. Арабский шейх пошел советоваться со своими спутниками; возникли разногласия. Хлопоты, которые доставлял им этот пленный гигант, сильные затруднения, как распорядиться им, и убеждение, что он истинный мусульманин – вот были аргументы, по которым они желали исполнить его желание и возвратить ему свободу. Наконец решено было отпустить его с условием немедленно отправиться в путь. Голах согласился, и арабы тут же развязали ему руки. Видя это, кру подбежал к господину Колина и увещевал его защищать своего невольника, пока негр не уедет. Предостережение было излишним, потому что другие, более важные, думы занимали голову Голаха и заслонили враждебность, которую он несколько часов назад питал к своему невольнику.

– Я свободен, – сказал Голах, когда ему развязали руки, – мы равны, и мы мусульмане. Я требую у вас гостеприимства. Дайте мне пить и есть.

Он подошел к колодцу и прежде всего утолил жажду; потом перед ним поставили блюдо верблюжьего мяса. Пока чернокожий шейх утолял голод, усилившийся от двухдневного воздержания, Фатима наблюдала за ним и, подметив странное выражение его глаз, пришла в большое смятение. В первое время плена она воображала, что Голах обречен если не на смертную казнь, то на вечное рабство; это убеждение стало причиной ее бесчеловечного поведения. Она подкралась к арабскому шейху и умоляла его разлучить ее с мужем, и не давать ее в обиду, но получила ответ, что Голах по условию мог выбирать любую из трех жен и что он – арабский шейх и его товарищи – честные люди, которые не станут нарушать данного слова. Козий мех с водой, немного ячменной муки для санглеха и еще несколько необходимых вещей были навьючены на верблюда, отданного Голаху. Черный шейх сказал несколько слов своему сыну и, кликнув Фатиму, приказал ей следовать за собой. Таким образом они отправились по дороге через пустыню.

Глава LV. Судьба Фатимы

Поведение Фатимы совершенно переменилось. Гордая, жестокая и безжалостная за минуту перед тем, она вдруг стала смиренной, как песок пустыни. Она не повелевала уже другими женами своего мужа, но подходила к ним с униженными мольбами, убеждая взять на попечение ее ребенка, которого, очевидно, решилась оставить здесь. Обе охотно откликнулись на ее просьбы. Наши моряки пришли в недоумение при этом обстоятельстве, потому что не видели явных причин, с чего Фатиме бросать своего ребенка. Даже кру не мог этого объяснить.

Когда ночные тени опустились на пустыню, мать рассталась со своим чадом, чтобы никогда уже, быть может, не обнять его в этом мире скорби и труда. За два часа до рассвета, вскоре после отъезда Голаха, в лагере подняли тревогу, которая сильно насторожила арабов. Исчез караульный, поставленный сторожить лагерь, пропали самый быстроногий верблюд и легкая, как стрела, скаковая лошадь. Тотчас же сделали перекличку невольникам и на поверке выяснилось, что недостает одного, а именно сына Голаха. Его отсутствие объясняло исчезновение верблюда и, возможно, лошади, но что сталось с арабом-часовым? Наверное, он не стал бы содействовать бегству невольника и не имел нужды сам бежать, потому что приобрел значительное состояние. Но тут не было времени переговариваться и удивляться – необходимо было послать в погоню, чтобы возвратить невольника, верблюда и лошадь.

Арабский шейх отрядил для этого дела четырех человек, которые и поспешили в путь, как только дневной свет смог указать им следы пропавших животных. Все полагали, что беглецы отправятся на юг, и потому путешествие каравана было отсрочено еще на день. Во время приготовлений к погоне было сделано еще одно неприятное открытие. Два корабельных ружья, взятых у Голаха, тоже исчезли. Ружья утащили из палатки, в которой спали два араба, именно из тех четверых, которых отрядами в погоню за бежавшими. Шейх сильно встревожился. Казалось, весь лагерь был наполнен изменниками; впрочем, пропавшие ружья были частной собственностью двух арабов, спавших в палатке, следовательно, их можно было винить только в глупости, но никак не в измене. Вопреки догадкам, следы пропавших вели не на юг, а на северо-запад – там в двухстах ярдах от лагеря на земле виднелось что-то темное. Когда приблизились, то увидели, что это тело араба, поставленного на часы в прошлую ночь. Он был убит. Возле него лежало одно из пропавших ружей; оно было сломано и забрызгано мозгами араба. Нетрудно было объяснить трагедию. Караульный заметил выбежавших из лагеря животных и, не думая, что они похищены, бросился за ними, надеясь без всякой тревоги загнать их домой. Сын Голаха, похититель верблюда и лошади, притаившись за одним из животных, выбрал удобный случай нанести часовому смертельный удар, но сделал это так тихо, что не потревожил сна в лагере. Без всякого сомнения, сын отправился к своему отцу, и ловкость, которую он обнаружил при совершении своего побега, да еще притом захватил лошадь, верблюда и ружье, не только удивила, но и восхитила тех, кого он обокрал.

При разделе невольников Гарри Блаунт и кру достались арабскому шейху. Кру разумел кое-что по-арабски и потому скоро вошел в милость к своему новому господину. Когда арабы толковали между собой, как найти средство отмстить убийце их товарища и возвратить потерянную собственность, негр, хорошо знакомый с характером Голаха, вызвался помочь им добрым советом. Указывая на юг, кру уверял, что в той стороне они непременно что-нибудь увидят или услышат о Голахе или его сыне. Старый шейх тем охотнее этому верил, что страна черного шейха лежала на юге, и Голах, убежав из лагеря, наверняка направился туда.

– Так зачем же этот собачий сын не поехал на юг? – спрашивали арабы, указывая на следы украденной лошади, которые вели к северо-западу.

– Если вы поедете на север, – повторял кру, – так наверняка увидите Голаха, а останетесь здесь – непременно услышите о нем.

– Эге! Да как же нам поспеть разом с двух сторон? – спрашивали арабы.

– Не надо поспевать – он сам за вами последует.

Арабы рады были верить, что их пропажа отыщется на дороге, по которой они намеревались следовать. Вследствие этого они решили продолжать свой путь. Слишком поздно поняли арабы, какую сделали глупость, когда так милостиво обошлись с Голахом. Теперь его не догонишь, и, по всей вероятности, сын теперь присоединился уже к нему. Такого врага, как Голах, не стоило выпускать из виду, и при этом воспоминании старый араб клялся бородой пророка, что никогда уже не пощадит человека, которого ограбил. Около часу шли они и все видели перед собой следы похищенного верблюда, но мало-помалу следы становились менее приметны и наконец совсем исчезли. Подул крепкий ветер и замел песком следы, которые были единственным светом, направляющим погоню. Надеясь на счастливую судьбу, которая возвратит им потерянные вещи, арабы продолжали путь в том же направлении, и, хотя потеряв явные следы, они вскоре нашли признаки, которые показывали им, что идут в верном направлении. Старый шейх, ехавший впереди всех, посмотрел направо и увидел на песке предмет, требовавший внимательного осмотра. Он повернул к тому месту, за ним последовали его спутники. Подъехав ближе, арабы увидели труп, лежащий на груде песка, с лицом, обращенным к небу. Все тотчас узнали лицо Фатимы. Голова несчастной женщины была отрублена от туловища и снова приставлена к нему, но только задом наперед.

Поучительно было страшное зрелище! Это доказывало, что Голах хотя и поехал на юг, но потом повернул назад, чтобы сбить с толку своих врагов. Его сын теперь соединился с ним. Когда Фатима отправилась со своим мужем, то, вероятно, предчувствовала роковую участь, ожидавшую ее, и по этой-то причине оставила свое дитя на попечение других жен. Никто из женщин, по-видимому, не был удивлен, увидев труп. Вероятно, они предчувствовали, что такая судьба постигнет Фатиму, и потому так охотно приняли на себя заботу о ее ребенке. Караван остановился на короткое время; женщины воспользовались им, чтобы засыпать тело песком. После этого опять пустились в путь.

Женщины воспользовались стоянкой, чтобы засыпать тело песком

Глава LVI. Еще один побег

Несмотря на то, что зять Голаха был прежде свободный человек, а теперь попал в рабство, новое положение явно не смущало его. Он старался оказывать разные полезные услуги своим новым хозяевам, смотрел за верблюдом, исправлял другие работы, и с его познаниями жизни в Сахаре действительно был очень полезен. Когда арабский караван остановился на ночлег вечером первого дня, он помогал развьючивать верблюдов, раскидывать палатки и, словом, везде поспевал где бы ни требовалось. В то время, пока другие невольники поглощали скудную порцию предложенной им пищи, один из верблюдов, принадлежавших Голаху – молодой, быстроногий мехари, на котором ездила Фатима – отошел на некоторое расстояние от лагеря. Увидев это, зять черного шейха, всюду поспевавший услужить, побежал со всех ног за мехари. Видно было, как он обошел верблюда сзади, как будто для того, чтобы погнать его назад к лагерю; но через минуту оказалось, что у него совсем другое было на уме. Вскарабкавшись на верблюда, он прижался к его горбу и что было силы поскакал прочь. Привыкнув слушать звуки его голоса, верное и разумное животное повиновалось его приказаниям. Шея его внезапно потянулась к северу и ноги так быстро зашагали, что всадник вскоре исчез из вида товарищей.

Это происшествие произвело сильное потрясение во всем караване и до того поразило своей неожиданностью, что никто из арабов не пошевелился, чтобы поспешить в погоню за беглецом. Часовые не были еще расставлены на ночь; все сидели на земле, каждый занимался своим скромным ужином. Прежде чем успели послать вслед беглецу пулю, ночные тени давно уже скрыли его, и единственным следствием двух-трех выстрелов было то, что мехари прибавил ходу, унося беглеца.

Через минуту были оседланы две быстроногие лошади; на одну сел хозяин украденного верблюда, на другую хозяин сбежавшего невольника. Каждый был вооружен ружьем и саблей и оба были уверены, что поймают беглецов. Только одно смущало их: обоим хорошо было известно, какой быстрый ходок этот мехари, и наступающая ночь благоприятствовала побегу всадника.

Весь лагерь все это время был на ногах: шейх собрал всех невольников и поклялся бородой пророка, что всех их следовало бы перебить и что, в пример прочим, он начнет со своих собственных рабов, то есть с Гарри Блаунта и кру. Многие из его спутников успели уже облегчить свой гнев тем, что жестоко поколотили своих невольников, в их числе был и сердитый хозяин матроса Билла. Бедного старика били дубиной, а он громко протестовал против ненавистного рабства. Когда бешенство старого шейха несколько поутихло, он достал длинный ремень и объявил, что оба невольника, ему принадлежащие, будут крепко связаны и никогда не получат свободы, пока остаются его собственностью.

– Скажи ему! – закричал Гарри кру. – Скажи на его родном языке, что Бог велик и что он, шейх, сошел с ума, У нас нет никакой охоты бежать, по крайней мере, в настоящее время.

Кру послушал совета и объяснил шейху, что белые невольники, так же как и он сам, служивший на английском корабле, не имеют намерения бежать от него, но искренне желают, чтобы их отвели на север, где есть надежда, что за них дадут выкуп. Потом негр добавил, что они совсем не так глупы, чтобы бежать от него в таком месте, где и дороги-то не знают и могут умереть с голода. Кру, кроме того, объяснил шейху, что невольники все очень рады избавиться от Голаха, который непременно увез бы их в Тимбукту, откуда для них не было бы возврата. Пока негр ораторствовал перед шейхом, подошли и другие арабы и внимательно слушали его. Черный переводчик прибавил, что белые невольники имеют друзей в Санта-Крусе и Могадоре и что эти друзья с радостью дадут за них большой выкуп. Зачем же им убегать, если путешествие прямо ведет к тому месту, где живут их друзья? Кру сказал, что убежавший невольник – зять Голаха, следовательно, отправляясь на север, он не мог надеяться получить свободу, но знал, что идет в вечное рабство, и поэтому счел за лучшее воссоединиться с Голахом и его сыном.

Красноречие и доводы кру показались так убедительны, что арабы тотчас оставили опасения насчет своей ходячей собственности и приказали невольникам спокойно ложиться спать. Из предосторожности выставлены были двое часовых, которые постоянно обходили лагерь, однако ночь прошла мирно. Настало утро, но арабы, погнавшиеся за беглецом, не возвращались. Расстояние до следующего оазиса было слишком велико, чтобы пройти его без отдыха; тогда решили вернуться назад в надежде, что пропавшие поехали туда. Надежда эта сбылась. Всю дорогу старый шейх, ехавший впереди каравана, пристально вглядывался в даль, не забывая посматривать направо и налево. Когда они удалились миль на десять от ночлега, он вдруг свернул в сторону и подъехал к чему-то, привлекшему его внимание. Спутники поспешили за ним – все, кроме женщин и детей, далеко отставших. Два трупа лежали рядом на земле: это были два араба, бросившиеся в погоню за беглецом. Оба были убиты.

Один был застрелен из ружья – пуля насквозь пролетела через череп, вошла в один висок, а вышла из другого. Второй нашел смерть от удара саблей – тело его было разрублено пополам. Юноша, бежавший прошлую ночь, присоединился, по всей видимости, к Голаху и его сыну, и арабы, бросившись в погоню за ним, лишились жизни, лошадей, ружей и клинков. Теперь у Голаха имелись помощника, и все они были отлично вооружены и имели хороших верблюдов и лошадей. Страшно было смотреть на бешенство арабов. Они повернулись к двум оставленным женам Голаха. Несчастные бросились пред ними на колени, крича, плача и умоляя о пощаде. Некоторым арабам сейчас хотелось сорвать злобу на женщинах и убить их. Но их остановил старый шейх – хотя и у него сердце кипело яростью, однако у него достало здравого смысла понять, что бедные женщины ни в чем не виноваты и не могут отвечать за дела своего мужа. Наши моряки тоже находили причины горевать о несчастье, приключившемся с их новыми господами, потому что не могли без ужаса подумать о возвращении под власть Голаха.

– А мы непременно опять попадем к нему в руки! – воскликнул Теренс. – Он перебьет всех этих глупых арабов одного за другим и вернет свою собственность, и нас в том числе. Тогда не миновать нам вечной каторги в Тимбукту.

– В таком случае мы вполне этого заслужим! – воскликнул Гарри. – Потому что в этом будет отчасти наша вина.

– Не думаю, – заметил Билл. – Голах такой необыкновенный человек, что кажется, ему помогает нечистая сила. Право, я думаю, если за полмили отсюда он махнет нам рукой с приказанием следовать за ним, так мы повинуемся, как бы ни было на душе тяжело. Я пробовал держать руку, чтобы она не слушалась его приказаний – так нет же, она повиновалась не мне, а ему.

Выражение ярости на лицах арабов скоро сменилось тоской и унынием. Они чувствовали, что над ними навис меч неумолимого врага, которого они оскорбили, унизили, ограбили, лишили власти и имели глупость возвратить ему свободу. Трупы убитых товарищей были поспешно зарыты в песок, и караван снова потянулся на север.