Текст книги "Смотрим кино, понимаем жизнь: 19 социологических очерков"

Отношение к пациентам

Если ты настоящий Профессионал, претендующий на нерядовую роль, то должен ли ты заниматься каждодневной и скучной рутиной? Или тебе не следует растрачивать на нее попусту свои время и силы, особенно если у тебя обнаруживаются недюжинные творческие способности? Разумеется, никто этой рутиной заниматься не хочет. И если спросить: «Что ты хочешь делать – ставить клизмы или решать звездные задачи?» – ответ будет очевидным.

Но давайте поставим вопрос более широко: должен ли ты как профессионал стремиться к тому, чтобы всеми доступными тебе средствами приносить пользу людям, или можешь заниматься преимущественно тем, что тебе интересно? Можешь ли ты позволить себе отказывать в помощи, если задача тебя творчески не занимает и ее способен решить любой рядовой врач? Допустимо ли отказываться делать по 200 уколов в день, избавляя людей от страданий (реальных или надуманных), чтобы пытаться спасти одного пациента, находящегося в сложной ситуации, потому что тебе так интереснее? Что следует делать – заниматься тем, что важно в данных обстоятельствах, или тем, чем тебе хочется и к чему ты в большей степени склонен профессионально? В первом случае тебе скучно, ты растрачиваешь свой талант, но приносишь явную и ощутимую пользу. Во втором случае тебе интересно, но значимость того, что ты делаешь, оказывается под вопросом. И здесь ответ уже не кажется столь очевидным.

Говоря об этом, я ни в коем случае не ставлю вопрос, кого следует спасать – 100 африканских детей или одного белого ребенка, ибо он в принципе некорректен. Такие вопросы просто не имеют решения из-за моральных соображений, и потому они не могут ставиться в чисто профессиональной плоскости.

Но вернемся к Грегори Хаусу. Мы видим, что он не просто занимается тем, что ему интересно. Он всячески уклоняется не только от любой рутины, но и от принесения пользы в конвенциональном профессиональном смысле. Он идет значительно дальше, искренне считая, что не обязан откликаться на нужды каждого обратившегося к нему за помощью.

Во многом Хаус подобен Шерлоку Холмсу. Он, несомненно, эрудирован, но его эрудиция подчинена решению профессиональных задач. Он ищет эти интересные задачи и хандрит при их отсутствии, а всякую рутину норовит скинуть полицейскому инспектору Лестрейду, т. е. официальной институции (в случае Хауса, разумеется, это больница). При этом, в отличие от профессиональной полиции, Холмс был вроде бы даже свободен от исполнения долга. Ведь любитель не обязан вести расследования, он самолично решает, соглашаться или отказываться. Но правомерна ли такая позиция не для гениального любителя, а для Профессионала, пусть даже не рядового? А ведь Хаус – не лекарь-любитель, а официальный врач.

Врачу (как и исследователю) необходима исходная модель человека (объекта исследования), от которой зависит очень многое в том, как ты выстраиваешь свою деятельность. И очень важно, из какого представления о людях ты исходишь: ты испытываешь к ним доверие или считаешь, подобно Хаусу, что «все лгут» (everybody lies). Идеальных вариантов, как водится, не существует. В первом случае ты можешь пойти на поводу у объекта наблюдения, позволить другому человеку навязать тебе свое – порой весьма пристрастное – мнение, которое способно увести тебя далеко от истины. Во втором случае ты рискуешь лишить себя важного источника информации, закрывая, может, и не самый верный, но самый прямой путь к истине, вступая на поле собственных догадок, возможно, беспочвенных. Избежать этой альтернативы нельзя. Ведь почти любой диагноз во многом базируется на том, что говорит сам пациент. Также и множество социологических исследований опираются на слова и оценки самих респондентов.

Для Хауса этот вопрос решен полностью и окончательно. Он убежден, что «все лгут». Причем лгут даже самым близким людям и в ущерб себе. И он пытается (весьма небезуспешно) каждый раз это доказать. Его диагнозы строятся во многом как раскрытие вранья пациента о самом себе. И здесь, кстати, возникают любопытные социальные сюжеты: нам позволяют заглядывать за фасад внешне благополучного буржуазного общества, прорываться сквозь повседневную ложь и глянец современной жизни – вот муж медленно травит любимую жену, вот женщина, якобы стремящаяся завести ребенка, исправно принимает противозачаточные средства, а вот у известного проповедника-святоши обнаруживается венерическое заболевание.

В этом отношении сообщение пациенту о скорой смерти выглядит уже не как проявление садистских наклонностей, а как своего рода благая весть. Пациента выводят на экзистенциальный, предельный физиологический и психологический уровень (порою буквально на край неминуемой гибели), заставляют отречься от своей лжи, а затем торжественно спасают. И, по сути, мы присутствуем при двойном спасении – от смертельного недуга и от собственных пороков, т. е. здесь пересекаются и сплетаются моральные и физиологические начала. А врач-спаситель становится чуть ли не богоподобным существом.

Но вопрос, доверять или не доверять людям, остается. Хаус для себя его решил, но должны ли за ним следовать? Страшно представить, как социологу строить свой инструментарий, если исходить из того, что люди (объекты твоего исследования) заведомо лгут. Либо придется задавать им безразличные, совершенно нечувствительные и, следовательно, не очень важные вопросы. Либо придется выставлять какие-то безумные фильтры, понимая, что все проверки и фильтры – лишь несовершенные попытки предотвращения ошибок со стороны респондента, а не способ выявления намеренной лжи. Работа же врача без всякого доверия к пациенту еще ужаснее – лучше уж тогда быть ветеринаром, животные пусть и не могут сообщить о своих болячках, но хотя бы не врут.

Следующий вопрос: должен ли врач если и не любить своего пациента, то, по крайней мере, сострадать ему? Точно так же должен ли социолог сопереживать объекту своего исследования (например, бедным, предпринимателям или молодежи), т. е. относиться к нему с позитивной эмоцией? Считаешь ли ты, что живой контакт с пациентом поможет тебе лучше понять человека и приблизиться к пониманию его/ее болезненных расстройств? Или правильнее включать ресурс дистанцирования как позицию намеренного безразличия, чтобы быть максимально объективным и чтобы во время операций не дрожала рука? Если ты хирург, можешь ли ты резать человека, продолжая относиться к нему как к человеку, а не просто как к материальному телу? Не помешает ли это выполнению профессионального долга? Или на примере социолога: можно ли исследователю стоять на стороне респондента, выражать его интересы и выдавать сказанное им за научную истину? Или лучше смотреть со стороны, без личного вовлечения? Ответить на такой вопрос тоже непросто, ибо первое – непрофессионально, а второе – бесчеловечно.

Как решает для себя этот вопрос доктор Хаус? Он не просто использует ресурс дистанцирования от своих пациентов, он переходит грань безразличия. Это нечто большее, нежели просто отказ от эмоций, он испытывает довольно искреннюю неприязнь к людям, они его раздражают.

Хотя отдельные пациенты все же вызывают его любопытство – как ребусы, поставщики сложных и мобилизующих задач. Исследователь точно так же не может быть неотмирным, он должен (как доктор Хаус) хорошо знать общество и людей. И проявлять искреннее любопытство, не испытывая при этом откровенной приязни, которая может исказить твой взгляд.

Заметим, что Хаус хочет изучать людей и воздействовать на их психику и здоровье, не позволяя им ответно воздействовать на него. Он вообще предпочитает не видеть пациентов или общаться с ними лишь в случае крайней необходимости, когда этого требуют нужды расследования, или, когда нужно, подчинив их своей воле, заставить делать то, что он хочет. Это выглядит как очень эгоистичный способ самозащиты от проблем окружающего мира, которые ты считаешь для себя излишними, а люди, как известно, основной источник таких проблем. По-человечески это можно понять. Но остается вопрос: помогает ли такое отношение профессиональному делу?

Врач – одна из тех профессий, которая позволяет вмешиваться в чужую жизнь, переопределять ее прошлое и будущее, даже рисковать этой жизнью. Социологи и экономисты также предлагают свои диагнозы и рецепты лечения. Но, поскольку их предложения редко превращаются в практические решения немедленно и в неизменном виде, их действия можно считать более безвредными. Чего нельзя сказать о врачах, действия которых отражаются на состоянии людей прямо и непосредственно. К тому же здоровье и жизнь человека значат заведомо больше, чем материальное благосостояние. И цена врачебных решений, следовательно, более высока.

В связи с этим возникает следующий тяжелый вопрос: следует ли делать все возможное, активно помогать и вмешиваться в текущие процессы, чтобы спасать человека в тяжелой ситуации с неизбежными рисками навредить больному, или лучше исходить из принципа «Не навреди» и в большей степени полагаться на жизненные силы самого человеческого организма, давая организму самому справляться с болезнью, внимательно наблюдая за его борьбой и слегка ее направляя? В первом случае можно как спасти человека, форсированно остановив болезнь, так и всерьез ухудшить его положение, во втором – можно, ожидая, пока организм справится сам, упустить болезнь, дать ей развиться и перейти в необратимую стадию.

Хаус и эту неразрешимую проблему решает для себя однозначно. Он склонен идти на риск и считает, что имеет на это право. Он готов полностью взять на себя моральную ответственность. При этом, правда, не забывает юридически подстраховаться, побуждая больного или родственников подписывать согласия и используя для этого разного рода манипулятивные воздействия. Эта склонность к риску ради быстрого и радикального решения сложной задачи – довольно редкое качество, присущее немногим. Справедливости ради скажем, что Хаус готов рисковать не только другими, но и самим собой. Это проявляется во многих формах – от езды на мотоцикле до согласия на добровольную клиническую смерть и принятия лекарств в качестве эксперимента. Из такого типа людей рождаются наиболее радикальные деятели – миссионеры и революционеры.

Следующая дилемма – нужно ли пытаться подчинить пациента своей личной воле для беспрекословного исполнения твоих предписаний или лучше оставить ему изрядную долю самостоятельности, превратив пациента в твоего активного помощника. Точно так же и в эмпирическом исследовании: как лучше строить интервью – заставить респондента двигаться по твоей продуманной схеме, отсекая все «ненужное», или дать говорить и действовать более свободно, а самому принять роль наблюдателя. Перед нами сложная альтернатива между анкетным опросом и этнографическим исследованием, структурированным интервью и записью свободного нарратива. У каждого метода есть свои серьезные изъяны. В первом случае ты рискуешь упустить то, что сам изучаемый человек считает для себя главным. Во втором случае рискуешь попусту потерять время и утонуть в множественных ненужных деталях. В первом случае ты реализуешь строгую научную схему, подчиняя респондента четкой профессиональной логике, но получаешь то, что ты сам заложил в эту схему. Во втором случае придется слушать бесконечную болтовню «дилетанта», но появляется шанс хотя бы иногда получить нечто неожиданное.

Рецепт Хауса и здесь однозначен: чтобы эффективно лечить, нужно прежде установить свою власть над больным, полностью подчинить его/ее своей личной воле, а вместе с этим и собственной схеме лечения. Первая задача врача с этой точки зрения – заставить пациента отказаться от своего мнения. Для этого желательно пациента получше напугать, чтобы поставить его в зависимое положение. Когда врач предлагает пациенту ничего не рассказывать, а только отвечать на его вопросы, он(а) не просто экономит свое драгоценное время, но утверждает свою властную позицию над больным, лишая его всяческой инициативы. Для Хауса наилучшим пациентом является больной, находящийся в коме, из которой больного иногда выводят, чтобы он(а) смог(ла) ответить на необходимый для врача вопрос. Здесь мы видим максимально полное и узаконенное делегирование врачу ответственности за собственную судьбу или судьбу самых близких людей. Самого больного или родных с помощью разных манипуляций, основанных на асимметрии информации, и внушения страха заставляют подписывать все, что хотят. А затем делают то, что хотят.

Принципиально иной подход в медицине – не подчинять больного без остатка сконструированной схеме лечения, а рассматривать его как партнера и обсуждать с ним возможные способы лечения, не отказываясь, разумеется, от более авторитетной позиции профессионала. Эта схема в целом более сложна, и, полагаю, что большинство врачей здесь предпочтет следовать за Хаусом. В этом смысле их худшим врагом стал Интернет, в котором пациенты в любой момент могут посмотреть альтернативные решения, ставящие под сомнение твой безусловный врачебный авторитет.

Техники работы

У каждого врача есть свой ценный опыт и наработанные схемы работы, есть накопленный корпус знаний. Но как его использовать при столкновении с очередным нетривиальным случаем – достаточно открытый вопрос. Состоит ли твоя задача как Профессионала в том, чтобы быстро отыскать в накопленном багаже какое-то готовое решение, которое более всего подходит к данному случаю? Или будет лучше, если ты несколько отрешишься от накопленного опыта и попытаешься следовать за конкретным случаем, внимательно наблюдая за новым пациентом, чтобы не попасть в ловушку отработанных схем и алгоритмов?[34]34
  Об использовании схем и наблюдений см.: Батыгин Г.С. Лекции по методологии социологических исследований. М.: Аспект Пресс, 1995. Гл. 4.


[Закрыть]

У Хауса явно накоплено немало профессиональных знаний, и он не ленится их пополнять, хотя мы этого, как правило, не видим. Но он предпочитает не использовать готовых схем, оставаясь открытым по отношению к пациенту и его болезни. И лишь когда диагноз поставлен (пусть даже он предварительный и неверный), вступают в силу готовые схемы, которые относятся уже не к диагностированию, а к лечению.

Аналогичные вопросы стоят перед исследователем-эмпириком в социальных науках. Нужно ли вчувствоваться, вживаться в объект или лучше пользоваться готовыми схемами, конечно, их модифицируя и адаптируя по ходу? В первом случае ты идешь в мир с широко открытыми глазами, но с относительно пустой головой и углубляешься в изучение сингулярностей, получая массу интересного материала, но без серьезного шанса на построение теории. Во втором случае используешь дедукцию (вывод из общих теоретических положений) и выявляешь существенные общие связи, но рискуешь проигнорировать индивидуальные особенности объекта. Споры по этому поводу уже всем изрядно поднадоели, но они не прекращаются и по сей день. И не прекратятся, покуда существует сама исследовательская практика.

Еще более сложный вопрос: должен ли врач или исследователь в сложных случаях опираться исключительно на логику и рациональные построения или может также полагаться на интуитивные откровения и озарения? Допустимо ли верить интуитивным догадкам, особенно если на кону стоит жизнь человека? Следуя испытанным логическим построениям, ты не открываешь нового, ты лишь тиражируешь ранее полученные результаты, но эти результаты проверенные и относительно надежные. Следуя же интуиции, ты способен открыть нечто новое, но сильно рискуешь, отказываясь от основополагающих принципов выявления фактов и строгих доказательств. Это касается и врачебных диагнозов, и научных исследований. Ибо природа интуиции непонятна, а критерии достоверности здесь размыты. Вдобавок озарения и вдохновения можно прождать очень долго (и оно может в итоге не заявиться), а делать что-то нужно уже сейчас, и готовые схемы у тебя всегда под рукой.

Хаус вновь придерживается радикального решения. Он не просто подвержен озарениям, но свято верит в свою интуицию. Верит настолько, что тут же воплощает результаты озарений в схему практического лечения. И достигает результата – не потому, что у него есть астральная связь с неведомыми силами, и не потому, что он из раза в раз по счастью угадывает верный ответ. Настоящая интуиция – это не простые догадки, это свернутый профессиональный опыт, переносимый из сферы логического в сферу практического, неявного знания. Это продолжение логического, рационального знания иными средствами. Без основательного профессионального опыта не может быть и никакой интуиции, а только лишь гадание на кофейной гуще, что совсем не одно и то же. Если ты веришь именно в такую интуицию, то порою не грех ей и последовать. Но объяснить, как это работает, все равно не сможешь.

Отношения с коллегами

У каждого своя голова, и одному думать вроде бы легче. Групповые обсуждения отнимают много времени, способны уводить в сторону, порождают излишние споры, «фонят» из-за стремления участников к самоутверждению и их попыток непременно доказать свою правоту. Но, отказываясь от таких обсуждений, ты значительно сужаешь круг своих знаний и в дополнение теряешь импульсы-раздражители, которые побуждают тебя думать.

Грегори Хаус при всем своем радикальном индивидуализме исходит из принципиальной необходимости диалога. И дело не только в том, что сотрудники специализированы – кто-то невролог, кто-то иммунолог, и у каждого есть более глубокие знания в своей области, чем у других. Главная причина иная: Хаус просто не может работать один. Даже в полном одиночестве он все равно начинает конструировать ситуации диалога, пусть даже с уборщиком или мысленно. Но чаще всего он втягивает в споры своих коллег, в том числе против их воли. И ему требуется не просто набрасывание альтернатив, он получает раздражающие импульсы, возникающие из постоянного отрицания этих альтернатив. Он настоятельно требует, чтобы коллеги перечили ему, не соглашаясь ни с какими доводами, и тем самым подталкивали к новым идеям. При достижении согласия творческий процесс мгновенно останавливается. В этом смысле согласие подобно смерти, остановке сердца. Мышление по сути своей не может не быть критическим.

Интересно, что диалоги с пациентом Хауса, как правило, не вдохновляют. Он испытывает искреннее презрение к этим дилетантам. Более того, он презирает своих пациентов именно потому, что они профессионально не могут ему противостоять. И начинает интересоваться пациентами лишь в том случае, если они начинают ему противодействовать хотя бы на личностном, психологическом уровне, поставляя интересные загадки или порождая стремление разоблачить их вранье.

Управление другими людьми – весьма сложная задача. И чем образованнее и профессиональнее эти люди, тем она сложнее. Поэтому важно понять, как лучше управлять другими профессионалами – упирать на их сильные качества или использовать неизбежные слабости и изъяны. Хвалить и поощрять своих коллег или ругать и всячески их «унасекомливать». Многие убеждены, что критика блокирует творческую деятельность, а отсутствие поощрения не дает людям в должной степени раскрыться. Другие уверены, что поглаживание по головке еще никого не продвигало вперед, а жесткая критика (хотя она может быть и весьма неприятной) худо-бедно продвигала.

И снова у Хауса своя радикальная позиция. Чтобы человек начал критически мыслить, нужно его вывести из равновесия, выбить костыли и подпорки. Поэтому Хаус старательно выискивает изъяны и больные места у собственных коллег, а затем на них играет и постоянно бьет по этим больным местам – временами это начинает напоминать дурную сказку про клавесин с иголками вместо молоточков и кошками вместо струн. Постоянная язвительность и оскорбления с его стороны преследуют явную цель – выбить сослуживцев из благостного состояния и заставить их думать. Для этого он тщательно изучает людей, вплоть до сыскной работы, чтобы получше узнать их больные места и бить по ним еще эффективнее.

Как и большинство обычных людей, все его коллеги от чего-то страдают: Кадди – от бесплодия, Форман – от неудовлетворенных амбиций, Чейз – от осознания, как ему кажется, своей никчемности, Кэмерон – от безотчетной любви к страдальцам, Тауб – от потери некогда любимого дела. Если человек не страдает или причина не очень ясна, то он выводится из игры (так, например, внезапно умирает Катнер).

Хаус отбирает своих соратников из десятков квалифицированных кандидатов. Удовлетворенные собой, люди «без изъянов» сразу же идут на выход. Это касается и ранее отобранных. Например, он выпихивает Формана, одного из ключевых своих коллег, когда тому начинается казаться, что он состоялся. А затем Хаус берет его назад, когда того выгоняют отовсюду и не берут на работу. И делает это Хаус вовсе не из сострадания и не из учета прошлых заслуг, а просто потому, что пострадавший Форман, по его мнению, вернулся в «работоспособное» состояние.

Возможно, кто-то увидит в этом элементы садизма. И с этим трудно спорить. Но в таком поведении содержится и элемент некой целесообразности. Хаус пытается управлять людьми так, как управляют лошадью – через причинение ей боли и дискомфорта шпорами и уздечкой. Эти издевательства производятся Хаусом не из ненависти к окружающим, хотя и в особых пристрастиях к людям его редко можно заподозрить. Он постоянно провоцирует своих коллег, чтобы поддерживать их в хорошем тонусе – чтобы они сопротивлялись, противоречили и перечили ему и никоим образом не говорили то, что от них хотят услышать.

Это очень спорная, но по-своему консистентная позиция. Ее приверженцы считают, что удовлетворенный собой человек и профессионал не может продуктивно работать. Для того чтобы он отдавался делу полностью, нужна агрессивная, кислотная среда. И поэтому Хаус совершенно невыносим, он использует все средства, чтобы постоянно поддерживать интеллектуальное и моральное напряжение, считая, что второе непременно подпитывает первое. Он сам страдает и заставляет страдать других. Похоже, он искренне считает, что не страдающий человек, пребывающий в гармонии с собой, не способен самостоятельно мыслить. Согласны ли мы с такой позицией?