Текст книги "Пиратский остров; Молодые невольники"

Глава XLVIII. Источник

Рано утром караван поднялся и двинулся в прежнем направлении, на запад. Голах вынужден был сделать этот обход для того, чтобы запасти воды.

Ближайший оазис отстоял на два дня пути. За все это время Голах находился в самом дурном расположении духа и сердился на все и на всех.

Доставалось и бедному верблюду, на котором он ехал: почему уходит далеко вперед от остальных? Доставалось и женам – почему отстают? Нечего и говорить, что спуску не было и невольникам – почему не следуют по пятам его верблюда? В промежутках отборные проклятия сыпались на сына и зятя – почему не погоняют как следует невольников? А белые рабы и без того находились в самом несчастном положении: ноги у них опухли и покрылись волдырями от раскаленного песка; шея и ноги от жгучего солнца обгорели и растрескались до крови.

Внутренности и мясо убитого верблюда давно уже были съедены, а вонючая вода из его желудка выпита.

Колин опять приобрел доброе расположение жены шейха и ему снова поручено было нянчиться с ее ребенком. Но как дорого доставались ему скудные подачки пищи и питья! Тяжесть негритенка была настоящим бременем в таком мучительном путешествии по раскаленному песку. Сверх того, черномазый мальчуган, занимая свое место на шее шотландца, завел привычку дергать носильщика за волосы, отчего кожа на голове у мичмана страшно болела.

Мучимые голодом и жаждой, изнуренные и ослабевшие страдальцы тащились, падали, боролись до тех пор, пока достигли оазиса.

Голах, обернувшись к своим спутникам, указал им на холм, на котором виднелись два-три тощих кустарника. Для всех понятен был безмолвный сигнал и все мигом воодушевились надеждой и радостью. С обновленной энергией путники ускорили шаг и, взойдя на холм, увидели у его подножия источник.

Поспешность, выказанная невольниками для утоления жажды, могла бы потешить сторонних зрителей; но их господин желал, по-видимому, преподать им еще один урок терпения.

Одним он отдал приказание прежде всего развьючить верблюдов, другим раскинуть палатки, третьих послал собирать топливо.

Пока исполнялись его распоряжения, он сам собрал всю посуду для воды и расставил ее около колодца. Потом привязал к кожаной бадье веревку и стал бережливо, не теряя ни капли, наполнять емкости мутной водой из источника.

Когда все его приказания были выполнены, он созвал жен и детей и подал каждому по кружке воды, требуя, чтобы они по-быстрому напились и убирались прочь.

Все повиновались безропотно и без недовольства. Затем позвали невольников, и те не заставили упрашивать себя. Каждый схватил кружку и жадно опорожнил ее; кружки были наполнены снова и так же быстро опустошены.

Количество воды, выпитой матросом Биллом и молодыми мичманами, жадность, с которой они ее глотали, изумила Голаха и заставила его во всеуслышание объявить, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его, а христиане – свиньи.

Когда все удовлетворили естественную потребность, Голах на собственном примере показал, что для утоления жажды человека достаточно одной кружки – едва ли пятой части того, что влили в себя его невольники.

Долгие годы вынужденного воздержания приучили черного шейха переносить лишения, и теперь он сам предпочитал придерживаться строгих правил.

Не прошло и двух часов после того, как кочевники расположились вокруг колодца, едва только они закончили поить своих верблюдов, как прибыл еще караван. Предводитель окликнул Голаха: «Мир или война?» – обыкновенный привет, которым прежде всего обмениваются незнакомые караваны при встречах в пустыне.

«Мир», – был ответ, и вновь прибывшие путешественники сошли с лошадей и раскинули свой лагерь.

На следующий день Голах имел продолжительный разговор с прибывшим шейхом, и по возвращении в свой лагерь вид у него был весьма хмурый.

Новый караван состоял из одиннадцати человек, восьми верблюдов и трех лошадей. Все люди были чистые арабы, и при них не было ни одного невольника. Все были отлично вооружены и не везли товаров, ехали с северо-запада, а по какой надобности, это их шейх Голаху сообщать отказался.

Хотя запас провизии таял, однако Голах не захотел уходить из оазиса в тот же день, из страха, как выяснил кру, столкнуться с неприятностями со стороны этих незнакомых арабов.

– Если он так боится их, – заметил Гарри, – то почему не стремится убраться подальше?

Кру объяснил, что если эти арабы – разбойники пустыни, то они не осмелятся напасть на Голаха, пока тот находится в оазисе.

Кру был совершенно прав. Разбойники никогда не нападают на путешественников в гостинице, но только на большой дороге. Пираты грабят не стоящие в гавани корабли, а идущие в открытом море. Точно такой же обычай сохраняется и в великом песчаном океане Сахары.

– Ах, как бы я желал, чтобы они оказались разбойниками и отняли нас от Голаха! – воскликнул Колин. – Тогда бы нас отвели, быть может, на север и отдали за выкуп. Тогда как теперь, если Голах отведет нас в Тимбукту, так мы навеки останемся невольниками в Африке.

– Нет, не бывать тому! – воскликнул Теренс. – Мы сами сперва сделаемся разбойниками. Я сейчас готов перебежать к ним, и тогда Голах лишится по крайней мере хоть одного невольника.

– То есть мастера Теренса о’Коннора? – спросил Билл.

– Да.

– В таком случае вы последуете только примеру мастера Колли, который отнял уже у него часть припасов.

– Оставим это, Билл, – сказал Колин серьезно, не намеренный шутить над добросердечной женщиной, помогающей ему. – Нам следует обратить внимание на более важные предметы. Теперь, когда достоверно известно, что Голах намерен вести нас в Тимбукту, пора действовать. Нам нельзя идти туда.

– Разумеется, нельзя, – подхватил Гарри. – Но как нам этого избежать? Срочно нужно что-то предпринимать. Каждый день пути на юг уводит нас все дальше от родного края, лишая надежды когда-нибудь избавиться от плена. Может быть, эти арабы могут купить нас и доставить на север? А что, если бы кру переговорил с ними?

Все согласились на этот план. Позвали кру и объяснили, что от него требуется, но негр возразил, что, если злобный Голах заметит его переговоры с арабами, ему не поздоровится. При этом он подтвердил замечание, сделанное белыми невольниками, что Голах и сын его не спускают с них глаз, с тех пор как здесь расположился посторонний караван; но что, впрочем, он не упустит первого удобного случая перемолвиться с шейхом арабов.

Не успел кру договорить, как вдруг увидел, что этот самый шейх направляется к колодцу за водой.

Негр тотчас встал и пошел вслед за ним.

Но быстроглазый Голах тотчас его увидел и велел идти назад. Кру подчинился, но не прежде как утолил свою жажду, по-видимому, не очень мучительную.

По возвращении кру сказал Гарри Блаунту, что успел переговорить с шейхом. Купи нас, предложил ему негр, и получишь богатый выкуп в Могадоре. На это шейх ответил, что белые невольники – собаки и не стоят того, чтобы их выкупать.

– Значит, и тут надеяться не на что! – приуныл Теренс.

На это кру покачал головой, явно не соглашаясь.

– Как? Ты думаешь еще есть надежда? – спросил Гарри.

Негр кивнул.

– Как? Какими средствами?

Кру не дал объяснения, но молча отошел в сторону.

За два или три часа до заката солнца арабы убрали свои шатры и отправились по направлению к высохшему колодцу, откуда только что ушел Голах. Когда они скрылись за холмом, Голах послал сына на вершину холма наблюдать за ними, а женам и невольникам приказал как можно скорее убирать палатки.

Дождавшись, когда ночные тени лягут на пустыню и опасные соседи скроются из вида, Голах отдал приказание скорее пуститься в путь, постоянно держась юго-восточного направления – что уводило караван все дальше от морских берегов, лишая англичан всех надежд на избавление от неволи.

Кру, напротив, явно обрадовался взятому направлению, несмотря на все возражения, которые высказывал прежде против путешествия внутрь страны.

Глава XLIX. Судьбоносный разговор

Во время ночного путешествия Голах все еще как будто боялся арабов, и так велико было его желание как можно скорее и подальше уйти от них, что он даже не останавливался для отдыха до тех пор, пока солнце не взошло на горизонте.

Прежде поступило распоряжение остановиться на отдых, Фатима, его любимая жена, подъехала к нему и некоторое время ехала с мужем рядом; оживленная жестикуляция позволяла понять, что разговор идет о чем-то важном.

Палатки были раскинуты, пища варилась в котлах. Вдруг Голах приказал матери того мальчика, с которым нянчился Колин, подать мешок с финиками, которые были отданы ей на сохранение.

Дрожа от страха, женщина встала, чтобы повиноваться. Кру бросил исполненный ужаса взгляд на белых невольников, и хотя они не понимали слов Голаха, однако видели, что надвигается гроза.

Женщина подала мешок, который и наполовину не был полон. Финики, которыми всех угощал шейх у высохшего колодца, были взяты из мешка, отданного на хранение Фатиме.

Женщина подала мешок

Мешок второй жены должен был быть целым, и Голах осведомился, почему это не так. Дрожа всем телом, женщина призналась, что съела его с детьми.

При этом признании Фатима злобно расхохоталась и произнесла несколько слов, которые увеличили ужас несчастной матери и в то же время заставили ее мальчика зареветь от страха.

– Я говорил, что так и будет, – сказал кру стоявшим рядом пленникам. – Фатима сказала Голаху, что финики съела христианская собака. Голах убьет его теперь, да и женщину тоже.

Кто путешествовал по великой пустыне и знаком с ее обычаями, тот знает, что нет большего преступления в пустыне, как украсть пищу или питье и съесть или выпить украдкой от своих спутников. Кому вверено хранение припасов, тот должен с опасностью для жизни сберегать их. Ни при каких обстоятельствах нельзя съесть ни куска, прежде чем он будет показан всем присутствующим и разделен поровну.

Если бы даже женщина и не лукавила, что съела вверенные ее надзору финики сама с детьми, так и это могло подвергнуть опасности ее жизнь, но ее преступление было гораздо более тяжким. Она помогла невольнику, христианской собаке, и возбудила гнев своего мусульманского властелина!

Фатима так и сияла счастьем, потому что, по ее мнению, только чудо могло спасти жизнь ненавистной соперницы.

Вынув из ножен саблю и зарядив ружье, Голах приказал всем невольникам усесться на корточках рядом. Приказание было мигом понято и исполнено: белые невольники устроились, где указано. Сын и зять Голаха встали перед невольниками и навели на них ружья: шейх приказал им стрелять при первом движении рабов.

Чудовище приблизилось к Колину и, схватив его за каштановые кудри, оттащило в сторону от товарищей и бросило на время одного.

После этого Голах приказал подать каждому порцию молока, кроме женщины, возбудившей его гнев, и Колина.

По мнению шейха, давать последним еду было пустой растратой, все равно что вылить молоко в песок.

Пища предназначена для поддержания жизни, зачем же питать тех, кому не суждено жить? Но по лицу его читалось, что он не принял еще решения, какой смертью им умирать.

Надзиратели с ружьями в руках не спускали глаз с невольников. Голах вступил в совещание с Фатимой.

– Что тут делать? – спросил Теренс. – Мерзавец задумал злое дело, как помешать ему? Неужели мы позволим ему убить бедного Колли?

– Надо немедленно что-то предпринять, – сказал Гарри. – Мы и так уж слишком долго медлили и вот дождались, оказавшись под прицелом ружей. Билл, что делать?

– Я вот думаю, что если мы все разом вскочим да накинемся на них? На счет три, например. Разумеется, двое или трое из нас будут убиты прежде, чем мы вырвем у них ружья. Но победа может быть за нами, если эти черные молодцы бросятся нам на подмогу.

Кру тотчас сказал, что пойдет с белыми и думает, что и его земляк согласится. Но выразил опасение, что вряд ли можно доверять остальным черным невольникам и что он не может расспросить их, потому что с ними придется говорить на языке, понятном хозяевам.

– Во всяком случае, нас будет шестеро против троих, – сказал Гарри. – Ну что, подавать сигнал?

– Непременно, – подхватил Теренс, уже поджав ноги, чтобы мигом вскочить.

Предприятие было отчаянное, но все твердо решились.

Еще оставляя оазис, пленники чувствовали, что от их борьбы зависит вопрос жизни и свободы, хотя обстоятельства вынуждали их выступить в самую неблагоприятную минуту, почти без всякой надежды.

– Ну, приготовьтесь, – шепнул Гарри со спокойным видом, чтобы не возбудить подозрений в надзирателях. – Раз…

– Стоп! – закричал Колин, внимательно прислушивавшийся к их разговорам. – Я не согласен с вами. Вы все будете убиты. Двоих или троих застрелят, шейх зарубит остальных саблей. Пускай лучше он убьет меня одного, раз ничего иного не остается, чем всех четверых, ради пустой надежды спасти меня.

– Не ради тебя одного мы решили действовать, – сказал Гарри. – Но и ради себя самих.

– В таком случае выступайте в удобный момент, – продолжал Колин. – А теперь и меня не спасете, и себя погубите.

– Черный великан непременно нас убьет – уж поверьте, – заметил кру, не спускавший глаз с шейха.

А шейх все еще совещался с Фатимой. На лице его читалось нечто ужасное, пугающее всех, кроме Фатимы. Убить, и не просто, а мучительно – такой приговор угадывался в каждой жестокой черте его лица.

Женщина, смертный приговор которой произносился в этом совещании, осыпала ласками своих детей, сознавая, что недолго с ними останется. На ее лице выражалась спокойная и безнадежная покорность судьбе, словно она сознавала, что ей не уйти от приговора неумолимой судьбы.

Третья жена отошла в сторону, села наземь с ребенком на руках; на лице ее выражались удивление, любопытство и сожаление.

По виду всего каравана посторонний зритель угадал бы, что грядет некое пугающее событие.

– Колин! – воскликнул Теренс. – Не можем же мы спокойно сидеть и смотреть, как тебя будут убивать. Уж лучше что-нибудь предпринять, пока есть хоть какая-то возможность. Ну, Гарри, давай сигнал.

– Говорю вам, это будет безумие, – уговаривал Колин. – Подождите, пока мы не увидим, что он намерен делать. Может быть, шейх и не убьет меня в ожидании жесточайшей мести, а у вас найдется другой случай, когда два ружья не будут нацелены вам в голову.

Товарищи согласились, что это замечание справедливо, и стали молча ждать, когда Голах выйдет из своей палатки.

Ожидание не затянулось. Закончив совещание с Фатимой, Голах появился снаружи.

На губах его играла зловещая улыбка; глядя на нее, всякий чувствовал, как дрожь пробегает по телу.

Глава L. Погребение заживо

Прежде всего шейх вытащил несколько ремней из своего седла, потом обратился к надсмотрщикам невольников и сказал что-то на неизвестном языке. Его слова вызвали более строгий надзор: дула ружей были приставлены ко лбу невольников, готовые выстрелить.

Голах посмотрел на Теренса и знаком велел ему встать и подойти к нему.

Теренс колебался.

– Встань, Терри и подойди к нему, – сказал Колин. – Он не причинит тебе вреда.

В это время вышла из палатки Фатима, неся в руках саблю своего мужа и с явным нетерпением ожидала, когда ее пустят в ход.

По совету товарищей Терри встал и подошел к тому месту, где стоял шейх. Подозвали и кру, говорившего по-английски. Голах взял его и Теренса за руки и повел в палатку. За ними последовала Фатима.

Шейх сказал несколько слов кру, который передал Теренсу, что жизнь его зависит от беспрекословного повиновения. Ему свяжут руки и он не должен кричать.

– Он говорит, – сказал мичману кру, – что если ты не будешь сопротивляться и не станешь кричать, он не убьет тебя.

И тут же посоветовал ирландцу спокойно покоряться, говоря, что при малейшем сопротивлении все белые невольники будут убиты.

Хотя для своих лет Теренс был очень силен, он хорошо сознавал, что в борьбе с черным великаном у него нет ни малейшей надежды выйти победителем.

Не крикнуть ли товарищам, чтобы начали действовать согласно уговору? Нет, нельзя – ведь если он закричит, то по меньшей мере двое будут сразу застрелены, третьему разобьют голову прикладом ружья, а четвертому – то есть ему самому – несдобровать в чудовищных лапах Голаха, или Фатима отрубит голову саблей, которую держит в руках. Поразмыслив так, Теренс покорился и дал связать себе руки. Кру последовал его примеру.

Голах опять вышел из палатки и вскоре вернулся, ведя за собой Гарри.

Дойдя до входа и увидев Теренса и кру, лежащих на земле со связанными руками, Гарри попятился и попытался высвободиться из хватки могучих рук. Но его усилия привели только к тому, что противник в ту же минуту повалил его наземь и крепко спеленал, одновременно укрывая свою жертву от бешенства злобной Фатимы.

Теренс, Гарри и кру вывели из палатки и расставили по местам, на которых они находились прежде.

С матросом Биллом и Колином проделали ту же операцию – накрепко связали.

– Что это задумало черномазое рыло? – спросил Билл. – Уж не хочет ли разом с нами покончить?

– Нет, – отвечал кру. – Он убьет только одного.

При этом негр посмотрел на Колина.

– Колин! Колин! – воскликнул Гарри. – Смотри, чего ты добился, помешав нам исполнить план! Как мы беспомощны!

– Тем лучше для вас, – отвечал Колин. – Теперь вам не сделают никакого зла.

– Да неужто это не зло, когда нас так крепко связали? – спросил Билл. – Нечего сказать, славный способ выказывать дружбу!

– По крайней мере, вы останетесь целы и невредимы, – отвечал шотландец. – Теперь вы не можете лезть на рожон, выказывая безумное сопротивление.

Теренс и Гарри поняли намек Колина и теперь только сообразили, зачем их связали.

А сделали это для того, чтобы они не помешали Голаху выполнить задуманный план мести в отношении провинившихся.

Теперь, когда со стороны пленников не было опасности, не стоило бояться возмущения от других, и двое стражей, надзиравших за ними, отправились тень палатки, чтобы освежиться глотком молока.

После короткого совещания с молодыми помощниками Голах с озабоченным видом принялся снимать вьюки с одного из верблюдов.

Предмет его поисков скоро обнаружился – через несколько минут он подошел, неся в руках большой мавританский заступ.

Тогда вызваны были два черных невольника; одному дали в руки заступ, другому деревянную лопату и приказали выкопать яму. Оба немедленно принялись за работу.

– Они копают могилу для меня или для этой женщины, а может быть, для нас обоих, – сказал Колин, спокойно глядя на работающих.

Товарищи не сомневались в истине его слов и в грустном молчании смотрели на происходившее.

Между тем Голах подозвал помощников и приказал готовиться к отправлению в дорогу.

Черным невольникам не представляло большого труда выкопать в сыпучем песке яму на четыре фута глубины. Тогда им велели копать в другом месте.

– Моя гибель неизбежна, – сказал Колин. – Он намерен убить двоих, и я, разумеется, буду одним из них.

– Он должен всех нас убить! – воскликнул Теренс. – Мы заслуживаем смерти, потому что имели глупость вчера уйти из оазиса. Нам следовало сделать попытку спастись, когда представлялась какая-нибудь надежда.

– Ты прав, – отвечал Гарри. – Мы безумцы – безумцы и трусы! Мы не заслуживаем ни сострадания в этом мире, ни блаженства в будущем. Колин, друг мой, если тебя осмелятся убить, то я клянусь отмстить за тебя, как только руки у меня развяжут.

– И я с тобой, – подхватил Теренс.

– Не заботьтесь обо мне, старые друзья, – отвечал Колин, не менее других взволнованный. – Подумайте лучше о себе, как бы избавиться из лап этого чудовища.

Внимание Гарри обратилось на Старика Билла, который, отвернувшись от них, знаками просил рядом сидевшего с ним черного невольника, чтобы тот развязал ему руки.

Чернокожий отказывался, видимо, страшась ярости Голаха. Второму кру, не умевшему говорить по-английски, оставили руки свободными и он сам вызвался развязать земляка, но тот, по-видимому, отказался от предлагаемой помощи, боясь Голаха. Доверившись знанию человеческой природы, можно было предположить, что остальным белым невольникам нечего опасаться за жизнь. Но Голах был совсем новый для них образец естественной истории, и они не знали, что и думать, особенно видя реакцию людей, более знакомых с его характером. По действиям женщины, навлекшей на себя гнев своего властелина, видно было, что она безропотно покорялась приговору, обрекавшему ее на страшную смерть. Дикие вопли детей показывали, что они ждут чего-то ужасного. Во всех движениях Фатимы сквозила дикая радость, ибо ее давняя мечта должна была вот-вот осуществиться, и месть сопернице близка. Старание Голаха устранить всякую помеху своим планам; предупреждение кру; взгляды и жесты сторожей и самого Голаха; две вырытые в песке могилы – все предвещало скорую трагедию. Наши моряки понимали это, но вместе с тем осознавали и свое бессилие. Это беспомощное положение доводило их до помешательства; им оставалось только безропотно ждать приговора судьбы.