Текст книги "Смотрим кино, понимаем жизнь: 19 социологических очерков"

Кто виноват, или Две идейные программы

О чем этот фильм? Не закрепленные должным образом товарные платформы выкатываются навстречу пассажирскому поезду. Помощник машиниста успевает соскочить. А машинист не выпрыгивает, пытается тормозить, тем самым спасая от гибели многих людей, но в результате погибает сам. Автоматически заводится уголовное дело. Приехавший следователь Ермаков обнаруживает «клубок бездействий» (разгильдяйства и бесхозяйственности). Вскоре оказывается, что в этой истории все нарушали принятые правила. Датчик на тепловозе неисправен, в результате машинист не знает фактическую скорость, с которой движется состав; начальник депо выпускает неисправный тепловоз на линию; путейский рабочий не ставит требуемый башмак под колесную пару. Точнее, вместо двух башмаков (по официальной норме) ставит один (как всегда ставили). Все делается кое-как, наполовину. И ясно, что этот случай совсем не исключительный, скорее, он проявление обычного и привычного положения дел[89]89
  История не выдуманная, а, скорее, пророческая. Буквально аналогичный случай с меньшим количеством башмаков, поставленных кондукторами под колесные пары, произошел 31 мая 1996 г. (через 14 лет после выхода фильма) на перегоне Болотное – Тайга около станции Литвиново Кемеровской области. В результате аварии погибло 19 человек, ранено 59 (информация «КиноПоиска»).


[Закрыть].

Следователь, как положено, пытается найти виновных и доказать их виновность. Найти их оказывается легко, а вот с доказательствами возникает серьезная проблема. Следователь сталкивается с местным сообществом захолустного городка, оказывающим пассивное (чаще) или даже активное (реже) сопротивление следствию, явно сочувствуя нарушителям. Все просят Ермакова не копаться в этом деле и скорее уехать.

В гостинице принципиальный Следователь сталкивается с не столь принципиальным Журналистом (в исполнении Солоницына), который умен, в чем-то циничен, судя по пиджаку и рубашкам, вполне благополучен (в советское время говаривали «умеет жить»). Он пишет статью о героизме погибшего машиниста, при этом намеренно искажает факты. И любопытно, что делает он это по личному порыву, не из какого-то примитивного эгоизма и не по приказу сверху. Он хочет хотя бы как-то помочь местным людям или, по крайней мере, не осложнять их и без того несладкую жизнь. Он говорит следователю: хватит жертв, дайте людям пожить спокойно. Они работают, как умеют – да, криво и косо, но по-другому их работать не научили, и это не их вина.

Журналист – прекрасный представитель отряда советских идеологов, которые были подлинными мастерами даже не столько двоемыслия в стиле Джорджа Оруэлла, сколько перекрашивания и реинтерпретации. Они привычно превращали нужду в добродетель, например, представляли бесхозяйственность как героизм. Нарушители оказывались пострадавшими – в итоге погибший получал памятник и добрую память, вдове выдавали пособие, а старухе-матери пенсию. Такие идеологи пытались, иногда безуспешно, обратить энергию развала и энтропии в склеивающую силу, пусть даже склейка шла «на хлебный мякиш». В итоге в советское время работала мощная фабрика, производящая мифологических героев. Так и в эпизоде нашего фильма местная учительница, рассказывая о школьном прошлом погибшего машиниста, конструирует миф о мальчике, который всю жизнь только и делал, что готовился к подвигу.

В лице главных героев сталкиваются две конфликтующие идейные программы. Первая: «Всех не арестуешь, а надо бы». И вторая: «Зачем мучить людей, они живут, как умеют». Поэтому между главными героями моментально возникают интуитивное взаимное подозрение и неприязнь. Они по-честному пытаются установить контакт, пробуют навести мосты через недоверие с помощью гарантированного советского средства – совместного распития алкоголя. Но даже это испытанное средство не помогает.

Кто из них прав? И можем ли мы кого-то осуждать? Это лишь один из вопросов, за которым скрывается глубокая противоречивость советского прошлого.

Локальное единство партии и народа

Ясно, что своими действиями (весьма формальными и «правильными») следователь нарушает издавна сложившийся порядок. Что это за порядок? Здесь не работает примитивная схема классового общества, в которой комбюрократы угнетают народ, а народ терпит, пряча фигу в кармане, – дескать, нам говорят одно, мы делаем другое, т. е. все против режима, но скрывают свое подлинное отношение. В реальной жизни, как правило, не было никакого противостояния режиму, фиги в кармане тоже часто не было. И тем более не было откровенной классовой ненависти.

В советское время была распространена официозная формула «единства партии и народа». Нам она казалась совершенно пустой идеологической выдумкой. Но парадоксальным образом фильм демонстрирует, что в каком-то смысле такое единство существовало, по крайней мере, на локальном уровне. Во всем этом нехитром деле местный партийный секретарь и начальник депо (друг семьи) оказываются заодно с простыми рабочими. Они пытаются о них по-своему заботиться (не забывая, конечно, и о своих интересах).

В свою очередь, простые люди отказываются помогать наведению порядка, иногда даже во вред себе. Так, спрыгнувшего с поезда помощника машиниста обвиняют в трусости. Подростки буквально закидывают его камнями, ему некуда деться в этом небольшом замкнутом мирке, он получил клеймо на всю оставшуюся жизнь. Расследование дает ему шанс оправдаться, доказать, что он невиновен. Но он отказывается от этого шанса. Причем приходит к этому отказу не самостоятельно, а с подсказкой – «свои» ему популярно объясняют, что нужно делать. И в итоге он предпочитает принять страдания и жить с клеймом, но все же не идти против своих. Чувство реального (не выдуманного коммунистами) коллективизма оказывается сильнее. В итоге «свои» сверху донизу объединяются против чужака. Следователю говорят буквально следующее: «Ваша деятельность идет вразрез с общими настроениями». Для пущей убедительности убивают прикормленную им невинную собачку. И это не личная угроза, скорее, ему подается сигнал «ты Чужой, уходи».

По закону или по-людски: к теории институциональных компромиссов

Если считать последней исторической иллюзией советского руководства горбачевскую идею ускорения социально-экономического развития в середине 1980-х годов, то следователь Ермаков в фильме, по всей видимости, выражает предпоследнюю иллюзию этого руководства, точнее, его чекистского крыла – намерение вылечить больной советский организм через укрепление трудовой дисциплины и правопорядка (т. е. перетянуть больную голову потуже холодным полотенцем). Именно в 1982 г., когда снят наш фильм, генеральным секретарем ЦК КПСС и первым лицом в стране становится Ю.В. Андропов (бывший глава Комитета госбезопасности). Критики даже отмечали, что этот фильм «предвосхитил решения Пленума по укреплению дисциплины», которые пытался ввести Андропов в соответствии со своими идеологическими представлениями. Впрочем, вскоре Андропов умирает, а иллюзия о возможности укрепить дисциплину растаяла еще быстрее.

Следователь, намеренный реализовать Закон, сталкивается с очень характерным для советских людей двойственным отношением к Закону. Оно выражается в формуле, которая на протяжении фильма звучит как минимум дважды, превращаясь в своего рода рефрен: «Если по инструкции, вообще дорогу закрывать надо». Иными словами, формально, по закону жить никак нельзя. При этом закон сам по себе не отвергается и тем более публично не оспаривается, он продолжает существовать в виде свода весьма жестких формальных правил. И нельзя сказать, что закону не следуют вовсе. Но в повседневности он соблюдается лишь как общая формальная рамка, а в конкретных действиях по многим пунктам тихо и грамотно обходится.

Этот механизм напоминает жесткую стальную сеть с крупными ячейками. Если идти в лоб и биться об нее, можно всерьез пораниться, значительно проще и разумнее использовать многочисленные дыры, через которые можно свободно выходить за рамки закона и инструкции, а затем столь же свободно входить обратно.

В этой среде вокруг закона выстраиваются множественные институциональные компромиссы – ситуации, когда формальные правила соблюдаются частично, и лишь это частичное соблюдение позволяет им вообще работать. При любых попытках соблюсти формальные правила буквально и стопроцентно всякая деятельность останавливается, впадает в ступор. Частичное же их соблюдение позволяет как-то поддерживать порядок, но при этом делает жизнь и работу более комфортными (или, лучше сказать, менее напряженными)[90]90
  Подробнее об институциональных компромиссах см.: Радаев В.В. Социология рынков: к формированию нового направления. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2003. Гл. 8, 13.


[Закрыть]. В итоге получается, что жизнь течет по скрытым неформальным нормам, по которым «подправляются» все многочисленные законы и инструкции. Эти нормы нигде не прописаны и публично не оглашаются, но при этом знакомы ограниченному кругу вовлеченных, которые им привычно следуют, не позволяя порядку развалиться окончательно.

Как выстраиваются подобные нормы? Через возможности договариваться «по-людски», причем не обязательно коррупционно, хотя и без взяточничества дело не обходится. Лозунг такой неформальной системы: «Не давить буквой Закона человеческие жизни». В неформальных договоренностях Закон, конечно, используется, но лишь как исходная референтная точка в переговорах. Так, инспектор ГИБДД, останавливая машину нарушителя правил дорожного движения, начинает с формальной фиксации нарушения, оглашения статьи и последствий (размер штрафа, возможное изъятие водительского удостоверения). Он использует закон как рычаг в переговорах и не собирается исполнять его буквально. В переговорах определяется цена решения вопроса, или неформального штрафа. И нельзя сказать, что нарушитель не наказывается вовсе, просто наказание осуществляется в другой, более мягкой форме и в пониженном размере.

Важно, что советская система была принципиально выстроена так, что все вынуждены были нарушать. В таком обществе любого можно подвергнуть наказанию и даже посадить за решетку. Но власть закрывает на многое глаза, оставляет большинству лазейки для выхода, закидывая ту самую жесткую сеть с крупными ячейками. И, кстати, во многом эта система сохранилась и в нынешнее рыночное время, бесценный советский опыт не пропал даром.

При этом советская система усиленно стремилась к своему равновесию, пусть не оптимальному и даже дурному, но равновесию. Достигалось это в том числе через отсечение крайних позиций – тех, кто угрожает ее дестабилизировать: с одной стороны, идейных советских активистов и принципиальных законников (тупых поборников правил), а с другой стороны, диссидентов, своего рода политических «беспредельщиков» (которые открыто их не соблюдают). Система пытается вычистить или свести к минимуму обе крайности – всех тех, кто отказывается идти на компромиссы с «нормальными людьми», со «своими».

Так и в нашем фильме: формально главный герой – следователь Ермаков представляет высшую по отношению к местному сообществу власть (в данном случае прокуратуру), но видно, что он не интегрирован не только в местное сообщество, но и в саму вертикаль власти, не сделал карьеру («начальство не оценило моих дарований»). Он выглядит чужеродным элементом. И причина этой всеобщей отчужденности удивительно проста: следователь пытается (всего-то!) исполнить свой профессиональный и служебный долг, т. е. поступить буквально по формальным правилам, по букве закона, да еще пытается при этом пойти на принцип. В результате он оказывается изгоем. И мы понимаем, что при его принципиальности впереди у него еще много всяких неприятностей. Представитель властной системы, который пытается верой и правдой служить этой системе, по сути, оказывается ей не нужен, поскольку эта система при всем своем формализме не предполагает буквального следования правилам. И в нашем фильме Следователя отторгают не как представителя Власти, а именно за неготовность договариваться по-людски.

Ритуал важнее смысла

Известно, что советское общество было очень идеологизировано. Но отношение к идеологии было амбивалентным и очень сходным с отношением к Закону. Она и не принимается полностью, и не отрицается вовсе. Дело не в том, что одни оболванены и одурманены, а другие лишь притворяются послушными в публичном пространстве, не говорят правду открыто, а делятся ею на кухнях, ходят с фигами в кармане, подмигивая друг другу и выплескивая свои фрустрации в стебе и анекдотах. В действительности все оказывается сложнее. Дело в том, что многие действительно в идеалы верили, только делали это как-то по-своему и по-разному, т. е. не буквально по партийным шаблонам.

Идеологический дискурс в основе своей построен на недоказуемых (неопровержимых и нефальсифицируемых) утверждениях. Эти утверждения формулируются как непреложные факты, но находятся с фактами в ортогональной плоскости, и поэтому опровергнуть их логически тоже нельзя. Попробуйте содержательно ответить на вопрос, действительно ли Партия была рулевым общества. Или действительно ли «учение Маркса всесильно, потому что оно верно»? Содержательные ответы в данном случае просто не предполагаются.

В идеологическом дискурсе власть занималась целенаправленным воспроизводством стандартных застывших форм и формул. Люди же вроде бы не отторгали эти формулы, но и не воспринимали их буквально и содержательно. Они продолжали воспроизводить эти идеологические формулы на ритуальном уровне, не особо вдаваясь в их смысл, не пытаясь их понять или исправить. Или просто эти призывы не замечали, привыкая к ним как к неотъемлемым и ничего не значащим элементам окружающего пространства[91]91
  Еще у Джорджа Оруэлла прозвучала мысль о том, что людям легко поверить в официальный миф, если его смысл для них неважен (Оруэлл Дж. 1984. М.: АСТ, 2019. С. 154).


[Закрыть]. По словам А. Юрчака: «Абсолютное повторение формы было важнее, чем исправление явно абсурдного смысла»[92]92
  Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. С. 124.


[Закрыть]. Такое воспроизводство идеологической функции было сопряжено с ее одновременным подрывом.

В терминологии экономиста Альберта Хиршмана, люди преследовали не стратегию лояльности (соглашательства) и не стратегию голоса (публичного оспаривания и противостояния), а, скорее, стратегию выхода, выскальзывания (через ячейки той самой стальной сетки). Но при этом они оставались в рамках системы при ритуальном повторении застывших идеологических форм. Алексей Юрчак назвал это «стратегией вненаходимости». Подчеркнем, что соблюдение ритуалов для советского (и любого другого) общества играет важную, во многом цементирующую роль. Для советского общества это принципиальная часть системы институциональных компромиссов. Напомним известный советский анекдот, предлагающий важную для понимания формулу: «Они делают вид, что нам платят. Мы делаем вид, что работаем». Иными словами, порядок базируется на том, что обе стороны усиленно поддерживают видимость порядка.

Таким образом, большинство советских людей не отождествляли себя с советской системой, но и не отделяли себя от нее. Диссиденты (последовательные идеологические противники советского строя) оставались в подавляющем меньшинстве, их позиции были маргинальны и вызывали подозрение не только у представителей советской власти, их отвергали и те, кто к власти не имел никакого отношения. Но столь же подозрительными казались в позднее советское время и искренние адепты идеологии (ярые активисты). Их поведение казалось либо откровенным идиотизмом, либо чистым издевательством над людьми.

Политическая реклама и свобода как осознанная необходимость

Идеология подавала себя через лозунги. Кумачовые плакаты с лозунгами находились везде. И выглядело это порою весьма странно, если на них посмотреть отстраненно и пытаться содержательно осмыслить. Но штука в том, что в те времена никто на них отстраненно не смотрел. Их не анализировали и не обсуждали. Никто всерьез не раздумывал, действительно ли существует единство Партии и народа, в какой степени и в каком смысле они едины. Лозунги не вызывали ни смеха, ни отвращения. Скорее, их просто не замечали. Тем более что они были намеренно стандартные, повторяющиеся, как типовые памятники вождю мирового пролетариата В.И. Ленину во всех городах. Их замечали только в случае отклонений – когда в одном месте, по передаваемой из уст в уста легенде, статую Ленина изготовили с двумя кепками (одна на голове, другая в руке) или когда местные проявляли какое-то нешаблонное творчество. Я, например, на всю жизнь запомнил необычный лозунг, начертанный краской на длинной бетонной стене одной из промышленных зон Тобольска, где вместо традиционной формулы наподобие «Слава КПСС» было написано: «Во славу Родины куют свои дела село для города и город для села».

Политическая реклама чем-то напоминала нынешнюю коммерческую рекламу – стандартную, повторяющуюся. Смысл и той и другой не анализируется, ибо он не предназначен для осмысления. Мы же не размышляем, действительно ли после использования нового шампуня волосы станут настолько мягкими и шелковистыми, что к нам тут же сбегутся все брутальные мужики (вариант: стройные дамы). Реклама как бы не замечается, но при этом она работает, поддерживая определенный порядок. И если ее убрать, это станет заметным, возникнет символическая пустота, а природа, как известно, пустоты не терпит.

В результате сплошь и рядом возникают несуразные комбинации из несовместимых по содержанию вещей. Например, в фильме «Любовь в СССР» молодежь танцует «Twist and Shout» в исполнении стихийного бунтаря Джона Леннона на фоне плаката «Политику КПСС поддерживаем и одобряем». И это даже не становится предметом для шуток.

Происходит активное смещение смысла и встраивание новых смыслов в застывшую формальную рамку. Тем более не существовало однозначных и жестких границ и часто оставлялась возможность для альтернативных интерпретаций: одна и та же рок-музыка могла представляться как «тлетворное влияние Запада» или как музыка протеста против ценностей «загнивающего капитализма». Напомним также, что решительно отвергаемый первоначально советской идеологией джаз пропагандировался как музыка угнетенного негритянского народа. А возможность реинтерпретации немедленно открывает путь к свободе (пусть и частичной).

Пространство свободы действительно возникало в локальных средах, а зачастую допускалось в публичную сферу и даже могло создаваться сверху самой же властью – для того чтобы выпускать пар, оставляя процесс под неусыпным контролем. Прекрасным примером служит история знаменитого Ленинградского рок-клуба, созданного в 1981 г. как неформальное движение снизу, которое при этом находилось под эгидой комсомола и патронажем КГБ. Об этом все знали и, кажется, не сильно напрягались.

Кстати, столь любимая моим поколением отечественная рок-музыка конца 1970-х – начала 1980-х годов была не столько музыкой протеста, сколько концентрированным выражением все той же стратегии вненаходимости. И в целом, как оказалось позднее, она была чисто советским явлением. Как подмечал Илья Кормильцев (культовая фигура для русского рока): «Пусть кто-нибудь найдет хоть одну антисоветскую строку в доперестроечном русском роке». Поэтому, видимо, эта музыка и не пережила постсоветское время.

Советский формализм создавал внешнюю рамку, в которой разворачивалась реальная жизнь живых людей (именно внутри системы, а не снаружи). Голосуя «за» на очередном собрании, часто не слушая и не понимая, за что именно голосуешь, ты получал право на какие-то осмысленные действия внутри системы, в том числе связанные со смещением смысла. Именно к этому приему прибегает Журналист Солоницына в обсуждаемом фильме.

Советская система не только позволяла, но даже способствовала возникновению каких-то творческих действий и производству разных смыслов, не заданных сверху. Несмотря на многочисленные ограничения, отрицать которые совершенно невозможно, люди чувствовали себя свободными внутри этих ограничений. Не случайно в марксистской философии свобода трактовалась именно как осознанная необходимость, т. е. как свободное осознание ограничений.

Как насаждали искусственные формальные коллективы, и что из этого вышло

Возникновение пространства свободы в искусственно выстроенных рамках хорошо иллюстрируется через политику насаждения формальных коллективов. Вся жизнь советского человека с самого детства проходила в таких коллективах, которые образовывались по единому шаблону для всеобщего контроля и воспитания. В первом классе школы тебя принимали в октябрята, в третьем классе – в пионеры, в седьмом или восьмом (как повезет) – в Ленинский Комсомол. И на всем протяжении жизни тебя сопровождали одни и те же планы, показатели, собрания, мероприятия, отчеты, соцсоревнования, переходящие вымпелы, грамоты. Из школы это переходило в университет, потом воспроизводилось на работе. Нужно было все время проводить демонстративные акции по спущенным сверху планам – комсомольские и партийные собрания, спортивные и культурные мероприятия, ходить на субботники, собирая листья, или на овощные базы для перебора и погрузки полусгнившей картошки или капусты.

Как ни странно, все эти формальные демонстративные акции достигали реальных результатов, хотя эти результаты не совсем соответствовали изначальным планам. Они производили побочный продукт, помогая формировать реальные сообщества из «своих», о которых мы говорили ранее, обсуждая выбранный нами фильм. Формалистика «схлопывалась», т. е. соблюдалась на чисто ритуальном уровне, освобождая пространство для нормального человеческого общения и относительно свободного творчества. Требуемые собрания и мероприятия уже проводили не только для галочки, а трансформировали во что-то интересное для себя. А отчитывались сугубо формально – если чему и научили советских людей, так это формальной отчетности.

Приведу пример из личной жизни. В университете наша студенческая группа постоянно выигрывала социалистическое соревнование по показателю «Проведение вечеров интернациональной дружбы». Как это происходило на деле? В группе было девять иностранцев из разных стран. Мы собирались все вместе на чьей-нибудь квартире, а далее, например, венгерки могли вдруг прийти в национальных костюмах, или бенгалец решал научить нас петь «Харе Кришна», но в основном мы просто много общались и так же много пили (что в отчетах, конечно, не указывалось). В результате достигался явный перформативный эффект: возникала интернациональная дружба, только не та, партийно-комсомольская, по заказу, а реальная – на многие годы вперед.

Очень популярными местами сборищ были дискотеки, где отчаянно танцевали под музыку, слабо совместимую с коммунистической идеологией. Но как-то все это совмещалось. Например, дискотеки затевались как тематические встречи в рамках всеобщей борьбы за мир во всем мире, а рок-музыка подавалась как музыка протеста против буржуазных устоев.

К сегодняшнему дню времена изменились. Как-то разговаривая с нынешними студентами, я был поражен, узнав, что сейчас в студенческих группах они не всегда знают имена друг друга. И со многими не общаются. На моем курсе в университете было более 400 человек. Я знал лично почти всех и активно общался с половиной. И, кстати, курс собирается регулярно спустя десятилетия после окончания университета. Про свою студенческую группу из 30 человек и говорить нечего – это было постоянное и интенсивное человеческое общение. Вся группа целиком как минимум раз в месяц собиралась на квартирах (тесных советских), приглашались все, и приходило большинство. Попробуйте представить такое сегодня.

Идеологическое и административное давление, конечно, не было причиной единения, но оно было приемлемой формой, побуждающей к единению. Комбюрократия хотела объединить всех в коллективы для лучшего контроля и пропаганды. И добилась результата, пусть не совсем того, которого хотела. Такое объединение всех устраивало, только объединялись на совершенно других основаниях, неформально и творчески. Система порождала так называемые непредвиденные последствия (unentended consequences), и именно они оказывались ее главным итогом. Соблюдение формальных ритуалов со всеми этими собраниями и никому не нужными отчетами позволяло жить нормальной, весьма интенсивной неформальной жизнью.