Текст книги "Паутина и скала"

Как думаешь, что это было?

«Долго, долго я лежал в ночи без сна, думая, как рассказать мне свою повесть».

(Раз!)

Теперь в темноте я слышу на реке пароходы.

(Два!)

Теперь я слышу на реке громкие гудки.

Время! Где ты теперь, в каком месте и в каком времени?

О, теперь я слышу свистки на реке! О, теперь большие суда идут вниз по течению! Громкие гудки раздаются в устье, большие суда выходят в море!

А ночью в темноте, в сонной тишине земли, река, темная, многоводная река, полная странного времени, странного времени, странного, трагического времени, струится к морю!

Господи, сколько бы мне хотелось рассказать всего! Жаль, не обладаю литературным даром! Хотелось бы написать книгу, поведать людям о том, что происходит у меня в душе, и обо всем, что вижу.

Прежде всего я рассказала бы об одежде, которую носят люди. Невозможно понять, что человек собой представляет, пока не увидишь, как он одет. Люди одеваются в соответствии со своей сущностью. И не следует думать, что выбор одежды случаен. На свой манер одеты актеры, проповедники, политики, врачи, шарлатаны и психологи: у них все напоказ, они демонстрируют себя всему миру. По обуви, галстукам, рубашкам, носкам и шляпам можно определить, что у человека на первом месте: свой внутренний мир или окружающий.

Замечательнее всех старухи, носящие уйму всевозможных мелочей. Их много в Англии. Живут они в отвратительных маленьких отелях в Блумсбери и тому подобных местах. Много их и в Бостоне. У них странные лица, они не от мира сего.

Знаешь, я как-то видела в Бостоне изумительную старуху! В ресторане. На ней было, пожалуй, около тысячи мелочей. Она была одета в черное платье, сплошь покрытое бусами, браслетами и блестящими украшениями. Господи! Весило оно, должно быть, тонну! Кроме того, платье было все в кружевах, они словно бы стекали с рукавов, окутывали запястья и окунались в суп. И еще у нее была масса колец, браслетов, бус, ожерелий, воротник на китовом усе, тоже в кружевах, серьги, в волосах всевозможные гребни, шляпа, усеянная множеством украшений, перьями, фруктами, птицами. Господи! Эта женщина была ходячим музеем! И до того странной, что меня разобрало любопытство. Я подошла к ней как можно ближе, попыталась подслушать, что она говорит, но не смогла. Чего бы я только ни отдала, чтобы узнать об этом. В ней было нечто очень трагичное. Странно, правда? Это идет у них откуда-то изнутри, из чего-то причудливого, рассыпанного, как бусы, перемешанного, плотно слежавшегося и утопающего в океане вздора.

Хотелось бы рассказать и о белье. Старуха Тодд, бедняжка, жила у нас и заболела бронхитом, мы боялись, что она умрет. Она прямо-таки горела в жару, вся дрожала, мы с Эдит раздели ее и уложили в постель. Господи! Поверишь ли? На ней было три пары старомодных хлопчатобумажных рейтуз!

– Тодд! – воскликнула я. – Тодд! Господи, в чем дело?

– Спрячь меня от них! – ответила она. – Они меня преследуют!

– Они? – удивилась я. – Тодд, ты о ком? Здесь, кроме нас, никого нет.

Бедняжка была просто в ужасе. Потом она рассказала мне, что много лет боялась нападения мужчин и потому носила все ли штуки.

Грустно это, господи! Когда я только познакомилась с ней, она была молодой и очень красивой, только что пришла из больницы, Белла была у нее первой роженицей. Потом, когда я рожала Элму, мы снова пригласили ее. Тогда я чуть не умерла. Тодд была просто замечательной, потом она постоянно приходила и жила у нас. Странно, правда? У нее было множество поклонников, несколько мужчин хотели жениться на ней, а у нее постоянно жил в душе этот ужас.

Да! А потом я хотела бы написать, что испытываешь, когда рожаешь, и каково было, когда Элма появилась на свет, беременная, я все лето ложилась на землю, на зеленый склон холма, и чувствовала, как громадная земля движется подо мной и летит по орбите на восток вокруг солнца. Я понимала землю, я превращалась в нее, мое тело было землей, и ребенок шевелился внутри, когда я лежала на зеленом склоне холма.

Приехали Тодд и доктор Рот – он был великолепным хирургом – а я, казалось, была не в своем уме. И все же знала обо всем, что происходило вокруг. Было одиннадцать часов утра, шел август, жара стояла страшная, я слышала, как проходят люди по улице. Слышала лязг щипцов развозчика льда, крики детворы, инезапно расслышала, как поют птицы на деревьях, и воскликнула: «Как приятно дыхание утра с пением ранних птиц», так оно и было.

Утро было великолепным – Господи! – а я сходила с ума от боли. Такого ты не можешь даже представить себе. Это превращается в своего рода беспредельную, непереносимую радость, одна часть тела, верхняя, словно бы плавает над тобой, другая как будто прикована цепями к земле, и тебя раздирают, колют ножами, по тебе прокатываются огромные волны боли, и когда боль накатывала, я кричала:

– Кто приносит страдания? Кто приносит страдания? Кто приносит страдания?

И видела Тодд с доктором Ротом, движущихся сквозь боль, это было очень странно, потому что их лица то расцветали, то увядали от боли. А потом появились огромные, нежные руки Тодд, вечные и мягкие, они были большими и сильными, как мужские подо мной, и я не боялась, но думала, что умираю, была в этом уверена и воскликнула:

– Тодд! Тодд! Прощай, я ухожу из жизни!

И она ответила:

– Нет, дорогая моя! Нет, милая! Все будет хорошо!

Она так любила меня, Господи! Тогда я была красивой, очень маленькой и красивой. Однако в Тодд и докторе Роте было что-то странное, жуткое. Я никогда не видела их такими, он всегда бывал очень мягким. Потом он говорил мне, что очень беспокоился, но тогда он склонялся надо мной и выкрикивал мне в лицо:

– Тужься! Ты должна тужиться, мать! Плохо стараешься! Надо постараться получше! Давай-давай, мать! Не можем же мы за тебя родить! Тужься! Тужься сильнее, мать! Ты не стараешься!

А Тодд сказала: «Да старается она!». Она очень рассердилась на него, и они оба ужасно беспокоились, роды затягивались. А потом все кончилось, и я поплыла на облаках покоя, я плавала в чудесном, волнующемся океане блаженства.

Да, и вот что! Мне хотелось бы рассказать все о моей маленькой Элме, какой она была крохотной, и что говорило это дитя! Знаешь, она была забавным ребенком! Однажды мы пили чай, и она пошла к двери, а у нас были гости, ей тогда не было еще и четырех лет, я окликнула ее:

– Элма, Элма, ты куда?

А она ответила:

– Ухожу, ухожу, огарок!

Господи! Я думала, там все умрут со смеху, но в этом было и нечто замечательное. Разве не странно услышать такое от четырехлетнего ребенка? Должно быть, она слышала, как кто-то из нас цитировал Шекспира.

А однажды Элма, когда мы с Эдит вошли к ней, готовила уроки. Разложила книги на полу вокруг себя и читала слова по бук-нам. Произносила каждое слово отрывисто, словно ругала его:

– Эр-а-эм-а, рама! Эр-а-эм-а, рама!

Потом принялась за другое:

– Эф-тэ-е-эн-а, стена! Эф-тэ-е-эн-а, стена!

Господи, как мы расхохотались! Бедный ребенок думал, что буква «эс» называется «эф». И потом, если что не так, мы говорили «Эр-а-эм-а, рама!» – это было все равно, что «черт возьми», только лучше.

Господи, какой этот ребенок был уморой! Ты даже не представляешь, что она говорила за столом. Иногда мы не могли есть от смеха. Хорошо бы вспомнить что-нибудь… А, да! Мы говорили о загородном доме, о том, как назовем его, и Элма сказала:

– Ту сторону, где спит папа, назовем Патриархат, а ту, где мама – Матриархат.

Господи, какая она чудесная! Она мое сокровище, зеница моего ока, моя маленькая Элма, самое прекрасное и милое существо на свете.

Да, и вот что! Я хотела бы рассказать о евреях и христианах, и о евреях, которые меняют фамилии. Взять хотя бы этого Берка! Тебе не смешно? Натаниэл Берк, надо же! Раз уж ему взбрело это на ум, почему бы не выбрать какое-нибудь экстравагантное христианское имя? Монморанси ван Лэндингем Монтейт, или Реджиналд Хилари Столтонстолл, или Джефферсон Линкольн Кулидж или что-нибудь в этом роде? Натаниэл Берк! Представляешь? Настоящее его имя Натан Беркович. Я с детства знаю его родных.

До чего же он бесцеремонный! Я так устала от его выходок, что как-то сказала ему: «Послушай, Берк. Будь доволен тем, что ты еврей. Где б ты был, если б не евреи, хотела б я знать? Это никуда не годится».

Его мать и отец были очень славными стариками. У отца был магазин на Грэнд-стрит. Он носил бороду, шляпу дерби и мыл руки перед едой, как все они, особым способом. В таких старых евреях есть что-то очень милое. Оба они, разумеется, были ортодоксами, и я думаю, поведение сына очень их огорчало. А он родителей больше знать не хотел. Разве не позор – отречься от родных, чтобы стать липовым христианином?

Мы превосходные люди. Над нами насмешничают, но мы все равно превосходные. «Меня вы на Риальто попрекали….плевали на еврейский мой кафтан». Папа был христианином, но таким замечательным! Любил все то же, что и мы. Очень любил поесть, думаю, пресную христианскую стряпню он терпеть не мог. Неудивительно, что ушел от них.

Да! И вот еще что! Я хотела бы рассказать, как езжу по утрам к Штейну и Розену делать эскизы, мистер Розен расхаживает взад-вперед по большим, толстым коврам, и Господи! богатство, могущество и гусиный жир, кажется, сочатся из каждой его поры. А магазин красивый, чистый, замечательный, великая княгиня Как-там-биш-ее продает одно, принцесса Пиккатитти другое. Будь у меня подобная фамилия, я сменила бы ее на Шульц или что-то в этом духе. Даже Эдит невольно смеется, когда произносит ее. Представь себе – носить имя Офелия Пиккатитти! Разве не ужасно для детей, если их называют маленькими Пиккатитти?

Знаешь, я иногда смеюсь, встречая их фамилии в светской хронике. В Нью-Йорке, должно быть, полно таких людей. Как думаешь, откуда они берутся? Когда читаешь, кажется, что эти фамилии кто-то выдумывает нарочно: «Мистер Х.Стейвесант О’Тул дал обед в честь принца и принцессы Стефано ди Гуттабелли. Среди присутствовавших были мистер и миссис ван Ренселер Вайсберг, граф Сапский, мистер Р. Мортимер Шулемович и великая княгиня Марта-Луиза фон Гессе Шницельпусс».

А мистер Розен в своем магазине расхаживает взад-вперед, отдает распоряжения, раскланивается, пожимает руки людям в полосатых брюках и шикарных черных пиджаках, с жемчужинами в галстуках. Он такой холеный, лощеный, и все в магазине словно бы мурлычет о роскоши, атмосфера кажется очень спокойной и вместе с тем деловитой, и по всему магазину зовут Эдит. Спрашивают о ней повсюду. Вот и она, выглядит очень элегантным, вялым сельдереем, к лодыжке у нее пристегнут шагометр. Эдит сказала, что как-то прошла за день семнадцать миль, когда она возвращается домой, то просто валится с ног от усталости. Бедняжка худая, как жердь. Иной раз за целый вечер двух слов не скажет, даже если в доме гости. Но Господи, какая она умная! Она там умнее всех, обойтись без нее не смогли бы.

«Долго, долго я лежал в ночи без сна…»

(Раз!)

Приди, ласковый сон, закрой ворота памяти…

(Два!)

Приди, чудесный сон, скрой видение ушедших дней…

(Три!)

Ибо мы странный, прекрасный сон, все мы странный, прекрасный сон…

(Четыре!)

Ибо мы умираем в темноте и не знаем смерти, во сне смерти нет…

О сын позабытых часов, владыка труда и усталости, милосердный брат мрачной смерти и всяческого забвения, обаятель и избавитель, привет тебе!

27. ЗАВЕДЕНИЕ ШТЕЙНА И РОЗЕНА

Однажды вечером, когда мир был намного моложе, чем теперь, мистер Розен, владевший тогда лишь скромным магазином в южной части Парк-авеню, был с женой в театре. Среди публики он видел много знакомых. Ничего удивительного в этом не было, потому что главную роль в спектакле играла блестящая русская актриса Алла Назимова, недавно приехавшая в Америку. Шла пьеса «Кукольный дом». Мистер Розен в антрактах прогуливался, здоровался со знакомыми и приглядывался, во что одеты дамы. Друзья его были большей частью богатыми, культурными евреями. Женщины были очень элегантными, светскими, прекрасно одетыми, смуглыми, высокими, некоторые экзотически красивыми. Большинство этих людей знало друг друга с детства, они принадлежали к весьма немногочисленному привилегированному кругу; некоторые из них ценили тонкий ум и творческие способности выше, чем деньги, но большая часть обладала и тем, и другим.

Расхаживая среди этой блестящей публики легкой, энергичной походкой, мистер Розен увидел девочек Линдер. Он всегда думал о них, как о «девочках», хотя старшая, Эстер, была уже очень красивой тридцатилетней женщиной, супругой Фредерика Джека. Другая, Эдит, была пятью годами младше. Люди любили ее и считали «умницей», хотя она никогда не раскрывала рта. Эдит повсюду ходила с Эстер. Бывала всегда безупречно сдержанной и молчаливой – произнести за вечерним разговором полдюжины слов для нее означало разболтаться.

Мистер Розен прекрасно знал девочек Линдер и слегка благоговел перед ними. Своего рода нынешнего положения он добился трудом – был выходцем из евреев-тружеников среднего класса. Но в семье Линдера было нечто беззаботное, романтичное, вызывающее у него восхищение и недоверие: они делали трудные вещи с блестящей легкостью, расточительно тратили деньги, сколачивали состояние, теряли и сколачивали снова.

Он знал отца этих девочек – Джо Линдера. Джо был хорошо известным в свое время актером, но умер на пятидесятом году жизни. Мистер Розен помнил его красивым мужчиной, который подшучивал над всем. Он играл вместе с Мэнсфилдом и когда напивался, цитировал Шекспира целыми страницами со слезами на глазах. Мать Джо была христианкой – и этой чужой наследственности мистер Розен приписывал его неуравновешенность и падение. Он помнил, что добрыми друзьями Джо было двое католических священников – отец О'Рурк и отец Долан. Они встречали Джо после спектакля и шли в ресторан Уайта, где выпивали до полуночи сколько могли. Но если священникам предстояло на другое утро служить мессу, то останавливались они вовремя. И с некоторым беспокойством мистер Розен вспомнил, что младшая из дочерей Джо, Эдит, получила воспитание в католическом монастыре в Бронксе.

Мистер Розен помнил мать этих девочек. Умерла она раньше мужа, когда дети были еще маленькими. Она была чистокровной еврейкой прекрасного происхождения – ее родители приехали из Голландии. Отец ее, адвокат, сколотил в Нью-Йорке состояние и оставил ей в наследство целый квартал домов. Но она была еще расточительнее мужа. Если ей нужно было бриллиантовое ожерелье, она продавала дом; если платье – продавала ожерелье или часть его. С острой душевной болью мистер Розен вспомнил, что она, когда ей нужны были деньги, откусывала бриллианты по одному и отправляла в ломбард. При этом воспоминании он печально покачал головой.

Но теперь он с тайным волнением пошел к двум молодым женщинам и, подойдя, восторженно зажмурился.

– Откуда… Откуда… – хрипловато зашептал он Эстер, сжав руки и молитвенно потрясая ими перед собой, потому что не мог подобрать слова, дабы выразить восхищение, – откуда у тебя такое платье?

– Нравится?

– Дорогая моя, это мечта.

– Как выражался папа, – сказала Эстер, – оно лучше, чем удар в глаз, верно?

Мистер Розен застонал от такого кощунства, потом нетерпеливо спросил:

– Где раздобыла его? Ты должна сказать мне.

– Обещаете никому не говорить?

– Разумеется, – взволнованно ответил мистер Розен.

– Ладно, – торжественно ответила Эстер, – скажу. Купила в отделе уцененных товаров у Мейса.

Мистер Розен громко застонал и ударил себя по лбу. В такой манере разговаривал Джо Линдер, и на взгляд мистера Розена, это могло быть одной из причин его безвременной смерти. Для легкомыслия есть свое время и место, но священными вещами шутить нельзя.

– У Мейси! – произнес мистер Розен. – Ты смеешься надо мной. В Нью-Йорке нет ателье, шьющего такие платья.

– И все же это так, – со смехом сказала Эстер. – Ткань я купила там.

– К черту ткань! Кто его шил?

– Моя сестра Эдит, – ответила Эстер торжествующе. – Вы и не знали, что она такая умная, правда? – И любовно взяла за руку сестру. – Знаете, мистер Розен, – заговорила она радостно, – я сама ничего не смыслю, но Эдит очень умная, умеет все. Как папа.

И стояла, держа за руку Эдит, глядя на мистера Розена, раскрасневшаяся, сияющая, радостная, довольная тем, что «ничего не смыслит», пока все с нею очень добры, а рядом такая умная сестра.

Мистер Розен медленно, внушительно повернулся к другой юной леди; которая во время всего разговора с полнейшим хладнокровием хранила молчание, а теперь переводила совершенно спокойный взгляд больших темных глаз то на него, то на сестру.

– Эдит! – сурово произнес мистер Розен. – Это платье шила ты?

– Да, – словоохотливо ответила Эдит.

– Эдит, – заговорил мистер Розен мягко и обаятельно, – хотела бы ты получить работу?

– Что делать? – последовал взрыв красноречия.

– Создавать фасоны платьев, – нежно ответил мистер Розен, – фасоны платьев, – с наслаждением произнес он, – наподобие этого.

– Хотела бы, – сказала Эдит, утомленная собственной разговорчивостью.

Душа мистера Розена воспарила. Он мысленно благословил обеих сестер.

– Приезжайте ко мне в магазин, – хрипло прошептал он. – В понедельник утром.

И покинул сестер.

Однако в понедельник утром сестры напрочь забыли об этом разговоре, и Эдит оказалась близка к взволнованному удивлению, как никогда в жизни, когда в десять часов к ней вошла горничная с сообщением, что звонит мистер Розен и хочет немедленно поговорить с ней. Она поднялась и пошла в комнату Эстер, где имелась отводная трубка.

– Ну? – послышался раздраженный голос мистера Розена. – Почему не приехала?

– Зачем?

– На работу, которую я предложил.

– Забыла. Подумала, что вы пошутили.

– Неужели я стал бы тратить время на шутки?

– Вы не передумали меня брать?

– Нет! – выкрикнул он. – Приезжай немедленно!

Эдит оделась и поехала в южный Манхеттен.

Эдит начала работать у мистера Розена с присущими ей ленцой и прохладцей. Теперь она стала вице-президентом фирмы и имела свою долю в деле.

Фирма Штейна и Розенберга проделала большой путь с окраины в фешенебельные кварталы, с Грэнд-стрит на Парк-авеню, и на этом победном пути потеряла свое название. Мистер Штейн скончался, а мистер Розенберг стал мистером Розеном, сын его учился в Оксфорде, дочь предпочитала жить в Париже.

Мистеру Розену шел пятьдесят шестой год, это был красивый, дородный мужчина, смуглый, с ярко выраженной еврейской внешностью. Фамилию он изменил, но становиться другим человеком не собирался. В кабинете на письменном столе у него постоянно стояла фотография покойного партнера, Сола Штейна: полное, улыбающееся лицо с громадным серовато-коричневым носом глядело на него, пробуждая исполненные грусти и нежности воспоминания о времени, когда он, забросив ногу на ногу, сидел бок о бок с покойным на портновском столе, о тех днях, когда они стояли возле своей ист-сайдской мастерской, приглашая покупать всех евреев, высыпавших на улицу по случаю ясной, теплой майской погоды.

Нет, мистер Розен не забывал и не стыдился. Он ходил легкой, энергичной походкой по толстым коврам своего большого магазина, на нем были брюки в тонкую полоску, визитка, он раскланивался и вежливо разговаривал с покупателями, баснословно богатыми евреями – но не забывал. Он очень гордился принадлежностью к своему народу, трудом и умом, которые принесли ему богатство. И потому обладал одним великолепным убеждением – оно присуще почти всем богатым евреям и мало кому из богатых христиан. Добиться богатства трудно, но оно прекрасно, приятно, желанно – поэтому пусть те, кто его имеет, наслаждаются им.

Вне всякого сомнения, те, кто считает евреев жадными, глубочайшим образом заблуждаются. Это самый щедрый и богатый на свете народ. Мистер Розен дважды путешествовал во Францию на борту «Иль де Франс»: у него была каюта-люкс и частная палуба, его жена одевалась лучше и дороже всех на судне. Летом мистер Розен неизменно проводил много времени в Париже, закупая одежду, а супруга с детьми отправлялась в Довиль. Мистер Розен вечерами прилетал к ним на самолете, и вся семья купалась, танцевала, пила коктейли.

К тому же, мистер Розен всегда жил над своим заведением. Сперва его жилье состояло из двух комнат на Грэнд-стрит, теперь из двух этажей и восемнадцати комнат на Пятой авеню. Затем он переедет в новый, более роскошный дом, строящийся в центре Манхеттена. Там у него будет три этажа, двадцать четыре комнаты и великолепный вид на город. Когда христианин богатеет благодаря своему заведению или чужому, он переезжает как можно быстрее. Поднимается вверх по Гудзону, покупает тысячу акров и сорок комнат, выписывает из Англии садовников и грумов. Мистер Розен нет. Он исповедовал идеи Фаггеров, Каботов, ранних Ротшильдов. Жил над своим заведением и имел к обеду много самого лучшего шампанского.

«Штейн и Розен» стал одним из самых фешенебельных и дорогих магазинов в стране, и его победоносное продвижение в центр Манхеттена вскоре должно было завершиться в новом великолепном здании. Авторы светских романов заставляли своих персонажей говорить о нем: Рита (или Лейла, или Шейла) с изящной темноволосой головой «и сильными загорелыми руками» идет по улице, думая о Брюсе и о том, как пристально художник Хилари смотрел на нее «раскосыми, почти восточными глазами», и вдруг видит, как Дженифер Деламар входит в магазин «Штейн и Розен».

При таком успехе мистер Розен быстро расцвел. К его упитанности прибавился румянец. Он весь лоснился и расхаживал взад-вперед легкой, энергичной походкой, напоминая прекрасного призового быка. Эта дородная, пышная плоть отнюдь не выглядела несообразной во французской элегантности магазина, в окружении дымчатых шелков: тонкие ткани вполне могли бы исходить из этого упитанного тела подобно эктоплазме. И светские дамы, делавшие покупки в магазине «Штейн и Розен», должно быть, испытывали восхитительное чувство уюта и таинственности, глядя на него, поскольку смуглое, улыбающееся лицо, с превосходными крупными жемчужными зубами и толстым носом, с широкими, мясистыми, волосатыми ноздрями придавали ему сходство с восточным волшебником. Им казалось, что в этой обстановке неистощимой роскоши ему стоит лишь хлопнуть в пухлые, розовые ладоши, и тут же появится вереница рабов, несущих на голове кипы драгоценных тканей.

В сущности, мистер Розен способен был это делать и делал, хотя вместо чернокожих евнухов предлагал нечто лучшее – стройных, ласкающих взгляд гурий, одетых в волшебные платья.

Он сознавал, что выглядят они волшебными, главным образом, благодаря Эдит Линдер. И произносил ее имя с ноткой религиозного обожания – называл ее «великой женщиной» и чувствовал некоторую бедность языка. Его неизменное благоговение перед сестрами Линдер стало глубже. Они могли делать все, и притом с легкостью. Хотя он прекрасно знал, как неутомимо грудилась Эдит для развития его бизнеса, во всем, что делала она, ему виделись волшебство и непринужденность. И такое впечатление сложилось у всех.

С годами Эдит стала более молчаливой и тощей. Собственная молчаливость снедала ее. От ее тела веяло, словно тонкими духами, постоянной усталостью, но она никогда не отдыхала. Работала беспрестанно, молча, изготовляла своими руками волшебные дорогостоящие вещи, которые приносили магазину «Штейн и Розен» громадное богатство. Весь день на каждом этаже магазина слышалось ее имя. Где Эдит? Может немедленно придти? Она молча приходила – усталая худощавая женщина в простом черном платье, стоящем восемьсот долларов. К ее тонкой костлявой лодыжке был пристегнут шагометр, а вокруг хрупкого запястья с сетью голубых вен, обянутого кожей туго, словно нога птицы, были инкрустированные алмазами часики, чудо тончайшей работы, отсчитывающие тиканьем время – странное, трагичное время – в безупречном корпусе не больше наперстка.

Смуглое лицо мистера Розена лучилось энергией и удовольствием. У него было двое красивых детей. Прекрасная жена. Он был сам красив, словно призовой бык. Они все очень любили друг друга. Да, мистер Розен ушел далеко, далеко с окраины после давних трудных дней первых усилий. Мягко, мягко, уверенной, энергичной походкой он расхаживал взад-вперед по своему магазину.

Он был очень, очень счастлив.