Текст книги "Смотрим кино, понимаем жизнь: 19 социологических очерков"

Апокалипсис сегодня – 2

Накопленная агрессия маргиналов может выплеснуться в любую сторону. Но в каждом случае энергия толпы воплощается в разрушении. Почему выходящие на улицу низы в самых разных странах (в том числе наиболее цивилизованных) громят витрины, поджигают машины, мародерствуют? Освобожденная на короткий миг энергия нижних слоев реализуется именно в разрушении. Ибо созидание требует длительных и более сложных (осмысленных) действий, оно не приносит немедленного результата. А энергия толпы кратковременна, сама толпа – неустойчивое образование, она живет через кратковременные выплески накопленной дурной агрессии. И только разрушение приносит быстрый и осязаемый результат. А разрушается то, что оказывается под рукой, и происходит это бессистемно, с единственной целью – подорвать сложившийся порядок, который воспринимается как нечто внешнее, не относящееся к тебе непосредственно и вдобавок изначально враждебное. Подобно тому как сук, на котором ты сидишь, тоже может считаться чем-то внешним, раздражающим.

Именно поэтому кинофильм «Елена», на мой взгляд, в первую очередь не про классовую борьбу. Это апокалиптическое кино, проникнутое тихим ужасом, созвучным сегодняшней нормальной жизни. Не случайно, по слухам, некие шведы предлагали Андрею Звягинцеву снять апокалиптический фильм. Они все правильно прочувствовали. И в фильме «Елена», по сути, их творческий заказ, пусть и иносказательно, режиссером успешно выполнен.

В финале камера упирается в тот же самый фасад, но прежняя Власть уже сметена новой «властью» (точнее, эрзацем или субститутом прежней власти), не способной ни на что, кроме разрушения и органического существования. Символично, что в тот момент, когда семья празднует «победу» (разумеется, через распитие алкоголя), во всем квартале вырубается свет.

Мы видим, что «последние стали первыми», но в их жизни это завоевание по большому счету ничего не меняет – разве что экран телевизора увеличивается двукратно (но перед ним мы видим все то же тупое сидение с пивом и орешками), да размер балкона вырастает в пять раз, но плюется с него примерно так же, как и со старого. А неспособность что-либо изменить в своей судьбе остается, как прежде. Переезд в квартиру на московской «золотой миле» мало что меняет, кроме внешнего антуража. Перспективы отсутствуют, добытые неправедным делом ресурсы будут вскоре проедены. И все вернется в исходную точку, только будет, пожалуй, еще хуже. Останутся только краткие минуты слепого восторга и упоения вольностью, освобождения от власти и порядка, благодаря которым во многом они на самом деле и существовали.

Перед нами фасад того же самого современного строения, но былой внутренний порядок разрушен. Апокалипсис свершился.

2011 г.

11. Конец интеллигенции («Кококо», 2012)

С утра – работа в музее этнографии, вечером – новости по Рен-ТВ, по выходным – митинги и секс с бывшим мужем, научным работником среднего звена. Лиза – типичный представитель питерской интеллигенции. Вика – обычная провинциалка. Отпуск в Петербурге для нее – это водка, вечеринки и авантюры. Казалось, между ними нет ничего общего. Однако по воле случая они встретились – и сошлись: вода и пламень, синий чулок и тусовщица, интеллигенция и народ. Лиза и Вика – две стороны одной медали по имени Россия[49]49
  КиноПоиск. https://www.kinopoisk.ru/film/617301/


[Закрыть].

Диагноз: жизнь без огня

Фильм «Кококо» режиссера Авдотьи Смирновой – это притча, по-своему завораживающая и в то же время достаточно схематичная. Рассказываемая история очень социологична и в этом отношении удобна для интерпретаций. Но при этом происходящее на экране выглядит довольно жизненно. Созданные предельные типажи кажутся настоящими, живыми.

Если говорить о жанре, то это, скорее всего, продолжение традиции советской комедии. Когда смотришь и не знаешь, плакать тебе или смеяться, а по окончании становится немного тошно (как будто в восьмой раз пересмотрел гениальный «Гараж» Эльдара Рязанова).

О чем фильм по своей сути? Вслед за фильмом «Елена» Андрея Звягинцева, по которому мы анализировали столкновение власти и народа, появился фильм «Два дня» Авдотьи Смирновой о столкновении власти и интеллигенции (фильм, конечно, более слабый), а теперь Смирнова организовала нам встречу интеллигенции и народа, замкнув тем самым своеобразный треугольник.

Сама Смирнова, разумеется, выступала против прямого редуцирования своих произведений к социальным проблемам и простого социального считывания. Впрочем, авторы никогда не любят, когда их творения однозначно классифицируют и редуцируют по упрощенным схемам. По ее мнению, фильм «Кококо», скорее, про диалог двух женских душ или энергий, а также про утрату языка или, точнее, про то, как в России разные социальные страты полностью утратили способы коммуникации (имелись ли такие способы ранее – большой вопрос). Нарушения коммуникации, несомненно, важная тема, но в данном случае нас будет интересовать другой социальный сюжет.

Упомянем, что в фильме используется музыка вездесущего Сергея Шнурова. Музыка, честно говоря, никакая, но в данном случае фигура автора важнее самой музыки. И автор более чем подходящий к случаю. Шнур избран как исключительно правильный символ – это своего рода Кентавр, создавший на сцене образ интеллигентского быдла или быдлообразного интеллигента с беспощадным стебом над обоими началами. Все его творчество построено на обыгрывании принципиального диссонанса, «хулиганском» сочетании двух несовместимых сторон жизни и отвержении обеих этих сторон. Кстати, еще лучше подошел бы в качестве рефрена шнуровский трек из фильма «Бумер»: «Никого не жалко, никого. Ни тебя, ни меня, ни его». Но это было бы слишком жестко. А жесткости в «Кококо» хватает и без этого.

Итак, в фильме сталкиваются два главных персонажа, олицетворяющих интеллигенцию и народ – научный работник Лиза из Санкт-Петербурга в исполнении Анны Михалковой и ушлая официантка Вика из Екатеринбурга в исполнении Яны Трояновой. Позиции эти в данном случае не равноценны. На мой взгляд, народный типаж выполняет здесь чисто инструментальную и подсвечивающую функцию, а в фокусе все же располагается типаж интеллигентки. И прежде всего мне лично весь фильм видится как постановка социального диагноза группе интеллигенции.

Дело происходит в середине 2000-х годов в Санкт-Петербурге. На экране в основном симпатичные образованные люди, научные работники. Это потомственная питерская интеллигенция – по сути, высший слой российской интеллигенции в классическом понимании. По возрасту дело идет к сорока годам или чуть переваливает за сорок. И вот именно этой группе Смирнова дает поистине беспощадную характеристику (видимо, слишком хорошо знает подобный круг). Можно даже назвать это эпикризом, который в результирующей части следует представить так: «Огонь уже потух, хотя дым еще идет иногда». На разборе этого эпикриза мы далее и сосредоточим свое внимание.

Работа без драйва и перспективы

Главная героиня работает этнографом в музее. И, надо сказать, профессиональная область подобрана весьма удачно. Ибо этнография занимается предельно отвлеченными и отдаленными объектами – в данном случае какими-то северными народами. Режиссера привлекает, по ее же собственным словам, эта откровенная вымороченность музейного мира в целом и показываемой кунсткамеры в особенности, где обнаруживается своего рода квинтэссенция интеллигентского слоя.

И каково же здесь главное наблюдение? Любимая некогда работа, судя по всему, наших героев уже не греет. Год за годом повторяется одно и то же, постепенно накапливается усталость, которая перерастает в безразличие. Когда-то один за другим, как положено, они защитили свои диссертации. А дальнейшей перспективы, увы, не вырисовывается.

Временами слышатся дежурные жалобы на какую-то партийную функционершу, которая гнобит порядочных людей. Но саму функционершу на экране мы не видим, это своего рода мифический персонаж. И дело не в ней, и не в бесхребетном директоре музея, всеобщем друге, который не может вытащить и продвинуть коллективное дело хотя бы куда-нибудь, а только пишет в никуда бесконечные просительные письма. Стенания про внешнее давление и про то, что «нам не дают работать», выглядят как ритуальные оправдания очевидной стагнации и отсутствия глубокого интереса к тому, что ты делаешь.

Собранные этнографические коллекции не разбираются годами. И характерно, что наши герои вообще не говорят о работе. Они «трындят» о чем угодно, кроме самой работы в ее профессиональной части. Могут пожаловаться на то, что их не пускают в какие-то поездки. Но на самом деле и ехать куда-то уже особо не хочется. Они, по сути, спят на работе, в том числе и в прямом смысле слова. Перед нами феномен, который в работе социолога Ирины Мерсияновой был назван «сплоченным бездействием»[50]50
  Мерсиянова И.В., Чешкова А.Ф., Краснопольская И.И. Самоорганизация и проблемы формирования профессиональных сообществ в России. М.: Изд. дом ВШЭ, 2011.


[Закрыть].

Здесь не обнаруживается следов не только всепоглощающей, но даже сколь-либо напряженной интеллектуальной деятельности. Вполне возможно, когда-то такая деятельность была и глаза горели. Сейчас это, скорее, превратилось в привычку. Иногда отношение к работе перерастает в плохо скрываемое отвращение, как в коротком эпизоде с женщиной-архитектором, проявляющей откровенный снобизм по отношению к заказчику и всяческое нежелание с ним коммуницировать, хотя заказчик, судя по голосу, вполне приличный человек и вовсе не обязан знать профессиональные архитекторские заморочки (его показывают издали, и благодаря этому он превращается в обобщенного Заказчика).

Знания без дела

В интеллигентской среде за долгие годы накоплены многочисленные знания. Но не очень понятно, кому и зачем они нужны. Да, конечно, есть идея сохранения и воспроизводства Культуры. Эта идея мощная и, несомненно, правильная, но слишком уж общая. И самих ее носителей, видимо, смущает то, что крайне трудно увидеть какие-то непосредственные и осязаемые результаты собственного труда. А хочется ведь понять, что именно ты сделал, пожать те самые плоды Культуры. А предъявить, похоже, по большому счету нечего.

На этом фоне формируется защитная реакция в виде снобизма, проявляется неспособность и даже некоторое презрение к деланию вообще. В частности, возникает выраженное глубокое презрение к физическому труду. Например, для уборки нанимается посторонняя женщина. И лозунгом материальной помощи несчастной женщине прикрывается, по сути, нежелание убираться самой. Нам намекают на то, что мы, дескать, люди высокодуховные и негоже нам самим в грязи ковыряться. Поэтому вставить новое стекло в любимую картину за целый месяц у главной героини никакой возможности не находится. И на грязной плите стоит отвратительно закопченный чайник, который некогда отчистить (чем она так занята?). Если же заглянуть чуть поглубже, то обнаружим и презрение к труду как всякой целесообразной деятельности. А приоритет отдается созерцанию как деятельности принципиально отвлеченной и неутилитарной.

Все это соседствует с идейным отвержением материальной обеспеченности и богатства. Точнее, абстрактное желание материального благосостояния для всех здесь соседствует с устойчивым презрением к богатству. Вот как писал об этом еще в 1909 г. С.Л. Франк: «Интеллигенция любит только справедливое распределение богатства, но не самое богатство; скорее она даже ненавидит и боится его. В ее душе любовь к бедным обращается в любовь к бедности. Она мечтает накормить всех бедных, но ее глубочайший неосознанный метафизический инстинкт противится насаждению в мире действительного богатства»[51]51
  Франк С.Л. Этика нигилизма // Франк С.Л. Сочинения. М.: Правда, 1990. С. 102.


[Закрыть].

Сформировался специфический морализм, диктующий презрение ко всему вещному. Оно проявляется в самых разных отношениях: можно терпеть материальную неустроенность, кое-как одеваться, всю жизнь передвигать старую мебель, место которой на помойке. Начинает практиковаться личный аскетизм сродни монашескому, только без соответствующей духовной работы. Крепнет нежелание проникаться буржуазным (мещанским) духом, который отождествляется с благополучием. И характерно, что это касается не только материального, но и духовного богатства, которое тоже считается своего рода «роскошью».

В связи с этим уместно привести еще одно высказывание Франка: «Прежде всего, интеллигент и по настроению, и по складу жизни – монах. Он сторонится реальности, бежит от мира, живет вне подлинной исторической бытовой жизни, в мире призраков, мечтаний и благочестивой веры»[52]52
  Франк С.Л. Этика нигилизма // Франк С.Л. Сочинения. М.: Правда, 1990. С. 104.


[Закрыть]. И наша главная героиня действительно ведет себя как типичная монашка. Грехопадения иногда допускаются (редкий секс, алкогольные возлияния), но они погоды не делают, лишь помогают ей сохранить какую-то человечность.

Отношения без интереса и любви

В этом мире нет Любви. Время от времени случается секс с давно нелюбимым человеком. Бывший муж три года спустя после развода зачем-то продолжает нарезать круги, напоминая «чемодан без ручки» – и использовать неудобно, и выбросить жалко. Былое прошло, а нового не возникло (и был ли поиск?).

Главные герои замыкаются в узком кругу. Это свой мирок – почти сектантский. По выражению главной героини, «мы – сборище аутистов». Все как-то сцеплены и слеплены истекшим временем. Одни и те же старые песни, надоевшие воспоминания. И нет глубокого взаимного человеческого интереса (когда-то он, наверное, был), они уж слишком хорошо друг друга знают, ожидать больше нечего. Когда-то наверняка кто-то кому-то нравился, и даже очень. Кто-то с кем-то хотел переспать, уже переспал или пожил вместе. Теперь же все переговорено, все любимые песни перепеты по тысяче раз. Но они продолжают цепляться друг за друга, хотя их вместе уже мало что удерживает.

Важная черта главной героини – нарочитое отрицание женской сексуальности. Можно позволить себе быть неряшливой, не брить ноги (едкое замечание бывшего мужа), одеваться, как говаривали ранее, в стиле Надежды Константиновны Крупской (официальной жены В.И. Ленина). Даже удивительно, как будто высокая духовность мешает женщине быть Женщиной. И если наложить хороший макияж и сделать эпиляцию, то ты непременно потеряешь интеллектуальный облик? Впрочем, у такого отношения тоже есть давняя традиция. Еще более столетия назад интеллигенты-разночинцы вели внутреннюю борьбу с собственной сексуальностью, осуждая и отрицая чувственность как нечто пошлое и недостойное[53]53
  Белова А., Мицюк Н., Пушкарева Н. Сметая запреты. Очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков. М.: Новое литературное обозрение, 2020.


[Закрыть]. Правда, в те времена речь шла прежде всего о мужчинах, но самого принципа это не меняет.

Борьба без веры

В этом кругу считается правильным тоном участвовать в гражданской и политической активности. Говорятся все правильные слова, делаются правильные поступки. Но выглядит все это не слишком зажигательно. Наблюдаем вялое подписывание писем в защиту Михаила Ходорковского под явным групповым давлением («я надеюсь, ты уже подписала»). Это превращается в тихую манию, когда начинают подписывать коллективные письма против тех, кто отказался подписать коллективные письма.

Под тем же внутригрупповым давлением они дружно всем коллективом выходят на очередной митинг. Но и здесь горения не видно и, судя по всему, особой веры нет. Сохраняется традиция противостояния власти (и в институте, и в стране в целом) как остаточный элемент групповой самоидентификации, это традиционное для русской интеллигенции «отщепенство от государства» (словами П.Б. Струве). Подобные устремления устойчивы, но не слишком глубоки, в них слишком много чисто ритуального. Характерны слова одного из героев: «Нам придется немного пострадать».

Попутно возникает вопрос: если все вышли на улицу по сильному идейному устремлению, то почему главная героиня Лиза так легко позволяет бывшему и нелюбимому мужу увести себя при приближении ОМОНа и делает это без какого-либо сопротивления (могла ведь остаться). И уходит она не потому, что боится пострадать, а потому, что политическое чувство неглубоко. И потому, что ее переживания остаются в другой, более личной плоскости.

Иной (религиозной) веры тоже не видно, по всей видимости, все наши герои атеисты и от религиозных пут вовремя освободились. В итоге былой «воинствующий монах» (по выражению С.Л. Франка) превратился в обыкновенного монаха со всей его отрешенностью от реальной жизни и аскезой – как материальной, так и духовной. Правда, последующие за выходом фильма годы показали, что «монах» не утратил полностью своей воинственности. Ничто не уходит окончательно…

Хочется кого-то спасти

Интеллигенты в целом приспособились к своей жизни, но отчего-то мучаются. Периодически хочется чего-то, как-то неймется. Нет точки опоры, чтобы можно было перевернуть этот мир. А перевернуть все же хочется хотя бы что-нибудь.

Отсюда периодические всплески альтруизма. Хочется нести добро, совершать какие-то благородные поступки, оправдать свое высокое предназначение. Например, наша героиня подключается к помощи детскому дому. Помощь оказывается по графику, раз в месяц, 25-го числа. И все в итоге превращается в благородный спектакль на тему «А приятно быть хорошим человеком». Заведующая детдомом, разумеется, подыгрывает (и переигрывает даже), и все это понимают. На выручку приходит спасительная самоирония. Но понимание некоторой искусственности всей ситуации, увы, сохраняется.

Хочется сделать что-то значимое – для других и в первую очередь для себя. Но что именно? Нет ни идей, ни перспективы. И вскоре начинается самоедство, разного рода самокопание и саморазрушение. Все не так и не эдак.

Если не находится опоры в самом себе, начинается поиск этой опоры где-то вовне. И когда выпадает шанс совершить благородный поступок – помочь совершенно незнакомому человеку, который тебе вдобавок чужд и несимпатичен, ты хватаешься за этот шанс. Ведь так хочется кого-нибудь спасти, буквально как у героя романа Дж. Сэлинджера «Над пропастью во ржи». А еще хочется кого-то приручить и быть за кого-нибудь в ответе. Стать Пигмалионом и сотворить свою Галатею. Быть цивилизатором, просветителем, самим Спасителем наконец. В этом отношении характерна пересказанная история про алеута, больного туберкулезом (буквальное воплощение дикости), которого главная героиня притащила к себе домой и лечила четыре месяца, буквально «задушив его своей добротой». В результате такого лечения алеут ушел в жестокий запой и в ужасе сбежал, да так, что больше его не смогли найти.

Сохраняется желание выйти за рамки музейной этнографии – не просто наблюдать и созерцать, а заняться миссионерством. Желание пойти в народ, понять его, соединиться с ним. Возникают искренние романтические порывы (важны все три слова). Искренность порождает серьезные увлечения предметом собственной заботы. Романтизм проявляется в нежелании видеть препятствия и недостатки избранного предмета. И все это совершается резкими порывами – ярко вспыхивает, но скоро затухает.

Подобное поведение отнюдь не ново, об особенностях русской интеллигенции уже все написано более столетия назад. И, на мой взгляд, одно из лучших описаний было дано в уже цитированной нами ранее статье С.Л. Франка «Этика нигилизма» в прославленном сборнике «Вехи», который подметил, что интеллигента «влечет идеал простой, бесхитростной, убогой и невинной жизни; Иванушка-дурачок, “блаженненький”…»[54]54
  Франк С.Л. Этика нигилизма. С. 104.


[Закрыть].

Одни философы прошлого предлагали «подражать мужику», ограничиваясь при этом сугубо идеальной стороной и практически с ним не сближаясь[55]55
  Леонтьев К.Н. Как надо понимать сближение с народом? М.: Типография Е.И. Погодиной, 1881. http://knleontiev.narod.ru/texts/sblijenie_s_narodom.htm


[Закрыть]. Другие были одержимы идеями просвещения и служения народу, которые органично сочетались с непониманием и презрением к этому же народу. Переобувание из славянофилов в западники (и обратно) здесь ничего, в сущности, не меняло. Один вид прожектерства сменялся другим – вместо реального дела.

Хочется понять и спасти народ – не таким, каков он есть, а каким мы его изволили понимать, не прекращая считать его Быдлом. Хотя это слово в фильме вроде бы не звучит, оно подразумевается и замещается словом «хабалка». А есть еще более модное интеллигентненькое слово «плебс».

И сегодня, несмотря на столь множественные изменения, мы продолжаем видеть прямую перекличку с народничеством XIX столетия с его неизбывным желанием служения народу («мы перед ними виноваты»). Впрочем, и эти порывы – как ветер – то поднимаются, то затухают.

Жажда витальной силы

За устремлением к миссионерству скрывается поиск внешней опоры, которую человек не в состоянии найти в самом себе. За помощью обездоленным таится забота о себе любимом и безнадежная попытка чем-то (кем-то) всерьез увлечься. Интеллигентной Лизе только кажется, что простоватой Вике нужна помощь и поддержка. Помощь нужна именно ей самой. Лиза понимает всю чудовищность и вульгарность своей подопечной. Но при этом невольно завидует тому, что она не думает и никак не мучается, а просто живет.

В этой образованной и цивилизованной среде заметно ощущается жажда живого (первобытного) огня. Такой огонь есть в провинциалке Вике, пусть он и горит как-то беспорядочно и бессмысленно. Она не задается «лишними» вопросами, здесь нет никакой обременительной рефлексии. Она растет, как трава, которая кажется слабой и неприспособленной, но на деле способна выживать в любых условиях, пробиваясь сквозь асфальт. Провинциалка «ничего не боится», быстро обучается, пусть и по самой поверхности, тренируется произносить слова, угадывать чужие знаки. Ее профессиональное и личностное несоответствие ситуации кажется очевидным и непреодолимым, но она быстро находит себе работу арт-директора, причем находит именно сама (!) без всякой протекции.

Приведем слова из важного монолога главной героини в момент ее вдохновленного увлечения: «Как мы ужасно несправедливы к нашему народу. Мы их просто не понимаем. Вот Вика, она же и есть тот самый народ. Да, у нее хамские манеры, да, она одевается как проститутка. Но при этом какая витальная сила, какая она яркая, сколько в ней всего намешано». Во всем этом видится сложное переплетение самых противоречивых чувств – от искреннего презрения к народным выходцам до столь же искренней зависти к ним.