Текст книги "Золотой Лис"

– Когда ты в последний раз ел? – мягко спросил ребенка Майкл.

– Вчера утром, великий вождь.

Майкл вытащил из бумажника пятирэндовую банкноту[5]5
  Рэнд – денежная единица Южно-Африканской Республики.


[Закрыть]. Мальчик молча уставился на нее; его глаза походили на два круглых светящихся озера. Он наверняка еще ни разу не держал в руках таких денег за всю свою короткую жизнь.

Майкл протянул ему банкноту. Мальчик схватил ее, повернулся и бросился наутек, то и дело наступая на полы болтающегося на нем кардигана. И даже не поблагодарил своего благодетеля, напротив, его лицо выражало смертельный ужас; он явно боялся, что это сокровище отберут у него прежде, чем он успеет удрать.

Майкл весело рассмеялся, наблюдая за его паническим бегством; затем умиление внезапно сменилось яростью. «Есть ли еще хотя бы одна развитая страна в современном мире, – думал он, – где маленьким детям все еще приходится просить подаяние на улицах?» Почувствовал, что на смену его гневу мало-помалу приходит ощущение полной, неодолимой безысходности.

А есть ли другая такая страна, которая объединяла бы в себе как обитателей цивилизованного мира, вроде его собственной семьи с ее бескрайними владениями и потрясающей коллекцией всевозможных сокровищ, так и вопиющую нищету третьего мира, воплощенную в этих пригородах? Этот контраст казался еще более жестоким от того, что оба мира сосуществовали бок о бок, совсем рядом друг с другом.

«Если бы я только мог хоть что-то сделать», – горестно вздохнул Майкл и так сильно затянулся, что пепел на конце сигареты ярко вспыхнул и одна из искр незаметно упала на галстук и прожгла дырку размером с булавочную головку. Впрочем, это мало что меняло в общем виде его наряда.

Маленький голубой фургон свернул с шоссе и въехал на автостоянку. За рулем сидел молодой негр в фуражке. Надпись на фургоне гласила: «Мясная лавка «Фуза мюль». 12-я авеню, Дрейкс-Фарм». Название лавки означало «вкусная еда».

Майкл в соответствии с полученными инструкциями помигал фарами. Фургон остановился на свободном пятачке прямо напротив него. Майкл вышел из машины, закрыл свой «валиант» и направился к голубому фургону. Задние дверцы оказались незапертыми. Майкл забрался внутрь и захлопнул их за собой. Фургон был более чем наполовину заполнен корзинами с кусками сырого мяса, а с потолка на крючках свешивались освежеванные туши нескольких овец.

– Идите сюда, – окликнул его водитель на зулу; Майкл стал на четвереньках пробираться в переднюю часть. По дороге он постоянно задевал свисающие туши; кровь, капающая с них, образовывала лужи, в которых он перепачкал свои вельветовые брюки. Водитель заблаговременно приготовил для него местечко между двумя корзинами с мясом, где он мог надежно укрыться от посторонних глаз.

– Простая мера предосторожности, – жизнерадостно заверил водитель опять же на зулу. – Вообще-то этот фургон никогда не останавливают.

Он выехал со стоянки, и Майкл кое-как пристроился на грязном полу. Эти несколько театральные меры предосторожности раздражали, но иного выхода не было. Ни один белый не имел права переступить границу пригородного района без специального разрешения, которое выдавалось местным отделением полиции по согласованию с районной администрацией.

Обычно получить такое разрешение не составляло особого труда. Однако Майкл Кортни был на плохом счету у властей. Он уже трижды привлекался к ответственности за нарушение закона о контроле над печатью, каждый раз ему и его газете приходилось платить большие штрафы.

Согласно этому закону, правительственным цензорам были предоставлены практически неограниченные права запрещать любую публикацию, и высшее руководство правящей националистической партии ревностно следило за тем, чтобы они в полной мере использовали свои полномочия для защиты кальвинистских моральных устоев голландской реформаторской церкви и существующего политического статус-кво.

Так что у статей Майкла было очень мало шансов обмануть их бдительность. И в разрешении посетить Дрейкс-Фарм ему было бы категорически отказано.

Голубой фургон беспрепятственно въехал в пригород через главные ворота; ленивые чернокожие охранники пропустили его без осмотра, даже не прервав партию в африканское людо, игравшуюся пробками от кока-колы на деревянной доске.

– Можете теперь перебраться в кабину, – заявил водитель; Майкл перелез через корзины с мясом и плюхнулся на сиденье рядом с ним.

Пригороды всегда производили на него неизгладимое впечатление. Это было почти то же самое, что очутиться на другой планете.

В последний раз он был в Дрейкс-Фарм еще в 1960 году, почти одиннадцать лет назад, начинающим репортером в «Мейл». Именно тогда опубликовал ту самую серию статей под общим названием «Ярость», что заложило основу его будущей журналистской репутации и одновременно стало поводом для его первого знакомства с законом о цензуре.

Майкл улыбнулся своим воспоминаниям и с интересом огляделся вокруг; они проезжали через старую часть пригорода. Она сохранилась еще с прошлого века, с викторианской эпохи, когда неподалеку впервые были обнаружены сказочные золотоносные жилы Уитвотерсренда.

Старая часть пригорода представляла собой запутанный лабиринт узеньких улочек и переулков, протянувшихся между хаотично разбросанными строениями, хижинами и лачугами из необожженного кирпича с потрескавшейся штукатуркой, с крышами из рифленого железа, раскрашенными во все цвета радуги. Первоначальная окраска многих из них давно потускнела и подернулась рыжим налетом ржавчины.

Узкие улицы были испещрены рытвинами и ухабами; повсюду виднелись лужи какой-то непонятной жидкости. Тощие куры увлеченно копошились в горах мусора. Огромная свинья, такого ярко-розового цвета, будто ее только что ошпарили кипятком, нежилась в одной из луж и недовольно хрюкнула на проезжающий фургон. Вонь стояла неописуемая. Кислый запах разлагающихся отбросов причудливо смешивался с «ароматом», исходившим из открытой канализации и выгребных ям под деревянными туалетами, стоявшими, как будки часовых, за каждой хибарой.

Главный санитарный врач при правительстве давно уже потерял всякую надежду когда-либо привести в порядок старую часть Дрейкс-Фарм. И вот в один прекрасный день здесь появились бульдозеры, и «Мейл» на первых страницах напечатал фотографии смятенных семейств, скучившихся возле своего жалкого скарба, составляющего все их достояние на этом свете, и наблюдавших за тем, как эти железные чудовища разрушают их дома. Потом белый чиновник в темном костюме выступит по государственному телевидению и заявит, что «на месте этого рассадника заразы вскоре возникнут удобные современные бунгало». Мысль об этом дне вновь заставила Майкла содрогнуться от негодования.

Голубой фургон долго подпрыгивал на ухабах и выбоинах, проезжая мимо мрачного вида притонов и публичных домов, пока наконец не пересек невидимую черту, отделяющую старую часть пригорода от новой, застроенной зданиями, которые тот же чиновник назвал бы удобными современными бунгало. Тысячи одинаковых кирпичных коробок с серыми крышами из того же рифленого железа и асбеста бесконечными рядами выстроились на голой равнине. Они напоминали Майклу ряды белых деревянных крестов, которые он видел на военных кладбищах во Франции.

И все же каким-то образом чернокожие жители умудрялись придать даже этому безжизненному городскому ландшафту свой неповторимый местный колорит. То и дело попадались дома, перекрашенные в какой-либо яркий цвет; они резко выделялись на монотонном фоне грязно-белых рядов. Розовые, небесно-голубые, ярко-оранжевые, они как бы свидетельствовали о неистребимой любви африканцев ко всему яркому и светлому. Майкл заметил, что один из домов был разукрашен прекрасными геометрическими узорами, традиционными для племени ндебеле, которое обитало на севере страны.

Крохотные земельные участки под окнами как нельзя лучше характеризовали своих владельцев. Вот у одного из домов красуется квадрат голой пыльной земли; рядом участок засажен кукурузой, а у входной двери привязана дойная коза; сосед мог похвастаться целым садом из герани, которую он выращивал в старых пятигаллонных банках из-под краски; еще один участок был обнесен высоким забором из колючей проволоки, а заросший сорняками двор охраняла тощая, но весьма свирепая сторожевая дворняга.

Некоторые из делянок были отгорожены друг от друга декоративными стенами, сложенными из бетонных блоков или старых покрышек от грузовиков; наполовину вкопанные в твердую, как камень, землю, они были раскрашены в броские, веселые цвета. Большинство домов имело дополнительные пристройки, обычно что-то вроде коробки из сэкономленных стройматериалов и ржавого рифленого железа, в которой всей семьей ютились родственники хозяина, прибывшие невесть откуда. У обочины стояли брошенные автомашины, как правило, без мотора или колес. Груды старых матрацев, разваливающихся картонных коробок и прочего хлама, который не удосужились вывезти уборщики мусора, красовались на каждом углу.

И эта сцена была переполнена людьми, ее населявшими. Этих людей Майкл любил больше, чем представителей своей собственной расы или своего класса; это были люди, которым страстно желал помочь. Он бесконечно восхищался ими. Они поражали его своей духовной силой, безграничным терпением и волей к жизни.

Куда бы он ни бросил взгляд, всюду были дети, ползающие, бегающие, кричащие; они резвились и кувыркались на улицах, как стаи черных лоснящихся щенков лабрадора, или же горделиво проплывали мимо, привязанные к спине матери, согласно местным обычаям. Дети постарше играли в свои незатейливые игры с куском проволоки и пустой банкой из-под пива, приспособленной под игрушечный автомобиль. Маленькие девочки прыгали через скакалку посреди дороги или играли в «классы» и салочки, подражая белым ребятишкам. Когда водитель голубого фургончика начинал гудеть, они медленно, с видимой неохотой отходили в сторону, уступая дорогу.

Завидев белое лицо Майкла, они запрыгали вокруг затормозившего фургона с криками: «Конфету! Конфету!» Майкл был готов к такому обороту и бросил им пригоршню твердых леденцов, которыми предусмотрительно набил себе карманы.

Хотя большая часть взрослого населения уже проделала свой долгий каждодневный путь в город к месту своей работы, матери, старики и безработные остались дома.

Стайки уличных подростков, бесцельно ошивавшиеся на каждом углу, провожали его равнодушными взглядами. И хоть Майкл прекрасно знал, что перед ним шакалы здешних мест, хищники, пожиравшие себе подобных, даже они вызывали у него симпатию и сочувствие. Ибо он понимал, что ими движет отчаяние. Еще фактически не начав свой жизненный путь, эти парни уже ясно осознавали всю беспросветность своего будущего; впереди у них не было ничего – ни одного шанса, никакой надежды на улыбку судьбы или на лучшие времена.

А рядом женщины занимались своими вечными домашними делами: одни развешивали мокрое белье на длинных веревках; когда оно высыхало, то колыхалось на ветру, как флаги на корабельных реях; другие склонялись над черными горшками на треножниках, в которых варилось основное местное блюдо – кукурузная каша; большинство домохозяек предпочитали готовить пищу на задних двориках традиционным способом – на открытом огне, а не на железных плитах, установленных в их крохотных кухоньках. Дым от этих костров перемешивался с клубами пыли, образуя то самое мутное облако, что вечно нависало над пригородом.

Нелегальные торговцы, или спузас, как их здесь называли, успешно противостояли всепоглощающей страсти африкандерского правительства ко всякого рода предписаниям и лицензиям, сновали по оживленным улицам, толкая перед собой тележки и громко расхваливая товары. Домохозяйки выменивали у них картофелину, сигарету, апельсин, кусок белого хлеба – одним словом, то, что им было нужно в данный момент.

Несмотря на всю внешнюю безотрадность этой картины, невзирая на нищету и запустение, царившие вокруг, на каждой улице, на каждом углу Майкл слышал звуки музыки и смех, который был веселым и непосредственным. Люди приветствовали друг друга радостно и беззаботно. Куда бы он ни бросил взгляд, всюду видел эти ослепительные африканские улыбки, которые согревали сердце и тут же заставляли его сжиматься от боли и сострадания.

Ну а музыка звучала отовсюду: из окон и дверей маленьких убогих жилищ, из транзисторов, которые мужчины и женщины держали в руках или на голове. Дети свистели в грошовые свистелки и играли на самодельных банджо, сделанных из жестянок из-под парафина, деревяшек и кусков проволоки. И все они танцевали и пели, радуясь просто тому, что живут, пусть даже в таких крайне мрачных условиях.

Для Майкла этот смех и эта музыка воплощали в себе неукротимый дух Черной Африки, дух, перед которым были бессильны все ее невзгоды. Для него на всей земле не существовало другого народа, который мог бы с этим сравниться. Майкл любил их всех до одного, вне зависимости от возраста, пола, племени или внешности. Он сам был сыном Африки, и это был его народ.

«Что я могу сделать для вас, братья мои? – прошептал он. – Чем я могу вам помочь? О, если бы я знал. Все, что я пытался сделать до сих пор, оканчивалось ничем. Все мои усилия впустую, как крик отчаяния в бескрайней пустыне. Если бы я только смог найти верный путь».

Вдруг перед ним открылось зрелище, которое сразу отвлекло его от этих мрачных мыслей. Они поднялись на небольшую возвышенность посреди холмистой равнины, и Майкл невольно выпрямился на сиденье. Одиннадцать лет назад, когда он в последний раз проезжал здесь, на этом месте не было ничего, кроме голой степи, где несколько тощих коз паслись среди красных зияющих ран, оставленных почвенной эрозией в этой заброшенной человеком земле.

– Нобс-Хилл. – Водитель фургона радостно ухмыльнулся, заметив его удивление. – Красиво, а?

Сила и целеустремленность человека таковы, что даже перед лицом самых неблагоприятных обстоятельств всегда находятся немногие, которые стремятся не просто выжить, но и достичь процветания; с мужеством и изобретательностью, недоступными для посредственности, они преодолевают любые препятствия, воздвигнутые на их пути, и неудержимо идут к своей цели. Вдоль низкой гряды холмов, возвышаясь над хижинами и лачугами Дрейкс-Фарм, выросли дома черной элиты. Их было около сотни – преуспевающих людей, отделившихся от миллиона простых обитателей Дрейкс-Фарм. Своей деловой хваткой, природными способностями и упорным трудом они буквально вырвали свое материальное благополучие из рук белых господ, которые пытались обречь их, как и остальных, на вечное прозябание, соорудив впечатляющее здание из законов и предписаний, в коих воплотилась взлелеянная Фервурдом политика апартеида.

И все же их победа была призрачной. Хотя они имели достаточно средств, чтобы поселиться в любой части страны, закон о зонах проживания разрешал им строить свои дома только в местах, отведенных им архитекторами апартеида. И это несмотря на то что хоромы, воздвигнутые этими чернокожими предпринимателями, врачами, юристами и удачливыми преступниками, сделали бы честь престижным жилым районам, таким как Сандтон, Ла-Люсия или Констанция, где проживали их белые коллеги.

– Вон там! – с гордостью указал водитель фургона. – Розовый дом с большими окнами. Там живет Джошия Нрубу, знаменитый знахарь. Он продает зелья, снадобья, заговоры и рассылает их почтой по всей Африке, даже в Нигерию и Кению. Это зелье может заставить любого человека, мужчину или женщину, полюбить тебя, а львиные кости, которыми он торгует, приносят удачу в делах. Жир стервятника улучшает зрение, а еще одно снадобье, изготовляемое из девственной плевы, делает мужскую плоть твердой, как гранит, и неутомимой, как боевой ассегай[6]6
  Метательное копье с железным наконечником, распространенное у народов зулу.


[Закрыть]. У него есть четыре новых «кадиллака», а его сыновья учатся в университете в Америке.

«Я, пожалуй, взял бы львиные кости, – усмехнулся Майкл. – «Голден сити мейл» уже четыре года как приносила одни убытки, к большому огорчению бабушки и Гарри».

– А вон там! Дом с зеленой крышей, обнесенный высокой стеной. Там живет Питер Нгоньяма. Его племя выращивает траву, которую мы называем дагги, или бум, а вы, белые, коноплей. Они собирают урожай дагги на тайных плантациях в горах и отправляют его на грузовиках в Кейптаун, Йоханнесбург и Дурбан. У него двадцать пять жен, и он очень богат.

Теперь они ехали не по старой разбитой дороге, а по ровному синему асфальту недавно проложенного широкого проспекта. Водитель прибавил скорость, и они понеслись под уклон мимо зеленых газонов и высоких кирпичных стен Нобс-Хилл, получившего официальное наименование «IV район Дрейкс-Фарм».

Вдруг фургон резко затормозил и остановился перед стальными воротами одного из самых роскошных зданий. Автоматические ворота тихо растворились, а затем так же тихо закрылись за ними, и они очутились в саду, среди декоративных кустарников и зеленых газонов. Под террасой раскинулся бассейн причудливой формы с каменным фонтаном в центре. На газонах играли водяными струями дождевые установки, а среди цветущих растений Майкл заметил двух черных садовников в рабочих халатах.

Само здание было выдержано в ультрасовременном стиле, с окнами из зеркального стекла и стенами, отделанными деревом. Крыша состояла из нескольких уровней и плоскостей. Водитель припарковался под главной террасой, и когда Майкл вылез из фургона, высокая фигура спустилась по ступенькам ему навстречу.

– Майкл! – Приветливый голос Рейли Табаки застал врасплох, так же как и дружелюбная улыбка вкупе с крепким рукопожатием. Это являло собой разительный контраст всей атмосфере их предыдущей встречи в Лондоне.

На Рейли были легкие брюки и белая, с открытым воротом, рубашка, красиво оттенявшая его чистую, безупречную кожу и романтические черты типично африканского лица. Пожимая руку, Майкл ощутил, как острое желание пробежало от кончиков пальцев по всему его телу, подобно электрическому разряду. Несомненно, Рейли был одним из наиболее привлекательных и возбуждающих мужчин, которых он когда-либо встречал.

– Добро пожаловать.

Майкл огляделся вокруг и многозначительно поднял бровь:

– Недурно, Рейли. Я вижу, вкус у тебя не испортился.

– Все это не мое. Мне здесь не принадлежит ничего, кроме того, что на мне надето.

– Кому же все это в таком случае принадлежит?

– Вопросы, всегда вопросы.

– Я же журналист. Вопросы – это мой хлеб.

– Я понимаю. Этот дом был построен Американским трансафриканским фондом специально для леди, с которой тебе предстоит встретиться.

– Трансафриканский фонд – кажется, это американская правозащитная организация? По-моему, ее возглавляет цветной проповедник из Чикаго, доктор Рондалл.

– Ты хорошо информирован. – Рейли взял гостя под руку и повел вверх по лестнице, ведущей на широкую террасу.

– Он наверняка стоит не меньше полумиллиона долларов, – настаивал Майкл.

Рейли пожал плечами и переменил тему:

– Я обещал тебе показать детей апартеида, Майкл, но прежде я хочу познакомить тебя с их матерью, матерью всего нашего народа.

Они прошли через террасу. Она вся была усеяна раскрытыми пляжными зонтами, похожими на большие грибы с яркими цветными шляпками. За белыми пластмассовыми столиками сидело с дюжину черных ребятишек; они потягивали кока-колу из банок под оглушительные звуки африканского джаза, вырывавшиеся из одного из вездесущих транзисторов, без которых, казалось, не мог обойтись ни один местный житель.

Среди них были мальчики от восьми-девяти лет до уже вполне взрослых подростков. Все в теннисках канареечного цвета с надписью «Гама атлетикс клаб» на груди. Когда Майкл проходил мимо, ни один из них не поднялся со своего места; они лишь проводили его тупыми равнодушными взглядами.

Стеклянные двери, ведущие с террасы внутрь главного здания, были открыты, и Рейли ввел гостя в двухъярусную гостиную, стены которой украшали резные деревянные маски и культовые статуэтки. Каменный пол был покрыт ковриками из звериных шкур.

– Хочешь что-нибудь выпить, Майкл? Кофе, чай?

Майкл покачал головой:

– Нет, спасибо. А курить здесь можно?

– Я помню эту твою привычку, – улыбнулся Рейли. – Дыми сколько хочешь. Вот только спичек у меня нет.

Майкл достал зажигалку, и в этот момент его внимание привлекло какое-то движение на верхнем ярусе этой просторной комнаты.

По лестнице к ним спускалась женщина. Майкл вынул изо рта незажженную сигарету и молча уставился на нее. Разумеется, он сразу ее узнал. Ее называли Черной Эвитой, матерью народа. И все же ни одна фотография не была способна полностью передать ее поразительную красоту и царственную осанку.

– Виктория Гама, – представил ее Рейли. – А это Майкл Кортни, тот самый журналист, о котором я тебе рассказывал.

– Да, – произнесла Викки Гама. – Я знаю, кто такой Майкл Кортни.

Она подошла к нему, двигаясь с поистине королевским достоинством. На ней был длинный, по щиколотки, восточный халат в зеленую, желтую и черную полоску, цвета запрещенного Африканского национального конгресса. На голове красовался изумрудно-зеленый тюрбан; и халат, и тюрбан были ее, так сказать, фирменными знаками.

Она протянула Майклу руку. Рука изящная и хрупкая на вид, но пожатие длинных тонких пальцев было твердым, а ладонь оказалась прохладной, даже холодной. Ее кожа была гладкой, бархатной, цвета темного янтаря.

– Твоя мать была второй женой моего мужа, – тихо сказала она. – Она родила Мозесу Гаме сына, так же как и я. Твоя мать хорошая женщина, она одна из нас.

Майкла всегда поражало полное отсутствие ревности между африканскими женами. Жены чернокожих африканцев относились друг к другу не как соперницы, а, скорее, как сестры, связанные родственными узами.

– Как поживает Тара? – настойчиво расспрашивала Викки, подведя Майкла к одному из диванов и усадив его поудобнее. – Я много лет ее не видела. Она все еще живет в Англии?

– Да, они по-прежнему живут в Англии. Я недавно видел их обоих в Лондоне. Бенджамин уже взрослый парень. Он делает большие успехи. Он изучает химическое машиностроение в Университете Лидса.

– Интересно, вернется ли он когда-нибудь в Африку. – Викки присела рядом с ним.

Они непринужденно болтали, и Майкл чувствовал, что мало-помалу поддается ее бесспорному очарованию.

Наконец она спросила:

– Так ты хочешь увидеть моих детей, детей апартеида?

Внезапно Майкл понял, что именно так будет называться его статья, или, возможно, целая серия статей, которую он напишет после этой поездки.

– Дети апартеида, – повторил он. – Да, миссис Гама, я хотел бы увидеть твоих детей.

– Пожалуйста, называй меня Викки. Ведь мы близкие родственники, Майкл. Смею ли я надеяться, что наши мечты и надежды также близки?

– Да, Викки, полагаю, что у нас много общего.

Она повела его обратно на террасу, подозвала к себе детей и подростков и познакомила их с Майклом.

– Это наш друг. Можете быть с ним откровенными. Отвечайте на все его вопросы. Расскажите ему обо всем, что он захочет узнать.

Майкл снял пиджак, галстук и уселся под одним из зонтов. Мальчики сгрудились вокруг него. После заверений Викки Гамы и полученного от нее разрешения они моментально приняли его за своего и теперь пришли в полный восторг от того, что Майкл говорит на их языке. Майкл отлично знал, как их разговорить. Вскоре они уже перебивали друг друга, стремясь завладеть его вниманием. Он ничего не записывал, боясь их смутить. Важнее всего для него были их откровенность и непосредственность. А кроме того, ему и не нужно было ничего записывать. Он знал, что никогда не забудет ни их слов, ни самого звука их юных голосов.

Он услышал много разных историй; среди них были и смешные, и ужасные. Один из мальчиков был в Шарпевилле в тот роковой день. Он был тогда еще младенцем и висел на спине у матери. Та же полицейская пуля, что убила ее, раздробила ему ногу. Кость неправильно срослась, и теперь другие дети называли его Хромым Питом. Майкл слушал его рассказ, и на глаза ему наворачивались слезы.

Вечер пролетел незаметно. Некоторые ребята откололись от их тесной компании, чтобы искупаться в бассейне. Разделись догола и бросились в чистую прозрачную воду. Они плескались, брызгались и весело смеялись.

Рейли сидел чуть поодаль, рядом с Викки Гамой, внимательно наблюдая за этой сценой. От него не укрылось то, как Майкл смотрел на обнаженных мальчиков, и он сказал Викки:

– Я хочу, чтобы ты задержала его здесь на ночь.

Она кивнула.

– Ему нравятся мальчики. У тебя найдется кто-нибудь для него?

Она тихо рассмеялась:

– Он может выбрать, кого захочет. Мои ребята сделают все, что я им прикажу.

Она встала, подошла к Майклу и положила руку ему на плечо.

– А почему бы тебе не написать свои статьи здесь? Переночуешь у нас. Наверху у меня есть пишущая машинка, ты можешь ею воспользоваться. И завтрашний день можешь провести с нами. Мальчикам ты понравился, и они еще много чего могут порассказать.

Пальцы Майкла летали над клавиатурой машинки подобно пальцам музыканта, исполняющего бурное аллегро; слова словно по волшебству возникали на чистом листе бумаги, выстраиваясь в сомкнутые ряды, как воины, готовые ринуться в бой по первому его приказу. Статья писалась сама собой. И когда Майкл перечитывал написанное, его глаза слезились вовсе не от дыма, кольцами поднимавшегося к потолку от сигареты, которую он не выпускал изо рта. Ему крайне редко доводилось испытывать подобное ощущение огромной важности и непреходящего значения того, что ему удалось написать. В глубине души он знал, что наконец-то смог выразить самое сокровенное. Именно такой должна предстать перед миром история «детей апартеида».

Он закончил статью, которая, как он теперь твердо знал, была лишь первой из серии, обещавшей стать его журналистским триумфом, и обнаружил, что весь дрожит от возбуждения. Взглянул на часы; дело шло к полуночи, но он знал, что не сможет уснуть. Статья еще бурлила у него в крови и ударяла в голову, подобно крепкому шампанскому.

Он вздрогнул, услышав робкий стук в дверь. Тихо произнес на коса:

– Открыто. Войдите!

В спальню вошел один из его новых знакомых. На парне не было ничего, кроме синих футбольных трусов.

– Я слышал, как ты печатаешь, – сказал он. – Я подумал, может быть, ты захочешь, чтобы я принес тебе чашку чаю.

Это был юноша, которым Майкл больше всего восхищался, когда тот плавал в бассейне. Еще тогда он сказал Майклу, что ему шестнадцать лет. Он был похож на большого черного кота, которого страшно хотелось погладить по его гладкой, лоснящейся коже.

– Спасибо. – Майкл почувствовал, что голос его звучит хрипло. – Мне бы этого очень хотелось.

– Что ты пишешь? – Юноша подошел к нему сзади и наклонился через него, чтобы прочесть лежавшую на столе страницу. – Это то, что я тебе рассказывал?

– Да, – пробормотал Майкл. Парень положил руку ему на плечо и заглянул Майклу в глаза с застенчивой улыбкой. Лица Майкла коснулось его теплое дыхание.

– Ты мне нравишься, – произнес он.

Они сидели рядом у бассейна, купаясь в лучах утреннего солнца, и Рейли Табака читал его статью. Прочитав ее до конца, он долго молчал, теребя в руках страницы рукописи.

– У тебя особый дар, – сказал он наконец. – Никогда в жизни я не читал такой сильной вещи. Но ты явно перегнул палку. Ты не сможешь это опубликовать.

– В этой стране, конечно, не смогу, – согласился Майкл. – Лондонская «Гардиан» попросила меня передать статью им.

– Да, там эта публикация принесет огромную пользу, – кивнул Рейли. – Прими мои поздравления. Такие статьи превращают пули угнетателей в воду. Ты должен как можно быстрее закончить весь цикл. Останься хотя бы еще на одну ночь. Похоже, что тебе лучше работается, когда ты рядом со своими героями.

Когда Майкл проснулся, он не сразу сообразил, что именно его потревожило. Он протянул руку и коснулся теплого гладкого тела парня, лежавшего подле него. Тот что-то пробормотал и, не просыпаясь, перевернулся на другой бок. Его рука опустилась Майклу на грудь.

Затем звук, разбудивший Майкла, повторился вновь. Это был очень слабый звук, который доносился с нижнего этажа, причем откуда-то с дальнего конца дома. Он был похож на крик невыносимой боли.

Майкл осторожно приподнял руку спящего мальчика со своей груди и выскользнул из-под нее. Сквозь открытое окно светила луна, и этого света ему было достаточно, чтобы отыскать штаны.

Тихо пересек спальню и вышел в коридор. Прокрался к лестнице и замер, прислушиваясь. Вновь услышал тот же самый звук; теперь он прозвучал гораздо громче, дикий, отчаянный вопль, похожий на крик морской птицы; за ним последовал резкий щелчок, происхождение которого Майкл не смог определить.

Он стал спускаться по лестнице, но чей-то голос остановил его прежде, чем он добрался до нижних ступенек.

– Майкл, что ты здесь делаешь? – Голос Рейли Табаки звучал резко и осуждающе; Майкл вздрогнул и виновато оглянулся. Рейли, облаченный в халат, стоял на лестничной площадке и смотрел на него.

– Я что-то услышал. Что-то похожее на…

– Тебе послышалось. Возвращайся в свою комнату, Майкл.

– Но мне кажется, я слышал…

– Иди в свою комнату! – Рейли не повышал голоса, но Майкл понял, что это приказ, которому он обязан подчиниться. Повернулся и стал подниматься обратно. Когда он проходил мимо Рейли, тот коснулся его руки.

– Иногда по ночам людям мерещатся странные звуки. Ты не слышал ничего особенного, Майкл. Может, это была чайка – или ветер. Постарайся уснуть. Утром мы все обсудим.

Рейли дождался, пока Майкл вернется в свою спальню и закроет за собой дверь; затем сбежал вниз по лестнице. Направился прямо к кухне и распахнул дверь.

Посередине кафельного пола стояла Виктория Гама, Черная Эвита, мать народов, обнаженная по пояс. Ее грудь была безупречной формы. Гладкая, как бархат, черная, как соболий мех, большая, как спелые дыни тсама, растущие в пустыне Калахари.

В правой руке она держала гибкий хлыст из высушенной шкуры гиппопотама, ужасную африканскую плеть шамбок. Тонкую, как палец Викки, и длиной с ее руку. В другой руке – стакан. Когда Рейли ворвался в кухню, она как раз пила из него. Бутылка с джином стояла на раковине позади нее.

Вместе с ней в кухне были двое парней из «Гама атлетикс клаб», самые старшие и рослые из всех ее телохранителей, обоим лет по семнадцать. Тоже голые по пояс. Они стояли по разные концы длинного кухонного стола и держали обнаженное тело, привязанное к нему.

Судя по всему, порка продолжалась уже довольно долго. Следы от ударов, вздувшиеся и багровые, покрывали всю спину жертвы, резко выделяясь на фоне блестящей черной кожи. Некоторые удары рассекли кожу, и из ран сочилась кровь. Под телом образовалась уже целая лужа, кровь стекала со стола и капала на кафельный пол кухни.