Текст книги "100 знаменитых судебных процессов"

Точка в деле Жанны Вебер была поставлена позже. Она успела совершить еще одно кровавое преступление. Парижане прочли о нем в газетах 9 мая 1908 года. На этот раз след Жанны Вебер отыскался в Коммерси. Она прибыла туда в качестве жены штукатура Эмиля Бушери. Супружеская чета остановилась в трактире Пуаро на Рюдела-Паруас. Вечером Эмиль ушел на работу. Его жена играла с Марселем, сыном трактирщика. Ближе к ночи женщина пожаловалась, что боится оставаться одна, и попросила трактирщика оставить Марселя в ее комнате, на кровати мужа. Пуаро охотно согласился.

Около десяти часов вечера постоялец со второго этажа услышал крик ребенка и позвал хозяина. Вместе они зашли в комнату мадам Бушери и остолбенели: Марсель лежал на кровати весь окровавленный. Он не дышал. Жена нового постояльца вытянулась рядом с телом Марселя. Ее руки и рубашка были в крови, а у кровати валялось несколько носовых платков, пропитанных кровью…

Пришедший через несколько минут доктор Гишар констатировал смерть ребенка. Он отметил и следы сдавливания на шее, и противоестественное спокойствие мадам Бушери, которая спокойно заявила, что ничего не знает… Через несколько минут появились жандармы. Проведя обыск, они обнаружили в вещах новой постоялицы письмо Генри Роберта, адресованное Жанне Вебер. Мадам Бешери призналась, что ее настоящее имя – Жанна Вебер, но отрицала свою вину.

На сей раз дело Жанны Вебер вел Ролен. Следователь решил во что бы то ни стало добиться справедливости. Тело мальчика под охраной было отправлено в больницу. Но перед этим его сфотографировали в нескольких ракурсах. Фотограф не отходил от проводившего вскрытие профессора Паризо из Нанси. Он фотографировал каждый разрез. Но это было излишне: странгуляционная полоса проходила вокруг всей шеи, на шее и лице были обнаружены множественные следы ногтей и маленькие синячки – несомненные следы удушения. На языке – следы зубов Марселя. Однако Ролен решил подстраховаться. Он пригласил для экспертизы еще и профессора Мишеля, патолога из университета в Нанси. А сам тем временем попытался выяснить, где жила и чем занималась Жанна Вебер с декабря 1907 года. Он узнал немало ценных для следствия деталей.

После освобождения Жанна какое-то время жила в ночлежке в Фокомбле. Потом, по рекомендации президента Общества защиты детей, Жоржа Бонжо, она получила место няни в детском доме Оргевиля. Однако Бонжо очень быстро убедился, что Жанна Вебер – вовсе не жертва судебного беспредела… Через несколько дней она попыталась задушить больного ребенка. Бонжо мог – и был обязан в конце концов! – передать ее в руки правосудия. Но он побоялся оказаться в смешном положении, поэтому всего лишь уволил Жанну.

В марте 1908 года Жанна Вебер была арестована за бродяжничество. Во время ареста она заявила, что она – та самая Жанна Вебер, которая убила детей в Гутд’Ор. Но затем отказалась от своих слов. Префект полиции Лепин поручил невропатологу Тулузу обследовать женщину, и тот нашел ее психическое состояние абсолютно нормальным. А в апреле 1908 года Жанна появилась в Барле-Дю и сошлась со своим нынешним сожителем.

Тем временем медэксперты закончили работу и представили следствию окончательное заключение: «Смерть наступила в результате удушения при помощи носового платка, закрученного вокруг шеи и затянутого под подбородком». Заявление профессоров произвело эффект разорвавшейся бомбы. В полемике не участвовал лишь Туано. Он наотрез отказался признать собственную ошибку. Доверие присяжных к парижской школе судебной медицины было подорвано. Но медики все же нашли возможность не доводить дело до суда. 25 октября 1908 года парижский психиатр Лато признал Жанну Вебер невменяемой. Она была помещена в сумасшедший дом Марсеваля и через два года покончила с собой.

Для криминалистов всего мира дело Жанны Вебер служит напоминанием о том, какой дорогой ценой может быть оплачена ошибка экспертов. И насколько несовершенно правосудие, позволившее убийце не только избежать наказания, но даже стать – пусть и ненадолго – чуть ли не народной героиней.

Дело «об убиении французской подданной Луизы Симон-Дюманш»

За миновавшие с той поры полтора столетия о деле Симон-Дюманш написаны книги, снят телефильм, но и поныне полной ясности о том, что же случилось в ноябре 1850 года в Москве, нет. В этом смысле «дело Симон-Дюманш», как никакое другое, заслуживает эпитета «загадочное». Главным обвиняемым по делу проходил ее любовник А. В. Сухово-Кобылин. Александр Васильевич был ярким представителем российской знати: столбовой дворянин, крупный и небезуспешный предприниматель, литератор. Впоследствии он написал несколько ставших известными пьес: «Смерть Тарелкина», «Свадьба Кречинского», «Дело».

Александр Сухово-Кобылин

В 1927 году в Ленинграде вышло довольно любопытное исследование Леонида Гроссмана «Преступление Сухово-Кобылина», в котором доказывалось, что писатель виновен в убийстве. А в 1936 году в Москве Виктор Гроссман издал книгу «Дело Сухово-Кобылина», в которой отстаивал прямо противоположную точку зрения. Подобное столкновение взглядов – явление исключительное. Дело в том, что Сухово-Кобылин – преуспевающий помещик и деятельный, предприимчивый коммерсант, основавший винокуренный, свеклосахарный, спиртоочистительный заводы, а также первый в России завод шампанских вин, – целых семь лет ходил под подозрением в убийстве своей, как теперь сказали бы, гражданской жены СимонДюманш (встречаются и другие написания этой фамилии – Диманш и Деманш). Александр Васильевич познакомился с француженкой в 1841 году в Париже. Вскоре Луиза приехала в Москву. На деньги, ссуженные любовником, она приобрела винный погреб и даже вступила в купечество, оставаясь при этом подданной Франции. И вдруг вечером 8 ноября 1950 года новоявленная купчиха неожиданно исчезла, о чем «обеспокоенный» литератор заявил в полицию. Он лично посетил московского оберполицмейстера Ивана Дмитриевича Лужина с просьбой провести поиск. Через два дня у Ваганьковского кладбища был обнаружен труп неизвестной женщины, в которой Александр Васильевич и его дворовые люди – Галактион Кузьмин и Игнат Макаров – опознали Дюманш. Погибшая была не просто зарезана – она была зверски избита, вероятно, с использованием орудия наподобие кистеня. Осмотр показал, что у нее на шее имеется вдавленный рубец, на лице – огромный кровоподтек. Платье – в крови, сломано несколько ребер. Убийство было очень кровавым, и не подлежало сомнению, что его следы должны были остаться на месте совершения преступления.

Здесь необходимо сказать, что акт, который описывал состояние одежды погибшей, впоследствии исчез из дела. Этот документ стал в определенный момент времени кому-то неудобен и потому его «изъяли». Скорее всего, тело уже мертвой либо агонизировавшей женщины было вывезено из Москвы и брошено в поле. На убитой были обнаружены драгоценности, что истолковали как отсутствие корыстной подоплеки убийства, хотя богатые женщины в то время порой носили на себе целые состояния и пропажа нескольких самых ценных вещей могла остаться незамеченной. Отсутствие на убитой при такой холодной погоде зимнего жакета могло быть объяснено тем, что убийство, по всей видимости, совершили в помещении.

Как только все эти подробности стали достоянием общественности, молва стала обвинять в убийстве самого Сухово-Кобылина, который поменял французскую любовницу на русскую – жену видного дворянина А. Г. Нарышкина. Осенью 1850 года московское общество внимательно следило за тем, как развивался роман холостяка и Надежды Ивановны. Во время суда Сухово-Кобылин упорно отрицал любовные связи с обеими женщинами. Особый цинизм этой лжи состоял в том, что Надежда Нарышкина в 1851 году родила от него ребенка. Девочку назвали, как бывшую любовницу Сухово-Кобылина, Луизой, и позже, в 1883 году, он официально ее удочерил. Следователи решили, что суть дела в любовном треугольнике, и «тщательно» проверили Сухово-Кобылина на возможную причастность к смерти Дюманш. Выяснилось, что буквально за четыре дня до случившегося светский лев с миллионным состоянием почему-то переехал из дома во флигель, где были обнаружены на полу подозрительные пятна. О том, как эти пятна могли появиться, Сухово-Кобылин ничего вразумительного сказать не смог, лишь заявил, что его повар имел обыкновение резать в сенях птицу. Он был до того растерян, что даже не смог сказать, кто и когда мыл полы в занимаемых им помещениях. Причем показания даже насчет мытья полов литератор менял несколько раз. Это заставило полицейских провести не обычный осмотр, а обыск. Теперь пятна были обнаружены и в одной из комнат. Когда 16 ноября 1850 года подозрительные фрагменты штукатурки и плинтусов были вырублены и доставлены для сохранения в полицейскую часть, оказалось, что их было тридцать три! При этом в остальных комнатах флигеля ничего похожего на эти бурые пятна обнаружено не было. Личная переписка Сухово-Кобылина была опечатана и изъята для последующего ознакомления следователей. И хотя наука того времени не позволяла отличить кровь животного от человеческой, сомнений в том, что это кровь, не было.

Оберполицмейстер И. Д. Лужин поручил расследование убийства Симон-Дюманш приставу Хотинскому. Тот исключил причастность к убийству кого-либо из извозчиков, а также убедился, что ни одно помещение в доме графа Гудовича, где квартировала Луиза, не могло оказаться местом ее убийства. Показания прислуги, в целом не противоречившие друг другу, сводились к следующему: хозяйка в последний день своей жизни ушла из дому утром (около девяти) и весь день пробыла в гостях у своей подруги. Вернулась домой она с кучером Галактионом Кузьминым около 21.00 и через час снова ушла, предупредив, что скоро вернется. Кучер Галактион Кузьмин, служанки Аграфена Кашкина и Пелагея Алексеева и приходящий от Сухово-Кобылина повар Ефим Егоров были единогласны в этих показаниях. Здесь интересен тот факт, что допросы прислуги, датированные 11 ноября 1850 года, почему-то не были подписаны допрошенными, хотя те были грамотными. К тому же позже выяснилось, что Ефим Егоров и Галактион Кузьмин на момент снятия показаний были несовершеннолетними (не достигли 21 года), а это было уже серьезным процессуальным нарушением.

Все эти детали сложились в неприглядную картину, и пристав Хотинский подписал ордер на арест Сухово-Кобылина. Также были арестованы повар Ефим Егоров и камердинер Сухово-Кобылина Макар Лукьянов. Причиной ареста последних послужило то, что их показания противоречили заявлениям Сухово-Кобылина. Арест дворянина, да притом такого известного, наделал в Москве много шума. Но еще более скандальным оказалось другое решение следователя – он обязал Надежду Нарышкину не покидать Москву и взял с нее подписку о невыезде. Замужняя женщина открыто подозревалась полицией в соучастии в убийстве – это ли не повод для светских сплетен! То, что полиция заинтересовалась представителями высшей московской знати, вызвало повышенное внимание властей к расследованию. Военный генерал-губернатор Москвы граф Арсений Андреевич Закревский 18 ноября 1850 года предписал учредить особую следственную комиссию, которой надлежало взять расследование убийства Симон-Дюманш в свои руки. Возглавил комиссию управляющий секретным отделением при московском военном губернаторе коллежский советник Василий Шлыков. Высокий ранг этого чиновника подчеркивал то внимание, которое отныне придавалось расследованию. Прежние полицейские следователи – Хотинский и Редкин – были включены в состав комиссии Шлыкова на правах рядовых ее членов.

И вдруг 20 ноября Ефим Егоров дал признательные показания частному приставу Ивану Федоровичу Стерлигову об убийстве «французской купчихи Симон» в ее квартире в доме графа Гудовича на Тверской улице. Он утверждал, что совершил убийство Луизы Симон-Дюманш в сговоре с ее домашней прислугой и кучером. Галактион Кузьмин непосредственно помогал ему в убийстве, а обе женщины – Пелагея Алексеева и Аграфена Иванова – в сокрытии следов преступления. В качестве мотива убийства Егоров назвал ненависть крепостных людей к француженке, которая занималась рукоприкладством. Но ряд существенных моментов заставляют серьезно усомниться в том, что автор этого «признания» вообще представлял себе те обстоятельства, в которых признавался. Показания каждого из «найденных» подозреваемых во многом не соответствовали главной версии. Так, например, «всплыла» любимая домашняя собачка хозяйки Дуду, а вслед за нею еще три. Если бы убийство происходило в квартире Симон-Дюманш, то их лай обязательно бы услышал польский студент князь Вильгельм Радзивилл и его слуги, которые занимали соседние помещения (оказалось, что стены здесь совсем тонкие и не обеспечивают должной звукоизоляции). Странным выглядело и то, что после удушения хозяйки на нее были надеты три нижние юбки, платье, драгоценности и даже вдеты в уши сережки.

К тому же в своем признании Егоров утверждал, что тело убитой француженки было брошено в овраг. Все, что содержал этот «признательный документ», имеет лишь одно объяснение: ни сам Егоров, ни пристав Стерлигов на месте обнаружения трупа Симон-Дюманш никогда не были, и признание вымышлено от начала до конца. Подтасовка фактов была налицо, но суд этого как-то не заметил. Убийцы были названы, дело представлялось ясным и, стало быть, ломать голову было уже не над чем. Уже 22 ноября 1850 года, на следующий день после допросов обвиняемых в следственной комиссии, Сухово-Кобылин был освобожден из-под стражи под подписку о невыезде, и в московском высшем обществе его встречали как человека, незаслуженно пострадавшего от полицейского произвола. А расследование покатилось дальше по накатанной колее. Сухово-Кобылина изредка просили ответить на ряд вопросов. На одном из допросов следствие впервые заинтересовалось письмами, найденными в бумагах Сухово-Кобылина, в одном из которых были слова: «Вы остались на даче лишь для разыгрывания своих фарсов и чтобы внимать голосу страсти, который, увы, называет Вам не мое имя, но имя другого! – я предпочитаю призвать Вас к себе, чтобы иметь неблагодарную и вероломную женщину в поле моего зрения и на расстоянии моего кастильского кинжала. Возвращайтесь и трепещите».

А 18 марта 1851 года Сухово-Кобылин неожиданно представил следственной комиссии весьма пространный документ, в котором «обосновал» наличие у обвиняемых иного мотива убийства – корыстного. Чтобы придать своему «сочинению» побольше убедительности, он постарался доказать факт хищения денег у Симон-Дюманш. Сделать это было непросто, поскольку во время осмотра квартиры и вещей погибшей особых ценностей не было найдено. Теперь же оказалось, что исчезло многое. Пропавшие вещи были найдены на чердаке деревянного флигеля Сухово-Кобылина – это якобы был тайник, устроенный Егоровым в ночь убийства француженки. Попытка следствия провести очные ставки Александра Васильевича с обвиняемыми сорвалась из-за его недомогания. Следственная комиссия безропотно приняла к исполнению пожелание Сухово-Кобылина (он просил не тревожить его, так как он болен) и более не беспокоила его очными ставками, а уже 20 апреля следственная комиссия представила московскому военному генерал-губернатору графу Арсению Андреевичу Закревскому рапорт, в котором сообщала об окончании розыска и изобличении виновных. Сухово-Кобылин и Нарышкина были освобождены от подписок о невыезде. Литератор тут же уехал в СанктПетербург и подал прошение на имя Николая I.

Император, не склонный к необдуманным поступкам, пожелал ознакомиться с обстоятельствами расследования и попросил графа Орлова, управляющего Третьим отделением и шефа жандармов, подготовить доклад по «делу француженки Симон». Это пожелание вызвало переписку между графом Александром Федоровичем Орловым и московским военным генерал-губернатором. Из нее было ясно, что попытки Сухово-Кобылина ввести следствие в заблуждение ни к чему не привели, и официальные документы это подтверждают. Тем не менее 13 сентября 1851 года московский надворный суд вынес приговор. Обвиняемых осудили: Ефима Егорова приговорили к лишению прав состояния, 90 ударам плетью, клеймлению и ссылке в каторжные работы на 20 лет; Галактиона Кузьмина – к лишению прав состояния, 80 ударам плетью, клеймлению и ссылке в каторжные работы на 15 лет; Прасковью Иванову – к лишению прав состояния, 80 ударам плетью и ссылке на работы на заводах сроком 22,5 года; Пелагею Алексееву – к лишению прав состояния, 60 ударам плетью и ссылке в каторжные работы на 15 лет. Однако суд особо оговорил неисполнение вынесенного приговора: «Но, не приводя мнения сего в исполнение, прежде оное вместе с делом представить на ревизию в Московскую палату уголовного суда» – то есть на всякий случай решил переложить ответственность за окончательное решение на вышестоящую инстанцию.

Московская Уголовная палата рассматривала «дело об убиении СимонДюманш» в двух заседаниях – 30 ноября и 10 декабря 1851 года – и лишь несколько смягчила наказание женщинам. Приговор Уголовной палаты примечателен тем, что в нем прямо говорится об изобличении Сухово-Кобылина в лжесвидетельстве – он пытался скрыть от следствия наличие интимных отношений с погибшей. За сожительство с женщиной вне брака палата обязала Сухово-Кобылина подвергнуться церковному покаянию.

Но на этом дело не кончилось. Уже 15 декабря 1851 года самый молодой из осужденных – Галактион Кузьмин – написал в Сенат ходатайство о пересмотре дела. А через несколько дней аналогичные прошения подали Аграфена Иванова и Ефим Егоров (четвертая обвиняемая, Алексеева, умерла в тюрьме). Содержание направленных по инстанциям бумаг вызвало у московской администрации состояние, близкое к шоковому. Выяснилось, что, как несовершеннолетние, Кузьмин и Егоров не подлежали суду московской Уголовной палаты. Далее кучер по пунктам разнес проведенное следственной комиссией Шлыкова расследование и указал, что признание у них было выбито кнутом («бесчеловечные истязания частного пристава Стерлигова»), а Сухово-Кобылин обещал вольные их семьям. Надо сказать, что Ефим Егоров в январе 1852 года обратился и к императору. Из канцелярии императора прошение Егорова было спущено в Сенат, где рассматривалось 12 июня 1852 года. Постановлением Сената решение этого вопроса было поручено московскому военному генерал-губернатору, в ведении которого находились тюрьмы. Граф Закревский думал над прошением Егорова недолго. Уже 25 июня 1852 года он приказал объявить заключенному, что его прошение на высочайшее имя не может быть удовлетворено вплоть до окончания дела. А так как теперь обвиняемые уже были совершеннолетними (им исполнился 21 год), то, чтобы ускорить рассмотрение дела, московский оберпрокурор П. И. Рогович в апреле 1853 года обратился к членам Сената с предложением о желательном подтверждении приговора Уголовной палаты. Может быть, осужденные и получили бы назначенные судом наказания, но один из сенаторов – Иван Николаевич Хотяинцев – не согласился ни с результатами расследования, ни с объективностью судей. Он прямо указал на все те нелепости, которые лежали на поверхности и, как говорится, лезли в глаза любому непредвзятому юристу. Хотяинцев предложил сенаторам не рассматривать дело по существу (то есть не утверждать и не отвергать вынесенный ранее приговор), а вернуть его на доследование.

Таким образом, дело, описав большой круг, в начале лета 1853 года вернулось назад – в суд низшей инстанции. Сухово-Кобылин чрезвычайно заволновался и с присущей ему настойчивостью добился приема у министра юстиции Виктора Никитича Панина. В своей «записке», присвоив себе роль следователя, он просил министра без всякого доследования поверить ему на слово и признать вину за крепостными. Однако Панин попросил оберпрокурора Сената Кастора Никифоровича Лебедева ознакомиться со следственными материалами и высказать свое мнение о том, сколь компетентно провела свою работу комиссия Шмакова. И Лебедев совершенно справедливо указал на явные недочеты следствия, которые сами следователи почему-то предпочитали не замечать, и на лживость многих заявлений Сухово-Кобылина. Но в целом оберпрокурор Сената склонялся к тому, что убийство СимонДюманш совершили ее слуги. А так как их уже осудили решением Уголовной палаты, то доследование не имеет смысла.

И тут в августе 1853 года, как будто по иронии судьбы, в Ярославле была арестована группа мошенников, пытавшихся оформить в заклад не принадлежавшую им недвижимость. Фамилии этих арестованных не фигурировали в материалах следственной комиссии Шмакова, никто из них не был лично знаком с погибшей француженкой… И тем удивительнее для чинов ярославской полиции прозвучали слова одного из арестованных – отставного поручика Григория Скорнякова – о том, что он располагает существенной информацией о случившемся в ноябре 1850 года в Москве убийстве француженки и просит допросить его об этом. Он сообщил следующее: руководитель их преступной группы, некто Алексей Петрович Сергеев (лишен дворянского звания за убийство и сослан на каторжные работы в Сибирь) рассказывал ему об обстоятельствах убийства московской купчихи, которое он, Сергеев, и совершил. Сбежав из Сибири и узнав о том, что московский повеса Сухово-Кобылин тяготится многолетней связью с опостылевшей ему француженкой, Сергеев сделал предложение, от которого литератор был не в силах отказаться: всего за 1000 рублей ассигнациями он пообещал убить француженку.

Скорняков утверждал, что, согласно выработанному плану, француженку заманили в дом Сухово-Кобылина. При этом хозяину следовало обеспечить убийце беспрепятственное проникновение в свои покои. Именно для этого Сухово-Кобылин срочно переехал во флигель. Алиби литератору обеспечила Нарышкина. По словам Скорнякова, убийца неплохо поживился: по договору с Сухово-Кобылиным, драгоценности убитой Алексеев мог оставить себе. С тела убитой им женщины убийца снял бриллиантов более чем на 32 тысячи рублей ассигнациями. Важным в показаниях Скорнякова было то, что он дал неплохое описание драгоценностей, похищенных убийцей. Такие детали легко проверяются, а потому если бы Скорняков выдумал свой рассказ, он не стал бы их упоминать. В целом Скорняков довольно точно воспроизвел последовательность событий после исчезновения СимонДюманш. Он даже рассказал о том, что полицейский «полковник Стерлинков» добился признательных показаний прислуги пыткой.

Протокол допроса Скорнякова, проделав немалый путь по канцеляриям министерства внутренних дел, наконец попал в московское присутствие правительствующего Сената, где и был приобщен к делу 18 апреля 1854 года. Самого Григория Скорнякова тогда же отправили под конвоем в Москву, дабы он мог лично рассказать сенаторам о сути сделанного им заявления. К тому времени статский советник П. М. Розов доказал непрофессионализм следователей, что было весьма неприятно для московских законников. Он предложил вернуть дело на доследование, после чего направить его в суд первой инстанции «для рассмотрения вновь» и, наконец, «расследовать упущения и противозаконные действия следователей». Не заявив прямо о подкупе следователей Сухово-Кобылиным, консультант министра тем не менее недвусмысленно дал понять, что в деле Симон-Дюманш не обошлось без взяток.

Но, бросая тень на Шмакова, петербургский консультант министра юстиции Розов косвенно попадал в Закревского. Клановые интересы высших московских чиновников в этом никак не совпадали с интересами петербургских должностных лиц. Конечно, министр мог бы отступить и больше не будоражить московских сенаторов. Но он не отступил. Нашла, как говорится, коса на камень, и Панин добился расследования «дела Дюманш» на заседании Государственного совета. Была учреждена новая следственная комиссия, в которую от министерства юстиции вошел оберпрокурор Сената статский советник Попов, от министерства внутренних дел – действительный статский советник Васильчиков, от корпуса жандармов – генерал-майор Ливенцов.

Со времени убийства Дюманш прошло уже более трех лет. Искать новые улики было бессмысленно, но были опрошены все, кто мог хоть что-то знать об этом деле. К тому же опасаясь, что Сухово-Кобылин, оставаясь на свободе, сможет воспрепятствовать работе комиссии, статский советник Попов предложил заключить его под арест, и 6 мая 1854 года тот вновь оказался под караулом. Был арестован и Иван Федорович Стерлигов, тот самый майор, который в свое время так ловко получил признательные показания от Ефима Егорова. Разумеется, бывший пристав отрицал все обвинения в добывании показаний незаконными методами, но 11 мая 1854 года в присутствии членов комиссии была проведена очная ставка между Стерлиговым и Егоровым. Каждый из ее участников стоял на своих прежних показаниях, однако Егоров был все же более убедителен. (После этой истории Стерлигову пришлось уволиться из полиции.)

Так же был арестован и камердинер Сухово-Кобылина – Макар Лукьянов, которому ставили в вину многочисленные «разноречивые показания» и «упорное запирательство» по многим вопросам: ему припомнили и кровавые пятна во флигеле, и его протирания полов, и письмо любовнице, в которое почему-то оказались завернуты драгоценности француженки, обнаруженные на чердаке. Проверили и алиби Сухово-Кобылина – слуги Нарышкиных дали показания, прямо противоречившие словам литератора. Разумеется, самое пристальное внимание новой следственной комиссии привлекли показания Григория Скорнякова. Упомянутый им Сергеев в полицейских списках числился под фамилией Иваницкий. Правда, после первого допроса Скорняков неожиданно отказался от своих слов, заявив, что не будет уличать Сергеева.

Расследование принимало все более угрожающий для Сухово-Кобылина оборот. Всем было очевидно, что Егоров, Кузьмин и Иванова не убивали француженку. И тогда закономерно вставал главный вопрос: кто инспирировал обвинения против этих людей? Ответ лежал на поверхности – этим мог заниматься только настоящий убийца…

Но его искать почему-то не стали. А тем временем мать арестованного Сухово-Кобылина – Мария Ивановна – в июле 1854 года обратилась к государю с просьбой освободить «больного сына» из-под стражи на поруки. Ходатайство было удовлетворено в октябре, как раз к тому времени, когда все семь томов следственных материалов были направлены в Сенат, где с 19 по 24 февраля 1855 года проходило новое слушание. Суд был смешанным по своему составу: в нем были представители надворного (судившего дворян) и уездного московских судов (уездные суды судили представителей прочих сословий). Общее мнение по делу вынесено не было, так как голоса судей разделились поровну. Тогда в состав судей был придан еще один судья из состава надворного суда и был вынесен вердикт, полностью проигнорировавший материалы, собранные второй следственной комиссией. Сухово-Кобылин по всем статьям оказался оправдан, его же слуги признавались виновными в «убийстве СимонДюманш с заранее обдуманным намерением». Назначенные им наказания своей тяжестью даже превзошли те, что полагались осужденным по приговору московской Уголовной палаты, вынесенном в декабре 1851 года.

Однако на этом «дело СимонДюманш» не закончилось. Правительствующий Сенат, изучив приговор Уголовной палаты и все семь томов предварительного следственного производства, вынес свое определение. В этом документе было указано, что многие обстоятельства навлекают на Сухово-Кобылина подозрение если не в самом убийстве Дюманш, то «в принятии в оном более или менее непосредственного участия». Сенаторы воспользовались своим правом изменить наказание «виновным». Правительствующий Сенат постановил «оставить (Сухово-Кобылина) в подозрении» (аналогично современному освобождению «за недостаточностью улик»). А Ефим Егоров и Галактион Кузьмин приговаривались к ссылке «в отдаленные места Сибири», поскольку признавались виновными «в неправильном направлении хода сего дела». Телесные наказания с них были сняты, как и каторжные работы. Наконец, Аграфена Иванова освобождалась от всякой ответственности по делу и возвращалась Сухово-Кобылину. А после того, как 11 ноября 1857 года материалы «дела СимонДюманш» были изучены на нескольких общих собраниях департаментов гражданских и духовных дел и законов под председательством министра юстиции В. Н. Панина, члены Государственного совета большинством голосов (28 против 9) постановили полностью освободить Егорова и Кузьмина от всякой ответственности по «делу об убиении Симон-Дюманш» и отпустить их на свободу. И уже 9 декабря 1857 года решение было утверждено Александром II. Фактически этот день можно считать датой официального окончания «дела Симон-Дюманш». Настоящий виновник так и не был уличен, но Сухово-Кобылин до конца жизни так и не смог оправдаться перед светом. Подозрение с него ни Государственный совет, ни император так и не сняли! А потому с репутацией благородного денди Сухово-Кобылину пришлось навек распрощаться.

Находясь во время следствия в тюрьме, Александр Васильевич всерьез занялся литераторством: написал свою первую пьесу «Свадьба Кречинского», которая после спектакля Малого театра сделала его знаменитым. Она стала одной из самых репертуарных пьес русского театра. Судебная эпопея, изменившая жизнь Сухово-Кобылина, заставила его по-иному взглянуть на российскую действительность, и в итоге появилась новая пьеса – «Дело», которую можно назвать автобиографической. «“Дело” – моя месть. Я отомстил своим врагам!» – писал драматург в конце жизни. Правда, месть оказалась запоздалой. Цензура свыше двадцати лет «мариновала» пьесу, и появилась она на театральных подмостках лишь в 1882 году.