Текст книги "Смотрим кино, понимаем жизнь: 19 социологических очерков"

Что наша жизнь? Игра!

Наконец, приведем еще одну объяснительную версию, предположив, что речь может идти о женской Игре в ее чистом виде. Предположим, что Она просто желает получить свою дозу адреналина. Кто-то играет с мячом, а кто-то – с людьми. Играть с людьми, конечно, и сложнее, и интереснее. При этом с Папаней Гришковцом особо не поиграешь, он чересчур опытен, спокоен, уверен в себе и вдобавок слишком хорошо ее знает. Для Игры приходится искать менее искушенных партнеров на стороне.

Всякая игра – сконструированная искусственная рамка, помещающая нас в выдуманный мир, контролируемый ее участниками, которые своими словами и действиями поддерживают искусственные правила. В наблюдаемой нами на экране Игре много таких выдуманных правил – девушке нельзя присаживаться ни на минуту, партнеров должно быть двое; можно обещать им все что угодно, но при этом нельзя брать у них деньги («разводить, но не на деньги»); можно их обманывать, но желательно не допускать подлости и заведомо негативных исходов.

Хорошо разыгранная Игра в результате не просто на время замещает «реальную» жизнь, но на это время становится самой Жизнью. Вымысел и реальность настолько тесно сплетаются и глубоко проникают друг в друга, что уже становятся неотличимыми.

В подобной Игре подчеркивается отсутствие предзаданности нашей жизни, мир людей оказывается открытым, без наложения каких-либо жестких рамок. Этот мир возникает прямо на наших глазах, появляясь как бы из ничего, из простой и милой, как сначала кажется, болтовни. Здесь господствует Случайность, за которой следует Конструктивизм с наделением особым смыслом самых обыденных ситуаций. Это жизнь, в которой постоянно происходят случайные встречи и возникают риски коммуникации с незнакомыми тебе людьми, где велика опасность разрыва этой коммуникации – потерялись, разругались, не поняли друг друга по незнанию или вмешались какие-то непредвиденные внешние обстоятельства. И при этом нам показывают с предельной ясностью, что любые отношения – творение твоих собственных рук, точнее, продукт твоей коммуникации с другими людьми.

Игра несет с собой и немалые риски. Она способна захватить своих участников и в какой-то момент выйти из-под контроля. В результате может произойти частичное смещение ее первоначальных целей. Так, от желания просто выиграть пари путем холодного манипулирования Она переходит к искреннему желанию нравиться, наконец, к желанию того, чтобы тебя полюбили. А этого достичь невозможно, если не начинаешь отдавать (хотя бы часть) самой себя. Ольга блестяще провела свою Игру, но в какой-то момент сама «заигралась», дала волю эмоциям, «попала». Она ведь счастлива в итоге не потому, что выиграла пари, Она получила нечто большее («я самая счастливая женщина на земле!»). И она бежит догонять обманутых парней не потому, что ей стыдно за совершенный обман. Она действительно не хочет их потерять, пытается сохранить возникшее новое чувство, пусть даже оно не имеет серьезного будущего. Женщина ведет Игру, правила которой сама придумывает, проламывая все разумные расчеты тонкими ходами и живыми эмоциями. Но в конце концов сама становится заложницей собственной Игры.

В результате за один неполный день наши герои проживают целую жизнь – со взлетами и падениями, конфликтами и примирениями. На поверхности, казалось бы, мы видим крайне разочаровывающий исход, по крайней мере, для двух наших друзей – разочарование, отчаяние, досаду и злость. Но нельзя сказать, что мужчины в этой женской Игре потерпели однозначное поражение и, вообще, что здесь кто-то выиграл, а кто-то проиграл. Они стали свидетелями и участниками того, как из простой обыденности возникает Чудо. И, конечно, они могли прожить и без него. Но для них это Чудо все-таки состоялось. И они были счастливы, пусть даже очень короткое время (словами одного из героев, «самое прекрасное происходит по законам авантюры»). Счастливы благодаря Женщине. И хочется надеяться, что, несмотря на серьезное испытание их чувств, они не побоятся довериться другому человеку и в будущем.

Эта женская способность вдохновлять вызывает неподдельное восхищение. И невольно начинаешь верить в то, что именно Женщины правят этим миром. И еще, именно благодаря им мы ощущаем, выходя на улицу, что счастье может поджидать тебя за ближайшим углом.

2007 г.

7. Нелогические основания логической аргументации («Двенадцать», 2007)

История о двенадцати присяжных, обсуждающих, виновен ли 18-летний юноша, обвиняемый в убийстве своего отчима – офицера Российской армии, воевавшего в Чечне. Все улики свидетельствуют против обвиняемого, и одиннадцать из двенадцати человек, собравшихся в школьном спортзале, готовы осудить юношу. Но один из присяжных уверен, что все не так однозначно, как кажется на первый взгляд, и предлагает коллегам более вдумчиво рассмотреть дело[31]31
  КиноПоиск. https://www.kinopoisk.ru/film/222809/


[Закрыть].

Двенадцать разгневанных российских мужчин

В жизненно важных ситуациях, когда требуются надежные обоснования того или иного решения, наряду с рациональными аргументами (например, ссылки на закон или строгий формальный разбор ситуации) люди начинают привлекать аргументы другого порядка, которые вроде бы не имеют прямого отношения к делу, но которые тем не менее воспринимаются как значимые. И причина даже не в том, что есть вещи поважнее рационально выстроенной логики, а в том, что у логики могут быть нелогические основания. Причем таких оснований может быть множество, и, следовательно, сами применяемые логики тоже могут быть очень разными. Ты не можешь сказать, какая из них лучше, а какая хуже, потому что такие логики разнокачественны и в силу этого несравнимы напрямую между собой. Но каждая такая логика обладает определенной силой и убедительностью в зависимости от контекста и того, кто ее предлагает. В сильной степени воздействие той или иной логики на окружающих зависит от ее репрезентации – становится важным не то, что говорится, а то, кто и как говорит. Эти ортогонально выстроенные «нелогические» логики образуют особое смысловое пространство, придавая нашей аргументации в спорах по критически важным вопросам более объемный характер.

Для изучения этого непростого вопроса мы используем материал весьма любопытного фильма режиссера Никиты Михалкова «Двенадцать». Фильм является римейком знаменитой американской картины 1957 г. «12 разгневанных мужчин» режиссера Сидни Люмета, снятого по одноименной радиопьесе Реджинальда Роуза. Только у Михалкова действие происходит уже в наши дни и помещено в российский контекст (в частности, на экран постоянно возвращаются кадры с эпизодами из войны в Чечне).

Перед нами фильм-притча, очень социологичный по своему замыслу и исполнению. По сюжету двенадцать присяжных решают судьбу чеченского подростка, убившего по версии следствия своего приемного отца – офицера Российской армии за семь тысяч пенсионных рублей. После завершения судебных заседаний присяжные помещены в замкнутое пространство спортзала и изолированы от внешней среды и внешних воздействий (мобильные телефоны, само собой, сданы судебному приставу). Они могут покинуть помещение только после того, как вынесут решение, и не просто большинством голосов, а единогласно.

Никита Михалков, как известно, режиссер амбициозный и не разменивается на мелочи. И если на экране крутится колесо велосипеда, то его, как минимум, следует считать колесом истории. Фильм «Двенадцать» задуман им как кино для всех и про каждого. В нем делается попытка репрезентации российского общества в многообразии его разных социальных слоев и психологических типов. И, по сути, в нем задается главный вопрос всей социологии: как возникает социальный порядок?

Правда, представленное режиссером общество заведомо неполно, поскольку в нем не оказывается женщин. Вновь главными (и единственными) героями истории становятся мужчины, но это не более чем обычный мужской шовинистический взгляд. Чуть ли не единственная женщина в судебном процессе – судья, но ее роль эпизодическая, и она по сюжету выступает чистым инструментом чужой (мужской) воли, ибо примет любое оглашенное ими решение. Мужской состав, по всей видимости, подчеркивает серьезность затеянного разговора и намерение разобраться «по-мужски» со сложной проблемой. Справедливости ради отметим, что вовлечение в эту компанию хотя бы одной женщины моментально деформировало бы всю ситуацию, помешало бы героям вести себя столь открыто и искренне высказываться о наболевшем – все мужики тут же начали бы «выпендриваться», распускать перья, соперничать друг с другом. И вся групповая динамика оказалась бы иной. Но поскольку сценарий этого не предполагал, мы получили фильм про двенадцать разгневанных российских мужчин.

Сразу оговоримся, что нас в данном случае не интересует работа суда присяжных в правовом отношении, хотя эта тема по-своему любопытна. Правовую сторону дела мы будем затрагивать в самой минимальной степени. Не сильно интересуют нас и социально-политические месседжи, хотя они явно в фильме улавливаются, и к ним мы все же вынуждены будем обращаться по касательной. Куда больше в данном случае нас занимает то, как выстраивается человеческая коммуникация и какие коммуникационные и логические средства используются людьми для обоснования разных позиций в критически важной ситуации, когда решается судьба человека. Особенно важно рассмотреть основания аргументации в условиях, когда рациональные средства убеждения перестают действовать.

Трудности коммуникации

Достижение единогласного решения (консенсуса) само по себе образует немалую проблему. Прийти к консенсусу – значит достичь всеобщего соглашения, преодолев все возможные разногласия. Для этого стороны должны вступить в коммуникацию. А в нашем случае выясняется, что люди собрались очень разные и вполне искренне не хотят коммуницировать, похоже, им просто не о чем разговаривать друг с другом. Впрочем, социальный порядок никогда не складывается сам собой, его возникновение требует серьезных взаимных усилий.

Вначале дело кажется всем «совершенно ясным». Каждый куда-то торопится, всем хочется поскорее покончить с этим делом и разбежаться. И если бы не обнаружилось одно «слабое звено» – физик в исполнении Сергея Маковецкого, то они, несомненно, так бы и поступили. Разбежались бы и спокойно пожертвовали свободой незнакомого им подростка, отправив его за решетку на всю оставшуюся жизнь. Все были готовы согласиться с тем, что «дело простое, дело ясное, минут за двадцать решим». И их первое, быстрое и почти солидарное голосование «Виновен» – это еще не консенсус, это сугубо формальное единогласие, когда никто просто не хочет вдаваться в суть самого дела. Как говорил некогда один из российских премьеров: «Давайте решать, чтобы не думать». И действительно, если не думать и ни во что не погружаться, то к единогласному решению прийти намного проще.

Но стоит притормозить хотя бы на минуту, и сразу встает вопрос: а все ли настолько ясно? Ведь присяжные провели немало времени в зале суда и понимают, что по-настоящему ни следствия, ни судебного разбирательства не было – следователи по этому делу никак не парились, адвокат откровенно «скучал» и не особенно заботился о защите мальчика. Показания свидетелей с самого начала казались сомнительными и впоследствии оказались ложными. И волей-неволей хочется спросить: откуда взялось в совершенно нормальных людях это первоначальное безразличие к судьбе живого человека? Они просто не хотят задаваться опасными моральными вопросами, чтобы не пробудить спящую совесть? Возможно, и так, но все же по ходу действия выяснилось, что эти люди вполне способны к переживаниям. Может, они не считали обвиняемого человеком в полном смысле слова? Подсудимый для них бессловесен, как «тупой необразованный дикарь», «зверек» или вообще как неодушевленный предмет, тем более он плохо говорит по-русски. А кто-то из собравшихся, более того, видел в нем частное воплощение общей угрозы, олицетворение чужой культуры, некой враждебной силы, которую пытаются приручить и цивилизовать, но без видимого успеха.

Думаю, все эти настроения и в самом деле имели место, но их вскоре удалось преодолеть – «какой-никакой, а человек». У каждого присяжного были какие-то срочные дела? Да, конечно, но, видимо, не только поэтому. И не потому, что им совсем нечего сказать, что у них нет достаточного опыта, чтобы оценить сложившуюся ситуацию. Позднее выяснится, что все это у них было в достатке. Скорее, они просто не дали себя труда задуматься. Хотели поступить как всегда, как проще, пойти по накатанному пути.

Чтобы человек начал думать о чем-то важном, тем более о касающемся не только его самого, что-то или кто-то должны выбить его из привычного состояния и наезженной колеи. Для этого нужен какой-то содержательный диалог. Но в нашей компании из двенадцати мужчин каждый представляет свой социальный слой. И они первоначально не готовы к совершению каких-либо усилий, связанных с социальной межгрупповой коммуникацией. Они не знают, как себя в подобном сообществе выразить. У них не хватает социального навыка. Отсутствует общий язык, бэкграунд, нет общего опыта поведения в подобной ситуации. Вдобавок они лично не знакомы друг с другом – в итоге не за что зацепиться. Вначале их удерживает только сила внешнего принуждения – закрытая дверь и формальное правило, запрещающее расходиться без принятия единогласного решения. Для того чтобы организовать коммуникацию между столь разными людьми, их для начала приходится держать взаперти.

Введенная режиссером «модель» основана на изолированности малой группы людей от внешней среды и недопущении никаких внешних формальных подпорок, кроме предъявления некоторых доступных судебных материалов. У участников обсуждения нет знания закона, юридическая логика в их рассуждениях отсутствует, и закон почти не обсуждается вовсе. Правда, есть логика Демократа (в исполнении Сергея Арцибашева), который провозглашает, что «все должно быть по закону». Но он ограничивается абстрактными заявлениями. В этой среде и в этой ситуации подобная логика заведомо провальная, она даже не обсуждается другими. Помимо незнания закона, здесь еще отсутствует то, что можно было бы назвать безусловным уважением к закону. Вместо этого устами героев фильма говорится, что «русский не будет по закону жить», ибо «закон мертв, в нем ничего личного нет», что закон ничто без сострадания, и жить нужно, скорее, «по совести». Поэтому если в американском классическом фильме о двенадцати присяжных проводилась вполне ожидаемая идея, что «закон превыше всего», то в нашем случае «милосердие оказывается выше закона».

Добавим, что, помимо неоднозначного отношения к букве закона, у собравшихся присяжных нет никаких готовых смысловых схем и моральных канонов, которые могли бы их изначально объединить. У них также нет возможности обратиться к подсудимому или к свидетелям. Наконец, присяжным нельзя даже выпить. Традиционный мужской выход из сложных коммуникативных ситуаций оказался бы здесь как нельзя кстати – распитие алкоголя часто используется как средство слома коммуникационных барьеров и установления первичного межперсонального доверия между людьми. Но это мощное оружие в данном случае отсутствует. И даже странно, что ни у кого из мужчин не оказалось с собой бутылки. Словом, и с этой точки зрения ситуация выглядит не слишком жизненной, искусственно сконструированной. В реальной жизни решали бы вопрос именно так – «сбегали бы» за спиртным сами или послали бы судебного пристава. Но таковы заданная модель и поставленные условия задачи.

Парад нелогичных логик

Итак, оказавшись взаперти, наши герои должны установить коммуникацию и достичь согласия при отсутствии разделяемых ими смыслов и нехватке объективных свидетельств. Физическая изоляция лишает их внешних подпорок, но одновременно вынуждает обращаться друг к другу. И весьма интересно пронаблюдать, как возникает коммуникация в подобной ситуации.

Прежде всего для возникновения коммуникации нужно какое-то время. И потому время их совместного пребывания нарочито затягивается одним из главных героев, которому кажется, что как-то все слишком быстро проголосовали, даже не поговорив. Когда же время отвоевывается, средствами установления коммуникации становятся ничем, как сначала кажется, не обусловленные нарративные повествования участников, т. е. личные истории присяжных. На первый взгляд каждая из рассказанных ими историй не относится к делу и первоначально вызывает недоумение окружающих, порою даже воспринимается как откровенный бред. Но постепенно каждая такая история превращается в особый род «свидетельствования». На наших глазах разворачивается своеобразный парад нелогических логик, когда каждый рассказчик предлагает вместо логического обоснования возможного решения некий личностно окрашенный образ и свою очень личную и глубоко выстраданную историю, которая к концу непременно выводит нас на некую мораль, пусть даже весьма примитивную, в стиле «добру нужно помогать». И действительно, все эти истории не имеют прямого отношения к делу. Просто мужчины по очереди презентуют самих себя. Но важно то, что у каждого из них находится свое основание аргументации, свой способ свидетельствования, проистекающий из важных фрагментов личного опыта. Эти люди очень разные, и доводы у них очень разные. Но их объединяет одно немаловажное свойство – все повествования покоятся на нелогической аргументации, и все они по-настоящему выстраданы говорящими и потому находят немедленный отклик у других участников. В итоге доводы становятся убедительными не потому, что логичны и доказательны с формальной точки зрения, а потому, что они искренни и являются плодами глубоких внутренних переживаний.

Например, Таксист, представляющий работяг (в исполнении Сергея Гармаша), предлагает, по сути, опираться на силу и мочить иноверцев, пока сила на твоей стороне и пока они не замочили тебя.

Логика насилия соседствует с логикой страха и является оборотной стороной той же медали. Телевизионщик (Юрий Стоянов), показывающий, кстати, пародию на сына телемагната Ирины Лесневской, дает нам карикатурный образ представителя средств массовой коммуникации. С его помощью демонстрируется логика страха перед насилием. Легко провоцируется игра воображения, и вот в твою комнату входит чеченец с ножом, убивает членов твоей семьи и перерезает тебе горло. Телевизионщик сам даже ничего не рассказывает (за него это делает Таксист), но он становится подлинным олицетворением этой логики страха, немедленно побуждающей его менять свое мнение на «Виновен».

Физик, представитель естественной науки (в исполнении Сергея Маковецкого), проповедует логику силы слабого звена. Она указывает на то, что в самой гибельной ситуации, если найдется хотя бы один человек, который отнесется к тебе с пониманием, ты еще не потерян. Пока остается хотя бы один ничтожный шанс на спасение, твоя игра до конца не сыграна. Пока существует один незначительный, но недоказанный, неубедительный или неверно истолкованный следствием эпизод (например, неуникальность ножа, которым убили жертву), нельзя считать человека виновным.

Эту логику усиливает Еврей (Валентин Гафт). По его мнению, следует задумываться, не совершая скоропалительных действий, и, главное, допускать невероятное, поскольку в этом мире возможно все, включая самое невозможное. А потому следует допускать, что обвиняемый человек не виновен, даже если все свидетельства мира обращены против него. Кому-то из присутствующих это кажется своего рода вывороченной еврейской логикой, но он по-своему убедителен и предъявляет в качестве «доказательства» историю своей собственной семьи.

Убогий Метростроевец (Алексей Петренко) представляет образ даже не рабочего, а, скорее, какого-то колхозника. Но у него есть свой особый взгляд. Им предлагается логика человеческого снисхождения. Она говорит о том, что даже если человек оступился и со всей очевидностью нарушил закон, т. е. если преступление реально совершено, то с нарушителем все равно нужно поступать не по закону, а по-человечески.

Строитель (Виктор Вержбицкий) применяет логику аналогий, показывая, как работают хорошо укорененные теневые (бандитские) бизнес-схемы, т. е. как обычно делаются дела, связанные с большими деньгами. И эта аналогия, ничего формально не доказывая, помогает другим понять причины реального преступления.

Директор кладбища (Алексей Горбунов) рисует образ нового российского предпринимателя. У него в запасе логика прагматического небезразличия. Ее суть тоже относительно проста: надо делать свое профессиональное дело, и не как обычно, кое-как, а по совести. Не забывая о себе и каждодневно обходя закон, надо при этом помогать и другим людям – он подкармливает бомжей, построил в родном селе новую школу, по сути, замещая не справляющееся государство. И как он сам выразился: «На деньги мертвых помогаю живым, раз никто другой этого не делает». Фактически он говорит о том, что нельзя безразлично проходить мимо – мимо гниющей в течение десятилетий школьной трубы и мимо упавшего человека, а следовательно, мимо несправедливо обвиненного подростка.

Актер-комедиант (Михаил Ефремов) исполняет отведенную ему роль работника искусства. Он пытается предложить логику преодоления привычки, ломки защитных реакций. Дело в том, что ему до смерти надоело быть клоуном в глазах окружающих. Его раздражает и угнетает то, что люди готовы смеяться буквально по любому поводу, что «все ржут». Он видит в этом смехе инстинктивную защиту от страха и одиночества. Потому что, когда говоришь серьезно, людям становится страшно, и они тут же начинают отгораживаться дурацким смехом. А их защитные реакции мешают найти момент истины.

Кавказец-хирург (Сергей Газаров) выступает в роли представителя этнической диаспоры и продвигает логику этнической традиции, обычая и солидарности. По этой логике нельзя поднять руку на старшего, который к тому же пригласил тебя в свой дом. Он уверен, что настоящий кавказец не может так поступить. Если он так поступил, то он не человек. Но подросток не мог так поступить. И вновь вроде бы это ничего напрямую не доказывает, но принимается окружающими как одно из важных свидетельств в пользу невиновности.

Михалков в роли Художника, «рисующего акварельки», а на деле представителя каких-то силовых структур – пожалуй, единственный, кто начинает с чистой и безличной логики, а именно с обоснования того, почему несправедливо обвиняемого парня нельзя оправдывать и выпускать из тюрьмы – на воле его попросту убьют. Эта логика рациональна, и все ее понимают однозначно. Тем не менее она проваливается. Когда же его логических аргументов оказывается недостаточно и возникает недоверие собравшихся, псевдохудожник, как фокусник, вытаскивает из-за обшлага козырного туза – логику корпоративной офицерской чести.