Текст книги "Смотрим кино, понимаем жизнь: 19 социологических очерков"

Мир без культурных институтов и будущего

В былые советские времена основными культурными институтами на селе были церкви, школы и больницы. Больницы в этой деревне и ранее не было. Церковь и школа когда-то были, но давно уже бездействуют.

На экране мы видим здание разрушенной школы, в которой некогда учился главный герой, – она выглядит как откровенный символ увядания и разрушения институциональной поддержки культуры, как принципиальная утрата всякой возможности культурного развития. Разрушение школы – этого былого средоточия рационального знания – возвращает нас в ситуацию предзнания, где новому знанию уже негде формироваться.

Утратив культурные институты, люди попадают в некое «естественное» состояние, где человек начинает уподобляться природе, ведет чуть ли не растительную жизнь. Впрочем, в этом месте нам сразу же укажут на важное отличие от сугубо растительной жизни – предполагается, что в этих людях теплится призрачный огонек, который принято называть духовностью.

Нам издавна говорят, что русский народ отличается смутным влечением к высшим формам опыта, что он весьма одарен способностью к таким формам, которые более значительны, чем чувственный опыт[72]72
  Лосский Н.О. Характер русского народа. Гл. 2.


[Закрыть]. И хочется в это верить. Но разглядеть такое влечение на экране (как и в самой жизни) весьма трудно, скорее, это наша догадка, подсказанная философскими трудами. Или надежда на то, что высокое духовное начало еще есть где-то там внутри. Мы упорно пытаемся его разглядеть при почти полном отсутствии наблюдаемых внешних признаков. И так и не понимаем в итоге, есть ли это высокое начало вообще.

В любом случае перед нами открывается мир без будущего, и не в простом смысле умирания деревни. Она, кстати, будет умирать еще долго, подобно другим гомеостатическим формам. Как произносит главный герой фильма, «все сразу не умрем». Но дело в том, что здесь нет самого понятия будущего в принципе. Мы видим только настоящее и отдельные фрагменты прошлого в виде немногочисленных фотографий и рассказов-воспоминаний. Один Витька некогда служил матросом и бывал во Вьетнаме – теперь он рассказывает об этом по сорок раз (о чем ему еще рассказывать?). Другой Витька (Витек Колобок) был брошен родной матерью, когда ему было пять лет от роду, да еще с годовалой сестрой. У каждого осталось что-то важное в прошлом, что позволяет как-то поддерживать свою идентичность на фоне других, таких же, как ты, сельчан.

Мелькают в кадре дети и молодежь (в основном, видимо, приехали на лето). Но они не часть этого мира, в котором утрачена всякая надежда, связанная с детством. Ведь детство всегда сопряжено со смутным и волнительным выбором столь неясного будущего. А здесь поле выбора уже отсутствует. Да и детей скоро не останется…

Мир своих

Это мир своих. А под своими понимаются те, кто имеет с тобой сходный жизненный опыт и в силу этого понятен тебе без лишних слов. Близость своих возникает, таким образом, из совместного проживания одних и тех же трудностей, из длительного физического соприсутствия, из жизни на глазах у другого. Свои означает физически близкие.

Своим противостоят чужие. И проблема отношения к чужим намного более сложна. Говорят, что русские люди проявляют выраженную способность понять чужого, сопереживать ему, но при этом парадоксальным образом демонстрируют крайнее недоверие к чужим, чьи жизнь и интересы им непонятны.

Интересно, что полного доверия нет и к своим. Вполне допускается, например, что, как и чужие, свои могут украсть. Так, при краже лодочного мотора у почтальона подозрение падает равно на своих и чужих. Мы знаем, что социальный капитал накапливается как совокупность взаимных непогашенных обязательств, как право на получение помощи в трудную минуту. Происходит такое накопление и здесь, но без полного доверия. Социальные сети местных жителей действительно генерируют реципрокные (взаимные) обязательства. И когда обращаешься к кому-то и смотришь человеку в лицо, тебе, конечно, не откажут. Но поворачиваться спиной все же не стоит. Да и помочь тебе они, как правило, ничем не могут в силу ограниченности материальных возможностей.

Доверие ограничивается очень узким кругом членов семьи, да и то не всегда. В итоге здесь формируется вполне оправданное ожидание помощи от ближних в тяжелых и экстренных ситуациях в силу распространенных взаимных моральных обязательств, но при этом нет готовности к сотрудничеству во имя каких-либо позитивных проектов по улучшению собственной жизни.

Мир неформальных правил

Здесь господствует предельно гибкое (дионисийское, не латинское) отношение к формальным правилам. Такие правила существуют не для того, чтобы их соблюдать строго и буквально, они соблюдаются «по возможности», через допущение постоянных компромиссов, которые означают их частичное соблюдение в тех формах, которые не нарушают привычное течение твоей жизни.

Эти люди живут вне государства, его мы, как правило, не видим, хотя государственная власть тем не менее постоянно присутствует за кадром. Власть существует как внешнее ограничение, а также как принудительная сила, которая иногда бесцеремонно вторгается в твою жизнь, нарушая на время ее привычный уклад, но не претендуя на изменение этой жизни в принципе. Физическое появление государственной власти показывается в фильме в виде неожиданного вторжения инспектора Рыбнадзора в нормальную жизнь рыбака-браконьера с последующими конфискациями и штрафами. После отъезда Рыбнадзора жизнь возобновляет свое плавное течение, все делают то, что делали раньше. Закон и порядок можно установить только на короткое время. И помочь тебе государство тоже ничем не может – когда случается беда (у героя крадут лодочный мотор и оставляют его, по сути, без работы), выясняется, что полагаться приходится только на собственные силы, хотя формально он работает именно на государство в виде «Почты России».

Снизу власть делится на свою и чужую. Своя власть деформализуется, примеряясь к обычаям местной жизни (будь то наезжающий изредка «свой» генерал или местный участковый). Они никого особо не трогают, сами нарушают закон потихоньку. Их не то чтобы любят, но уважают.

Чужая же власть – не обязательно заезжая, но та, что следует формальному закону и правилу. К ней относится местная женщина из Рыбнадзора, которая «не замечает» рыбалку генерала, но оформляет своих, изымая рыбачий невод. Причем любопытно, как инспекторша оправдывает свои действия. Она не прикрывается формальной отсылкой «закон есть закон», а пытается прибегнуть к «человеческому» объяснению – к тому, что боится потерять работу. Дескать, войдите в положение одинокой женщины с ребенком. Никто не протестует, но заметно, что даже участковый милиционер удивляется ее поведению. Она представляет чужую власть – таких не любят и не уважают.

Мир труда и терпения

Сельская жизнь поистине тяжела, причем именно в физическом смысле, ибо она наполнена простым физическим трудом, или, словами В.О. Ключевского, «молчаливой черной работой». Здесь труд осуществляется как настоящая повинность (чистое средство выживания), а не как призвание или самоцель. Не служит этот труд и объединению людей. Вот как об этом говорит тот же Ключевский: «Великоросс лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами. Он вообще замкнут и осторожен, даже робок, вечно себе на уме, необщителен, лучше сам с собой, чем на людях»[73]73
  Ключевский В.О. Полный курс лекций по истории России. http://www.bibliotekar.ru/rusKluch/17.htm


[Закрыть].

Нужно заметить, что крестьянский труд все же отличается от труда фабричного рабочего своим сезонным характером и разнообразием. В сельском труде больше переключений между занятиями, в отличие от труда рабочего, который вынужден день за днем и год за годом выполнять один и тот же набор стандартных операций. И принудительный ритм труда на селе задается естественным природным циклом, а не бездушной технологией. Так что в сельских занятиях есть и свои плюсы, но содержательность труда от этого не повышается, и он остается преимущественно физическим и черновым.

Для такого рутинного, однообразного и не слишком содержательного труда нужно изрядное терпение, которое становится в этой жизни одним из системообразующих качеств. В свою очередь, терпение соседствует с отчетливым пониманием безысходности ситуации. Терпишь-терпишь в надежде на лучшую жизнь, а она все не приходит и, видимо, уже никогда не придет. Выразим это словами одного из героев фильма: «Вся жизнь прошла в каком-то терпении. Думаешь, за горизонтом жизнь сиреневая, алая, хорошая. Подходишь к горизонту, а там жизнь такая же серая». Правда, временами на наших героев накатывает смутное беспокойство, этакая древнерусская тоска. Она наилучшим образом выражена фразой из фильма: «Бывало лежишь, такая тоска найдет… до смертоубийства можно дойти…». Но мысли о самоубийстве если и приходят, то вскоре отпускают. И сакраментальный вопрос «А к чему это все?» не приводит к продолжительным размышлениям. Время такое – и весь ответ. И вслед сразу же возникают куда более приземленные мысли о том, что надо бы начинать копать картошку.

Мир опьянения

Пьянство в этой местности не болезнь, а нормальная форма существования, исконное средство заглушить на время ту самую древнерусскую тоску, отрешиться от забот убогого и бренного мира. А заодно преодолеть отчуждение от других людей. Снова приведем слова одного из героев фильма: «Постоянно в душе боль. Заглушу, когда напьюсь, а так постоянно».

Для сельчан пьянство – не просто способ облегчить жизнь, но также средство достижения истинной коммуникации между собой. Люди в этих особых случаях уже не обмениваются суждениями, а ведут задушевный разговор, т. е. достигают состояния подлинного сопереживания.

Опьянение в более широком смысле являет своего рода дионисийское начало в понимании Ф. Ницше. Сколько раз мы видели, как внешне непоколебимое спокойствие в пьяной компании внезапно взрывается и замещается дикими безудержными порывами, каким-то необъяснимым восторгом с моментальными переходами к столь же необъяснимой агрессии, немыслимыми оргиями, стремлением выйти за всякие разумные пределы. «Душа разворачивается», сметая все на своем пути. При этом происходит не обретение индивидуальности, а, напротив, ее полное растворение в толпе, слияние с окружающей природой.

В этом отношении принципиальный отказ главного героя-почтальона от алкоголя за два года до повествования следует считать серьезным шагом к сохранению себя как особой личности. И когда в очередном эпизоде он не без труда, но избегает искушения выпить (сцена в баре), все женщины России должны рукоплескать ему стоя.

Почему же главный герой отказывается от этого испытанного средства примирения с судьбой? Означает ли это, что у него возникает чувство реальной ответственности (своего рода миссия), – ведь он важный посредник, последняя связь между односельчанами и городской цивилизацией? Или он просто прекратил пить, потому что устал, как говорили в старом советском анекдоте, ибо у него богатый прошлый опыт борьбы с зеленым змием и змий частенько побеждал. Возможно, со временем и опытом пришло понимание того, что водка на дает выхода (ибо выхода нет). Хотя время от времени былая тяга к алкоголю пытается пробить защиту. И не исключено, что в какой-то момент этот пробой все-таки случится, тогда нашего героя уже трудно будет удержать.

Мир созерцания

На некую созерцательность русских людей в их отношении к жизни обращалось внимание не раз. В самом общем виде созерцание – способ познания окружающего мира через непосредственное отношение к миру, его целостное, нерасчлененное (не аналитическое) восприятие. Но созерцательные элементы присущи многим народам, и важно понять, что это за созерцательность.

Когда мы обращаемся к российскому материалу, видимо, речь идет не об интеллектуальном созерцании в духе немецкой классической философии и Иммануила Канта. Это не проявление интеллектуальной воли и дисциплины, достигаемой упражнениями. Скорее, это «свободное созерцание сердцем» и «проявление русской любви», по выражению Ивана Ильина[74]74
  Ильин И.А. О русской идее. Мюнхен: Im Werden Verlag, 2006.


[Закрыть], которые предшествуют понятийно-логическому мышлению или, возможно, существуют с ним параллельно.

В то же время русская созерцательность – это и не медитация в восточном духе. Это не «внутреннее созерцание», понимаемое как способность подолгу удерживать внимание на одном (внешнем физическом) предмете, притом что объектом концентрации обычно служат внутреннее состояние, ощущения внутри организма, внутренние образы.

Россия традиционно оказывается между Западом и Востоком, не принадлежа полностью ни к одному из этих начал. Наше русское созерцание – обыденное (не интеллектуальное) и внешнее (без погружения в себя). Оно требует простора в его буквальном физическом смысле. В «Истории Аси Клячиной» это – простор степи. В «Белых ночах» – большое озеро (Кенозеро в Архангельской области). И в филь-ме мы видим, как камера раз за разом скользит по водной глади этого озера, опережая лодку и сопровождая взгляд нашего героя.

Наше созерцание видится именно как свободное скольжение по поверхности – не важно, земли или воды, – а не сосредоточение на чем-то отдельном и конкретном. Правда, в картине созерцаемого все же должна быть какая-то доминанта, на что обратил внимание Олег Хархордин: дома ставились так, чтобы каждый из них имел визуальный доступ к чему-то возвышенному (в духовном или физическом смысле) – будь то церковь, холм или водное пространство[75]75
  Хархордин О. Андрей Кончаловский снял фильм о настоящей России // Ведомости. 5 сентября 2014 г. http://www.konchalovsky.ru/press/reviews/andrej-konchalovskij-snyal-film-o-nastoyashej-rossii/


[Закрыть]. Но это возвышенное не служит объектом медитации, как в восточной культуре, оно становится предметом, придающим общей картине созерцаемого мира некий до конца не раскрываемый смысл, позволяя на какое-то мгновение заякориться, чтобы далее, держа его уже в поле бокового зрения, вновь свободно скользить взглядом по ничем не ограниченному пространству.

Здесь, видимо, и коренится наша устойчивая любовь к созерцанию природы, которая как раз дает возможность наблюдать бескрайние просторы (земельные, водные, лесные). Природа как бы отгораживает нас от внешнего мира цивилизации с ее дискретностью, непрерывными заботами и стрессами, она не несет в себе угрозы, напротив, она дает тебе относительный покой, приносит тишину, нарушаемую лишь шелестом листвы на ветру. Тишина необходима нашему герою, и стук колес поезда в городской квартире сестры, это бесцеремонное вторжение цивилизации, оказывается для него совершенно невыносимым нарушением желанного покоя.

Добавим, что созерцание природы приносит не только временный покой, но и иллюзию свободы, или того, что в русской традиции привычнее называется волей. И, конечно, сразу же вспоминается «На свете счастья нет, но есть покой и воля» А.С. Пушкина.

Мир без рефлексивности

В этом мире фактически отсутствует рефлексивность – способность к критическому самоанализу. Не просто к размышлению, но к постоянному переосмыслению надуманного и содеянного, к ревизии оснований собственного мышления и деятельности.

Для европейского протестантизма была характерна некая интеллектуализация отношений с Богом, сопряженная с личной ответственностью за свою жизнь и способностью самостоятельно оценивать свою вину. И заметим, что западные социальные науки тоже развиваются через непрерывную ревизию, т. е. через пересмотр собственных оснований – аксиоматической базы, которая первоначально принимается без доказательств. Поэтому кризис для такой науки – совершенно нормальное состояние и, более того, непременный признак ее развития. Особенно это характерно для социологии, которая, постоянно накапливая факты, в меньшей степени накапливает теоретическое знание, периодически возвращаясь к своим истокам и совершая бесконечные круговые движения. И, кстати, именно в силу неизбывной склонности к рефлексии никто не сделал так много для постепенного разрушения социологии, как сами социологи.

В мире же, о котором мы рассуждаем, по сути, нет места для рефлексивного размышления. И у этого есть глубокие корни, в немалой степени тянущиеся от русского православия с характерной для него верой без самоанализа. Людей столетиями приучали веровать, но запрещали размышлять по этому поводу. Сомнения считались самым пагубным делом.

Поэтому и чужая мысль на российской почве либо принимается на веру, т. е. заимствуется некритически (часто с неумеренными восторгами), без логического осмысления, либо агрессивно отвергается с порога, точно так же без должного осмысления. Нетерпимость к инакомыслию оказывается неизбежным проявлением склонности к догматизму.

Именно поэтому, вероятно, в России научные положения так легко превращаются в догмы, а социальная наука не может, как ни старается, отделить себя от политики, веры и субъективных пристрастий. Даже при выступлениях хороших ученых порою перестаешь понимать, в какой момент научный доклад перерастает в политическую декларацию.

Это одна из причин (помимо следствий жесткой советской цензуры), почему в советской России так хорошо развивались математика и естественные науки и одновременно так туго шло дело с социальными и гуманитарными науками. Да, конечно, естественные науки более универсальны, вдобавок в советское время их усиленно развивали для нужд милитаристского государства, тогда как социальные науки столь же усиленно идеологизировались, а неидеологизированная часть попросту выжигалась. Все это так. Но, возможно, это не единственная причина…

По всей видимости, на нашей почве более успешно развиваются науки, построенные на формальной (математической) логике, и значительно хуже обстоят дела с науками, основой развития которых является та самая рефлексивность, обращенность на самое себя, способность постоянно подвергать критике собственные основания, аксиоматику.

В результате рефлексивная методология оказывается неразвитой. И мы не можем эффективно встроиться в мировую науку не только в силу языковых барьеров, но и в силу различий в самих способах мышления. Те из нас, кто преподает, часто замечают, что у студентов напрочь отсутствует критическое начало в текстах, и мы не можем их этому должным образом научить. Но главная причина коренится в том, что у старших коллег такое начало тоже крайне редко встречается. Поэтому мы сплошь и рядом заимствуем чужие научные плоды, причем делаем это довольно поверхностно, на уровне отдельных исследовательских приемов (методик), или занимаемся миметизмом (имитацией) – изготовлением экспортных вариантов исследований под чужие шаблоны.

В этом отказе от рефлексивности, по мнению режиссера фильма, содержится и позитивный заряд (а «Белые ночи» явно такой позитивный заряд несут, несмотря на всю убогость рисуемых картин). В чем же здесь видится позитив? Следуя за Кончаловским, который активно высказывался по данному поводу еще перед показом фильма, с определенным упрощением идею можно изложить так. Есть плохая и хорошая новости. Плохая новость заключается в том, что мы стали свидетелями мирового кризиса западной культуры, во многом переродившейся в цивилизацию (если вспоминать классическую схему Освальда Шпенглера в «Закате Европы»[76]76
  Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. Т. 1. М.: Мысль, 1993.


[Закрыть]). Более того, для западной культуры кризис стал ее естественным состоянием, и ее неумолимо влечет к пропасти.

Рядом обнаруживается некогда «пробудившаяся» русская (точнее, русско-сибирская) культура. Она вполне самостоятельна в своих основах, но в то же время в сильной степени подвержена влиянию западной культуры и цивилизации. И в силу этого она увлекаема общим потоком к той же самой пропасти.

Но есть и хорошая новость. Кончаловский вспоминает высказывание Олдоса Хаксли о том, что западный мир едет к пропасти в «роллс-ройсе» (комфортно и быстро), а русские едут на трамвае, т. е. не слишком комфортно и медленно. В итоге русско-сибирская культура так и не смогла полностью и окончательно переродиться в цивилизацию по Шпенглеру. Мы застряли где-то на полдороге (видимо, трамвай еще и сломался), а поскольку мы не смогли «догнать и перегнать» тот самый «роллс-ройс» (как хотелось коммунистическим правителям), то умудрились сохранить некоторую «естественность», животворящее начало. Русская культура сохраняет себя как нечто вечно становящееся, до конца не оформленное и несовершенное, она не превращается в завершенное и ставшее. А попутно не превращается в мир чисел и денежной калькуляции, присущих буржуазному миру.

Что же является основанием и залогом сохранения этой естественности и жизненности? Наиболее распространенный ответ связывает это с сохранением православных ценностей.