Текст книги "Паутина и скала"

– Пока, малыш. Придет и твой черед. Увидимся во Франции.

Джордж помнит, как они приезжали из учебных лагерей новоиспеченными вторыми лейтенантами, гордыми, красивыми, в ладно скроенных мундирах с серебряными нашивками. Помнит все – воодушевление, пыл, верность и преданность, радость, гордость, ликование и восторг. Неистовое оживление, когда они узнавали, что мы побеждаем. Оживление – и горечь – когда мы победили.

Да, горечь. Кто-то всерьез думает, что они радовались? Что хотели конца войны? Он ошибается. Они любили войну, мечтали о ней, стремились на нее. Устами говорили то, что устам было положено говорить, но в глубине души молились:

– Господи, пусть война не кончается. Пусть длится, покуда мы, юные, не окажемся на ней.

Теперь они могут это отрицать. Если угодно, пусть отрицают. Это правда.

Джордж до сих пор помнит, как пришла весть об окончании войны. Как звонил в большой колокол. Как изо всей силы тянул за веревку, как она отрывала его от пола, как высоко над ним в темноте колокол, раскачиваясь, звоном разносил эту новость, как ребята выбегали из дверей по всему городку, и как по его лицу струились слезы.

Джордж был не единственным, кто плакал в тот вечер. Потом они говорили, что плакали от радости, но это неправда. Плакали они от горечи. Оттого, что война кончилась, что мы победили, что всякая такая победа приносит множество огорчений. Оттого, что знали – в мире что-то окончилось и началось нечто новое. Оттого, что знали – нечто навсегда ушло из их жизней, на смену входит нечто новое, и жизнь их уже никогда не будет прежней.

11. ПОХОЖИЙ НА СВЯЩЕННИКА

Когда Джордж поступил в колледж, Джералд Олсоп стал своего рода заботливой мамашей наивных первокурсников, руководителем и наставником всей их неоперившейся стаи.

С первого взгляда он казался огромным. В то время молодой человек девятнадцати-двадцати лет, он весил почти триста фунтов. Но при более пристальном взгляде становилось ясно, что этот громадный вес держится на очень маленьком скелете. Рост его составлял от силы пять футов шесть-семь дюймов. Ступни для человека такой дородности были поразительно маленькими, кисти рук, если б не их пухлость, мало чем отличались бы от детских. Живот, разумеется, был внушительным. По толстой шее спускались от подбородка жировые складки. Когда он смеялся, смех вырывался изнутри громким, удушливым, взрывным воплем, отчего жир на шее и громадное брюхо тряслись, словно желе.

У него было очень богатое, острое чувство юмора, этот юмор с громким, удушливым смехом и громадным трясущимся животом создал ему среди многих студентов репутацию покладистого и добродушного. Однако более наблюдательные замечали, что это впечатление несколько обманчиво. Если в нем пробуждались вражда или предубеждения, он мог точно так же громко смеяться, но тут уже в смехе появлялась новая нотка, потому что большой, конвульсивно подрагивающий живот полнился желчью. Он представлял собой странную личность с причудливым смешением разнородных свойств, характер, в котором было много хорошего, много возвышенного и утонченного, много теплого, нежного и даже благородного, однако немало и мстительности, злопамятства, предубеждений и сентиментальности. Словом, в этом характере было слишком много женского и, пожалуй, это являлось основным его недостатком.

Пайн-Рок – небольшой краснокирпичный баптистский колледж на кэтоубском суглинке в окружении сосен – раскрепостил его. В этом новом и несколько более свободном мире он быстро развернулся. Живой ум и острословие, громкий утробный смех и покладистость сделали его не только приятным собеседником, но и одним из общих любимцев. В колледж Олсоп поступил осенью тысяча девятьсот четырнадцатого. Через два года, когда Джордж последовал по его стопам, он был уже студентом предпоследнего курса, занявшим прочное положение в этой среде: председательствующим членом одного из кружков; руководителем одной из группировок; уже похожим на священника, заботливым и покровительственным, отцом-исповедником младших ребят, главным образом первокурсников, которых объединил под своим крылышком, и которые приходили к нему, как, должно быть, недавно к матерям, чтобы излить на его сочувственной груди свое горе.

Джерри – его все звали так – любил исповеди. Они были и останутся сильнейшим возбудителем в его жизни. И роль исповедника подходила ему больше всего: природа сотворила его для выслушивания. Впоследствии он любил говорить, что только на втором курсе по-настоящему «нашел» себя; строго говоря, процесс поисков почти полностью состоял из выслушивания исповедей. Джерри походил на_| громадную, ненасытную'губку. "Чем больше получал, тем больше ему требовалось. Под воздействием этой нужды его поведение, облик, личность приобрели какую-то чуткую назойливость. К двадцати годам он стал мастером в искусстве руководства. Его широкий лоб, щекастое лицо, пухлая рука, держащая обмусоленную сигарету, большая голова, то и дело поворачивающаяся, чтобы всласть затянуться табачным дымом, чуть слезящиеся глаза за блестящими стеклами очков, рот, слегка растянутый в улыбке, назвать которую можно только мягкой, несколько капризной, как у человека, готового сказать: «Ах, жизнь. Жизнь. Как она скверна, жестока, печальна, но вместе с тем, ах, право же, до чего прекрасна!» – были так притягательны, что первокурсники прямо-таки бежали с блеянием к этому пастырю. Они поверяли Джерри все свои тайны, а если, как нередко случается, поверять было особенно нечего, что-нибудь выдумывали. В этом процессе духовного испражнения, пожалуй, главную роль играли искушения плоти.

Просто поразительно, скольких первокурсников мучительно соблазняли красивые, но порочные женщины – если эти сирены оказывались таинственными незнакомками, тем лучше. В одном из вариантов этой истории невинный младенец по пути в колледж останавливался на ночь в отеле какого-нибудь соседнего городка. И когда шел к себе в номер по коридору, одна из дверей оказывалась открыта: перед ним стояла прекрасная соблазнительница, совершенно нагая, она приглашала его нежными улыбками и ласковыми словами в свое логово разврата. Новичок бывал потрясен, голова у него шла кругом, все, что его учили чтить, как святыню, вылетало у него из памяти; сам не сознавая, что делает, он входил в этот притон греха и едва не терял сознания в объятиях этой современной вавилонской блудницы.

И вот тут – вот тут – перед взором его всплывало лицо матери или чистой милой девушки, для которой он «сберегал себя». Пайн-рокские первокурсники стойко противились соблазнам плоти – почти все они «сберегали себя» для целого полка чистых, милых девушек, во всяком случае, при режиме Джерри в Пайн-Роке количество растленных красавиц, курсирующих совершенно без одежды по корридорам отелей, было поистине изумительным. Численность подобного рода искушений не была столь высокой ни до него, ни после.

Однако все заканчивалось благополучно: спасительное лицо Матери или Избранницы являлось на пятьдесят девятой минуте одиннадцатого часа – и соблазн оказывался побежден. Что до Джерри, то его заключительное благословение этому торжеству добродетели стоило видеть и слышать:

– Я не сомневался в тебе! Да-да! – Тут он покачивал головой и мягко посмеивался. – Такого благонравного человека, как ты, не поймать на такую удочку!.. А представь, как бы чувствовал себя, если б попался! Ты не смог бы поднять голову и посмотреть мне в глаза! Сам понимаешь! И всякий раз при мысли о матери (скудными средствами нашего языка не выразить, что умудрялся Джерри вкладывать в слово «мать»; однако можно сказать без преувеличения, что тут имело место такое мастерское, непревзойденное владение голосовыми связками, по сравнению с которыми даже такие усилия, как, например, покойного синьора Карузо, бравшего высокое «до», кажется незначительными) – всякий раз при мысли о матери ты бы чувствовал себя последним подонком. Да-да! Сам понимаешь! А женись ты на той девушке (это слово он произносил с несколько меньшей елейностью, чем «мать»), то ощущал бы себя гнидой при каждом взгляде на нее! Да-да, ты отравил бы себе всю жизнь ложью!.. И вот что… учти это на будущее! Ты даже не представляешь, как тебе посчастливилось! Впредь держись подальше от подобных соблазнов! Да-да! Я знаю, что говорю! – Тут он снова покачивал щекастой головой и смеялся с каким-то зловещим предостережением. – Ты можешь не устоять и загубить всю свою жизнь!

Джерри собирался, правда, впоследствии отбросил это намерение, стать врачом и бессистемно прочел немало медицинской литературы; главным результатом этого чтения, очевидно, стало то, что он принялся предупреждать простодушных новичков об ужасных последствиях потворства плотским страстям. Этими предостережениями он прямо-таки упивался. Его описания болезни, смерти, безумия, к которым приводят случайные связи с незнакомыми женщинами, встреченными в коридорах отелей, были до того красочными и впечатляющими, что у молодых людей волосы поднимались дыбом, «словно иглы у рассерженного дикобраза».

По мнению Джералда, грех этот был непростительным, неискупным. Кроме того, что возмездием за него являлась неизбежная смерть, возмездием за совращение являлись неизбежное отцовство, злосчастная судьба мужчины и окончательная погибель «чистой, милой девушки».

Словом, Джерри в юном возрасте создал картину мира, догматическую в полном, слепом принятии всех форм признанной, почитаемой авторитетности – воздействующих не только на гражданскую и политическую деятельность человека, но и на его внутреннюю, личную жизнь. В этом порядке вещей – лучше сказать, в этой мифологии – верховной была священная фигура Матери. Женщина в силу того, что производит в законном браке потомство, каким-то загадочным образом становится не только источником всяческой мудрости, но и безупречным блюстителем всяческой нравственности. Предположить, что та или иная женщина не обязательно является непогрешимым божеством лишь потому, что родила ребенка, было опасной ересью; упрямый спор на эту тему с далеко идущими выводами заклеймил бы спорщика в глазах Джерри как распутного или безответственного члена общества. И сердце Олсопа навсегда бы ожесточилось против неверного.

Неприязнь его, правда, бывала замаскирована. Внешне, поскольку был умен, однако недостаточно смел, чтобы признаться в неискренности своих чувств, Джерри держался терпимо – его терпимость представляла собой одну из разновидностей доброжелательного «я-понимаю-вашу-точку-зрения-но-давайте-попытаемся-рассмотреть-этот-вопрос-всесторонне» и являлась более нетерпимой, чем любой фанатизм, потому что маскировала непреклонную, неумолимую враждебность, вызванную уязвленной сентиментальностью. Однако втайне неприязнь его бывала злобной, мстительной. Она принимала форму коварных сплетен, слухов, шепотков, колких насмешек под маской простодушия, придирки к какому-то слову, якобы неумышленного искажения смысла сказанного, серьезной и даже почтительной внимательности, неожиданно сменявшейся взрывом громкого, удушливого смеха, который, как могли бы засвидетельствовать все его жертвы, бывал более уничтожительным и неопровержимым, чем любая логика спокойных доводов.

Больше всего на свете Джерри ненавидел несчастья и страдания – как и всякий порядочный человек. Однако ненависть у этого толстяка была до того сильна, что он не мог взглянуть в лицо того, что ненавидел. Поэтому с детства приучился смотреть на жизнь сквозь розовые очки, и вполне естественно, что его упорная, непреклонная ненависть обращалась на все – человека, конфликт, положение, факт или идею, – угрожающее существованию этих очков.

И все же Джералд Олсоп являлся замечательным во многих отношениях человеком. Привлекательнее всего в нем было искреннее, пылкое жизнелюбие. Он в самом прямом смысле слова любил «жизненные блага» – хорошую еду, хорошие беседы, хороший юмор, хорошее общество, хорошие книги, всю здоровую, радостную атмосферу хорошей жизни. Недостатком являлось то, что любил их он слишком сильно и потому не хотел признавать или допускать никаких противоречий, способных испортить наслаждение этими благами. Видимо, он был достаточно умен, чтобы понять, однако слишком сентиментален, чтобы признаться себе, что его наслаждение ими неизмеримо возросло бы от признания элементов противоречия и отрицания даже в том, что касается «жизненных благ».

Поэтому в натуре его не имелось ни единой добродетели – а она была щедро одарена ими, – не подпорченной этим недостатком. К примеру, он искренне и глубоко любил хорошую литературу, обладал блестящим, тонким вкусом; но когда его суждения входили в противоречие с сентиментальностью, сентиментальность одерживала верх. В результате возникал хаос. Джерри не только не смог найти никаких достоинств в книгах великих русских писателей – Толстого, Достоевского, Тургенева, даже Чехова, – он даже не попытался их понять. У него существовало какое-то странное предубеждение против этих авторов; он боялся их. Джерри давным-давно усвоил предрассудок, что в книгах русских писателей царят беспросветный мрак, жестокая трагедия, и со временем стал обосновывать его одной фразой: «нездоровый, извращенный взгляд на жизнь», противопоставляя их тем писателям, которых одобрял, и которые, разумеется, соответственно обладали «более здравым и широким взглядом на вещи».

Из последних он, пожалуй, больше всех любил и ценил Диккенса. Знание книг этого писателя у него было почти энциклопедическим. Он перечитывал их все столько раз и с такой жадностью, что вряд ли во всей громадной, замечательной галерее диккенсовских персонажей был хоть один неприметный, которого он не мог бы сразу вспомнить – не мог бы охарактеризовать тем эпитетом, точно процитировать ту выразительную фразу, которой охарактеризовал его сам Диккенс.

Однако недостаток Олсопа давал себя знать и тут. Хоть Джерри и обладал достаточным умом, знаниями и вкусом, чтобы составить верное и точное суждение о творчестве великого писателя, его сентиментальность все же умудрялась создать совершенно фальшивого, ложного Диккенса, диккенсовский мир, какого никогда не существовало. Сам Диккенс в представлении Джералда был неким грандиозным сверх-мистером Пиквиком, и мир, который он создал в своих книгах, был пиквикским – веселым, забавным, радостным миром таверн и гостиниц, полным вкусной еды и крепкого эля, солнечного света и хорошего настроения, товарищества, любви и дружбы, замечательных комических персонажей и трогательных, иногда смутных чувств, полную картину которого Джерри обрамил выразительной фразой: «более здравый и широкий взгляд на жизнь». То был мир, очень напоминающий много раз виденные рождественские открытки: сверкающий дилижанс, переполненный румяными пассажирами в красных шарфах, подъезжает к увенчанному фронтоном входу веселой гостиницы, их приветствуют хозяин с трубкой в руке и веточки остролиста над боковой дверью.

О другом Диккенсе – более великом – том, который видел так много порока, бедности, страданий и угнетения, питал глубокое сочувствие к страдающим и угнетенным, выражал сильнейшее негодование жестокостью и несправедливостью окружавшей его жизни – Джерри не знал почти ничего, а если и знал, то отказывался видеть это в подлинном свете, отвращался душой, потому что для него это было неприятным и безвкусным, не совпадало с его видением сквозь розовые очки «более здравого и широкого взгляда на вещи».

В результате возникал хаос. Пожалуй, это можно уподобить нескольким ломтикам правды в море черной патоки. Олсоп мог расчувствоваться, обсуждая и оценивая изумительные красоты Джона Китса, Шелли, Шекспира, Чосера и Кристофера Марло; но точно так же мог расчувствоваться и прийти в неистовый восторг, оценивая поразительные красоты Винни-Пуха, Дона Маркиза, виденного накануне вечером фильма и причудливых Ягнят некоего Морли:

– Истинный гений – да-да! – настоящий, волшебный, фантастический гений!

Затем он прочитывал какой-нибудь избранный отрывок, запрокидывал голову так, что в зрачках его затуманенных глаз начинал мерцать свет, и со смехом, похожим на всхлипывание, с благоговением и слащавостью, рвущимися из глубины души, восклицал:

– Господи! Господи – это поистине волшебный гений!

Еще учась на первом курсе, Джерри начал собирать библиотеку. И она представляла собой поразительное олицетворение его разума и вкуса, символ внутреннего хаоса, слипшихся в патоке его умиротворяющей сентиментальности.

В библиотеке было немало хороших книг – тех, что многим нравились, тех, о которых многие слышали и хотели бы прочесть, книг, которые подбирались с незаурядным умом и тонким вкусом. Олсоп запоем читал романы, и его книжные полки даже в том баптистском колледже свидетельствовали о требовательности и пылком интересе к лучшим новинкам. Это было поразительно у столь юного человека в подобном месте.

Однако в библиотеке было и множество макулатуры: большие кипы газет с какой-то понравившейся ему слащавой чепухой; громадные стопы журналов с причудливыми или сентиментальными сочинениями, запавшими ему в душу; сотни газетных вырезок, где были запечатлены особо дорогие для него чувства; и наряду с тем много другого, действительно хорошего, стоящего, раскрывающего путаницу ошеломляющих противоречий – незаурядный ум и способность к проницательным суждениям в море чувствительности.

Сведенный к голой сути «более здравый и широкий взгляд на вещи» представлял собой полное принятие существующего порядка вещей, потому что существующий порядок, как бы ни был он уродлив, разорителен, жесток и несправедлив, являлся «жизнью», – следовательно, неизбежным, если понять его «в полной перспективе» и увидеть, «как, в сущности, прекрасна (эта фраза оказывала ему неоценимую услугу) жизнь».

Таким образом, Джерри Олсоп стал самозабвенным защитником условностей, принятого и устоявшегося порядка вещей. Если бы можно было создать картину его разума в военные и послевоенные годы, в ней обнаружился бы следующий перечень взглядов и убеждений:

Президент Соединенных Штатов Вудро Вильсон не только являлся «величайшим после Иисуса Христа человеком», но его жизненный путь и завершающее мученичество – ибо так называл это Олсоп – вполне были сравнимы с Христовыми. Президент был идеальным человеком, безупречным в поведении, безукоризненным в мудрости и безошибочным в ведении дел. Его обманывали, подводили и довели до смерти негодяи – бессовестные, лукавые политики в родной стране, завидовавшие его славе, и беспринципные шарлатаны от дипломатии в других.

«Вторым величайшим после Иисуса Христа человеком» являлся президент колледжа, высокий, бледный мужчина с ясным, страдальческим лицом, который поднимался в часовне и усиленно наставлял студентов, постоянно твердя такие слова, как «служение», «демократия», «идеалы руководства» – все популярные свидетельства просвещенной – нет, вдохновенной! – мысли на жаргоне того времени. Что, в сущности, подразумевалось под этим, было не совсем понятно. «Репутация», «образование для достойной жизни», видимо, означали на практике блаженство монашеского существования без выпивки, курения, азартных игр и женщин, ведущее в конце концов к «служению и руководству, для которых Пайн-Рок готовит человека» – то есть к таинству брака с безупречной особью слабого пола, именуемой на жаргоне идеализма то «превосходной женщиной», то «чистой, милой девушкой».

«Вдумчивый и свободный интерес к работе правительства и к политической жизни», видимо, означал поддержку демократов или республиканцев и голосование за тех кандидатов, которых выдвинут политические машины, возглавляющие эти партии.

«Серьезное и просвещенное отношение к религии» не означало узколобого фундаментализма, поскольку пайн-рокский колледж и его идеалист-президент гордились либеральностью взглядов. Например, Бога можно было понимать как «великую идею» или «океан сознания», а не традиционного старого джентльмена с длинной бородой, – но ходить по воскресеньям в церковь все-таки требовалось.

Однако, несмотря на всю высокопарность разглагольствований о «служении», «идеалах руководства» и «демократии», особого влияния их на существующее положение вещей было незаметно. Дети все так же работали по четырнадцать часов в день на хлопкопрядильных фабриках штата. Десятки тысяч мужчин, женщин и детей жили, страдали и умирали в вопиющих бедности, кабале и эксплуатации на арендуемых фермах. Миллион чернокожих жителей штата, примерно треть всего населения, был лишен избирательных прав – хотя «второй величайший после Иисуса Христа человек» часто заявлял, что это право является одним из высших достижений англосаксонского законодательства и «замечательной американской конституции». Миллион чернокожих жителей штата был лишен права на высшее образование – хотя «второй величайший после Иисуса Христа человек» нередко заявлял, что ради этого идеала пайн-рокский колледж существовал и существует, и что права на образование в Пайн-Роке не будет лишен ни один способный человек «вне зависимости от вероисповедания, происхождения, цвета кожи или каких бы то ни было иных отличительных признаков». Несмотря на эти звучные фразы, идеализм, мученический вид, вдохновенную уверенность и все прочее жизнь шла прежним путем, на прежний манер, в сущности, как всегда. Выпуск за выпуском юных, чистых идеалистов-знаменосцев выходил из Пайн-Рока с готовностью, если потребуется, обнажить грудь и благородно погибнуть на баррикадах, какие бы зловещие влияния ни грозили им, какие бы несметные силы ни превосходили их – защищая моногамию, супружество, чистых, милых женщин, детей, баптистскую церковь, конституцию и блистательные идеалы демократической и республиканской партий; и, более того, с решимостью, если придется – до того сильна была их приверженность этому праву – погибнуть на баррикадах, защищая блистательные институты детского труда, хлопкопрядильных фабрик, арендуемых ферм, бедности, горя, убожества, проклятия, смерти и прочего, но ни на миг не отречься, ни на секунду не изменить заложенным в них чистым идеалам, сияющей звезде поведения, к которой обратил их юношеские взгляды «второй величайший после Иисуса Христа человек».

И в идолопоклонстве благоговения перед ним Джералд Олсоп, подобно своему выдающемуся предшественнику Эдхему, был первым.

«Третьим величайшим после Иисуса Христа» являлся священник, пастор пайн-рокской епископальной церкви, которого студенты любовно прозвали Проповедник Рид. Он сам подбил ребят называть себя так. Джерри Олсоп смотрел на Проповедника как на одно из своих открытий. Определенно рассматривал его как лишнее доказательство собственного либерализма. Пайн-Рок был баптистским колледжем, но Джерри отважился перескочить через стену ортодоксии и прижать новоявленного мессию к своей груди.

Проповедник мог бы прекрасно обойтись и без него, с помощью своих уловок. Уловки эти были необычными. Ребятам они сперва показались забавными, потом поразительными, наконец очаровательными – и почти все студенты колледжа в конце концов восторженно поддались им.

Сперва казалось, что шансов у Проповедника добиться чего-то – один из тысячи. Он принадлежал к епископальной церкви – никто, видимо, толком не знал, что она собой представляет, но звучало это настораживающе. У него была всего-навсего маленькая церквушка, почти без прихода. К тому же, он был «северянином». Положение казалось безнадежным, однако не прошло и полугода, как весь студенческий городок был очарован им, а все другие проповедники в городе злобно смотрели на него и сердито ворчали.

Никто толком не понимал, как Проповедник этого добился; действовал он так ненавязчиво, что все произошло прежде, чем студенты догадались об этом. Но, пожалуй, главным плюсом его было, что поначалу никто не видел в нем проповедника. Подтверждается это тем, что студенты прозвали его так. Подобной вольности они бы не позволили себе ни с одним другим священником в городе. К тому же, Проповедник не проповедовал им; не читал им часами поучений; не возносил за них двадцатиминутных молитв; не метал с кафедры громы и молнии; не использовал все регистры голосовых связок: не ворковал голубицей, не рыкал львом, не блеял ягненком. У него была уловка, стоившая шести или восьми таких, как эти.

Проповедник стал наведываться в комнаты к ребятам. В его визитах было нечто до того простецкое и дружелюбное, что все сразу же чувствовали себя непринужденно. В самой шутливой манере он сумел внушить студентам, что является их поля ягодой Это был крепкий мужчина пятидесяти лет с рыжеватыми волосами, худощавым лицом, выражавшим чувство собственного достоинства и вместе с тем нечто дружелюбное, привлекательное. В довершение всего, одевался он довольно небрежно – носил пиджак из грубого ворсистого твида, серые фланелевые брюки, ботинки на толстой подошве, все имело несколько поношенный вид, однако ребята невольно задавались вопросом, где он купил эти вещи, и смогут ли они купить себе такие же. Он заглядывал в дверь и громко, весело спрашивал:

– Трудитесь? Если да, пойду. Я просто шел мимо.

Тут же раздавались скрип стульев, шарканье ног и хор голосов, самым серьезным образом заверявших, что никто не трудится, и приглашавших его присесть.

Получив эти заверения, Рид усаживался, клал шляпу на верхнюю койку, удобно откидывался к стене вместе со старым, скрипучим стулом, водружал одну ногу на круглое сиденье и доставал трубку – вересковую, почерневшую, словно бы высушенную в кузнице Вулкана, – набивал ее ароматным табаком из клеенчатого кисета, зажигал спичку и начинал с удовольствием попыхивать, говоря в промежутках между затяжками:

– Я вот… люблю… трубку! – пуфф, пуфф – Вы… молодежь… – пуфф, пуфф – можете курить… себе… сигареты – пуфф, пуфф, пуфф – но мне… ничто… не заменит….пуфф, пуфф, пуфф – этой… старой… вересковой… трубки!

О, какой смак! Какая безмятежность! Какое глубокое, ароматное, пикантное, заполняющее душу довольство! Мог ли кто-то подумать, что такой человек не оправдает ожиданий? Или усомниться, что через неделю половина ребят закурит трубки?

Так что Проповедник вполне бы обошелся без помощи Олсопа, но все же Джерри в стороне не остался. Он организовал целый ряд дружеских встреч в комнатах студентов, где Проповеднику доставалась ведущая, в высшей степени почетная роль. Собственно говоря, Проповедник был одним из тех, кто в то время усиленно занимался «установлением связи между церковью и современной жизнью» – по его собственному, более хлесткому выражению, «привлечением Бога в студенческий городок». Методы его были, по выражению Джерри, «просто восхитительными».

– Христос… – заговорил как-то Проповедник на одном из тех восхитительных собраний в студенческих комнатах, где восемь – десять увлеченных юношей лежали на полу в разнообразных позах, с полдюжины сидели на шатких верхних кроватях, и еще несколько всовывались в окна с улицы, жадно поглощая пикантный напиток из смеси острословия, юмора, благожелательного практицизма, жизни и христианства. – …Христос, – продолжал он, попыхивая трубкой в своей восхитительно эксцентричной манере, – никогда не получал двух баллов по философии. Он начал играть в команде-дубль и кончил защитником в основном составе. Но останься Он в дубле, – видимо, это говорилось в ободрение потенциально вечным дублерам, находившимся в пределах слышимости, – останься Христос играть в дублирующем составе, то добился бы успеха. Видите ли, – какое-то время Проповедник задумчиво попыхивал своей черной трубкой, – дело вот в чем, ребята, вот что вам нужно понять – Христос всегда добивался успеха во всем. А вот взять Павла… – он вновь задумчиво пыхнул, потом рассмеялся на свой восхитительный манер, потряс головой и воскликнул: – …взять Павла! Ах-ха-ха – это совсем другое дело! Павел был птицей другого полета! Его удалили с поля.

Увлеченные молодые люди с жадностью ловили эти вдохновенные слова.

– Играть Павел начал в дублирующем составе, и ему следовало оставаться там, – сказал Проповедник Рид. – Но для него это было невыносимо! Он постоянно терзался, что не может войти в основной состав, а тут появилась вакансия, понадобился новый защитник – понимаете, ребята, – негромко произнес Проповедник, – прежний скончался… – Он сделал небольшую паузу, чтобы до всех дошло – …и Павла взяли на его место. А Павел не мог показать класса! Не мог, и все тут. И что в конце концов он сделал? Так вот, слушайте, – сказал Проповедник. – Поняв, что показать класса не сможет, он придумал новую игру. Старая была слишком трудной. Павел не мог в нее играть – было не по силам! Тогда он придумал посильную – и потому его удалили с поля. Понимаете, ребята, Христос всегда показывал класс там, где Павел оказывался мазилой. Вот и вся между ними разница, – сказал Проповедник непринужденным, поучительным тоном на манер «теперь об этом можно говорить» и приумолк, с задумчивым видом глубоко затягиваясь старой вересковой трубкой.

– Другими словами, Проповедник, – почтительно воспользовался наступившим молчанием Олсоп, он имел пятерку по логике и считал себя не таким уж невеждой в гегелевской философии, – другими словами, Павел оказался сломлен собственным Моментом Отрицания. Не смог его абсорбировать.

– Вот именно, Джерри! – тут же с жаром воскликнул Проповедник Рид таким тоном, как говорят «ты предвосхитил мои слова!» – вот именно! Над Павлом взял верх его собственный Момент Отрицания. Он не смог его абсорбировать. Находясь в составе дублеров, он не хотел играть. Вместо того чтобы использовать свой Момент Отрицания – понять, что это лучший союзник, какого только может иметь человек – Павел стал его жертвой. Его удалили с поля. А вот Христос… – Проповедник сделал паузу, в задумчивости затянулся трубкой, потом внезапно заговорил: – Понимаете, ребята, в Христе это главное. Его никогда не удаляли с поля. Он всегда показывал класс, хоть в дублирующем составе, хоть в основном. С одинаковой радостью играл и там, и тут. Для Него это не имело значения… и если Христос находился на поле, все шло хорошо.

Проповедник вновь глубоко затянулся и продолжал:

– Понимаете, Христос удержал бы Павла от этого промаха, сказал бы ему: «Слушай, Павел, если хочешь играть защитником в основном составе, Я не против. Мне все равно, где Я играю – Меня интересует только Игра. – Проповедник сделал легкую паузу, чтобы сказанное дошло. – Мне без разницы, в основном составе играть или в дубле. Так что давай поменяемся, если хочешь. Только вот что, Павел, играть так играть. – Проповедник пыхнул трубкой, – По правилам. – Пыхнул снова. – Возможно, ты думаешь, что можешь изменить правила, но нет – ах-ха-ха, – Проповедник резко встряхнул головой и отрывисто хохотнул, – изменить их нельзя, Павел. Ничего не выйдет. Правила не меняются. Иначе это не Игра. А если и менять их, то не нам – Другому – так что давай держаться заодно, в какой бы команде мы ни были, и вести игру, как положено…». Только – изящное, худощавое лицо Проповедника помрачнело, он сделал затяжку, чуть более долгую, чем обычно, и продолжал: – Этого не произошло… Увы, увы, истинного Защитника не стало!