Текст книги "Научное наследие Женевской лингвистической школы"

Хотя Л. Ельмслев в целом довольно негативно оценил понятие нормы, его попытка рассмотреть схему языка и речи Соссюра оказала известное влияние на других лингвистов, в частности, на Э. Косериу, концепция нормы которого приобрела сторонников и среди ряда отечественных языковедов. Характеризуя систему языка как «систему возможностей», Косериу определяет норму как «систему обязательных реализаций» [Косериу 1963: 175]. Через систему, согласно Косериу, выявляются структурные потенции языка, а норма соответствует реализации языка в традиционных формах.

Норму можно рассматривать не только в собственном языковом, но и в социальном аспекте. К данному аспекту относятся разные формы осознания и оценки обществом объективно существующих языковых норм. Здесь уместно вспомнить концепцию функциональных языков Пражской лингвистической школы. Язык существует в различных функциональных проявлениях (на современном этапе это язык поэзии, язык театра, язык радио, публицистика, научное творчество, обиходно-разговорный и т. д.). В каждом из этих «языков» имеются свои характеристики, задаваемые внеязыковыми факторами. Пражские лингвисты выдвинули так называемый «функционально-телеологический» критерий правильности, который в несколько модифицированной форме рассматривался и другими лингвистами [Щерба 1957]. Речь в этом случае идет о выборе «правильных» языковых средств в соответствии с целеустановкой и условиями коммуникации.

Понятие языковой нормы, несмотря на значительные колебания в его определении, а также недостаточную разработанность отдельных аспектов этого понятия, является важным и необходимым для характеристики языка в связи с его функционированием.

ЧАСТЬ II
САМОСТОЯТЕЛЬНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ ИССЛЕДОВАНИЙ. ОТ СОССЮРА К ФУНКЦИОНАЛИЗМУ

Проблематика самостоятельных направлений исследований, сформировавшихся в рамках Женевской школы, обусловлена индивидуальными научными интересами ее представителей, ходом развития лингвистики и смежных наук, а также воздействием ее основателей Ш. Балли, А. Сеше и С. Карцевского, в трудах которых был заложен функциональный подход к исследованию и описанию языковых явлений, получивший развитие в работах последующих поколений представителей этой школы.

Глава I
Роль и соотношение в языке интеллектуального и аффективного

В языкознании конца XIX – начала XX в. проблематика отражения в языке наших эмоций, аффекта в широком смысле, изучалась с разных сторон. Р. Мерингер [Meringer 1895] и Г. Шпербер [Sperber 1914] исследовали действие аффекта на фонетические и семантические изменения. Ж. Марузо [Marouzeau 1929], Г. Гребер [Gröber 1906] и Л. Шпитцер стремились установить воздействие аффективности на различные аспекты языка: фонетику, синтаксис. Большое место аффективному языку уделил в своей работе «Язык» Ж. Вандриес. «...во всякой речи, – писал он, – нужно различать то, что нам дает анализ представлений, и то, что говорящий в нее вносит своего: элемент логический и элемент аффективный» [Вандриес 1937: 135]. Аффективное противопоставлялось интеллектуальному[73]73
  Двучленное деление психических процессов на интеллектуальные и аффективные было распространено в философии XVII – XVIII вв.


[Закрыть] Л. Шпитцером: «Аффекти вная речь отличается от интеллектуальной тем, что оставляет невыраженным, заменяя паузами, интонацией и жестами или дополняя контекстом и ситуацией то, что интеллектуальная речь передает в словах; тем, что она повторяет то, что достаточно сказать один раз, чтобы было вполне понятно; далее тем, что она не пользуется строго объективными словами, а также и тем, что располагает слова в предложении в тех местах, которые в интеллектуальной речи предназначены для других членов предложения» [Spitzer 1929: 275].

Общим принципом аффективности, применимым к различным разделам языка, считалось отклонение от различных «правил», которые мы соблюдаем, когда не находимся в состоянии аффекта. Например, в синтаксисе, если прилагательное стоит после существительного, оно имеет интеллектуальное значение, если же оно стоит перед существительным, то оно имеет аффективное значение, выражает субъективную оценку. Другой характерной чертой экспрессивных явлений языка считалось то, что они быстро теряют свою выразительную силу, становясь грамматикализованными средствами, нормированными и общераспространенными. Эта точка зрения, как мы увидим ниже, характерна и для Балли.

Возведение в абсолют экспрессивного момента в языке было характерно для К. Фосслера, утверждавшего, что язык алогичен, поскольку слова – лишь символы, метафоры, которые никогда полностью не совпадают с выражаемыми ими понятиями.

Такие лингвисты, как Шпитцер и Штромейер, пытались установить корреляции между формами выражения аффективности в языке и психическим складом говорящих.

Исследованием аффективной речи занимался З. Фрейд. На методику психоанализа стремились опереться в своих работах лингвисты Э. Леви[74]74
  Э. Леви, основываясь на психоанализе, пытался объяснить возрастными особенностями определенное своеобразие произведений Гете, относящихся к позднему периоду его творчества [Lewy 1913].


[Закрыть] и Ф. Финк[75]75
  Ф. Финк сделал попытку классификации языков мира по темпераментам говорящих на них народов [Fink 1901].


[Закрыть].

Неопределенный характер статуса эмоциональной экспрессии в языке явился рефлексией взгляда на эмоциональность как на нечто подсознательное, трудно предсказуемое, связанное не с разумом, рассудком, а с чувствами и элементарными ощущениями. Такое понимание эмоционального восходит к периферической теории эмоций («аффектов», «страстей души»), сформировавшейся в русле философии рационализма (Р. Декарт, В. Спиноза). Подразделение языка на «рациональный-интеллектуальный-логический» и «эмоциональный-аффективный-эмотивный» восходит также к положению Ф. Бэкона относительно наук, в которых должно проводиться разграничение между логическим и аффективным. Так, разделяя грамматику на школьную и философскую, Бэкон считал, что в философской грамматике не должно быть места аффективной речи[76]76
  Бэкон Фр. Соч.: в 2 т. М., 1977. Т. I. C. 318 – 319.


[Закрыть]. Такой подход отдавал приоритет логическому аспекту языка.

В последней четверти ХIХ в. начинает развиваться новая отрасль психологии – аффективная психология. Во Франции она была представлена крупными психологами Л. Дюмоном и Т. Рибо. Исследования психологов стимулировали и интерес лингвистов к аффективной стороне речи.

На становление учения Балли об аффективном факторе в языке оказали влияние австрийские психологи Алексиус Мейнонг (1853 – 1920), Христиан фон Эренфельс (1859 – 1932) и Жозеф-Клеменс Крейбиг (1863 – 1917), все они проявляли интерес к суждению о ценности, связанному с понятием аффективности. Так, Мейнонг, в частности, утверждал, что «характерное чувственное значение добавляется в суждении к простому представлению» [Meinong 1894: 32].

Итальянский лингвист Ренцо Раджунти справедливо отмечает, что отсутствие в теории Соссюра экспрессивной функции делает ее неполной [Raggiunti 1982]. Различие между Балли и Соссюром в том, что если для последнего язык «представляет собой социальный аспект речевой деятельности, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни создавать его, ни изменять» [Соссюр 1977: 521], то для Балли язык, хотя и внешний для индивида, но на который он, тем не менее, воздействует с того момента, как начинает им пользоваться. Эта сторона языковой коммуникации всецело привлекала внимание Балли. Он стремился показать, что язык не подчиняется всецело логике, к чему, по его мнению, склонялся Соссюр, важную роль в языке играет аффективность говорящих субъектов. В то же время следует заметить, что Соссюр признавал участие психического фактора в речи, хотя и ограничивал его действие [Там же: 51].

Соссюр также писал, что «знак всегда до некоторой степени ускользает от воли как индивидуальной, так и социальной, в чем и проявляется его существеннейшая, но на первый взгляд наименее заметная черта», и что «язык есть система знаков, выражающих понятие» [Соссюр 1977: 54]. Таким образом, Соссюр делал акцент на мышление понятийного типа. Что касается Балли, он различал два типа мышления: интеллектуального, логического порядка и аффективного порядка. Проводя это различие, Балли тем самым отступает от положения своего учителя, постулируя активную роль индивида не только на уровне речи, но и языка. Представляет интерес высказывание Сеше в наброске плана неопубликованной статьи «Фердинанд де Соссюр и Шарль Балли» (1943): «...стилистика – это реагент, который нарушает кажущуюся массивную прочность соссюровского принципа» [CFS. 2001. № 54. P. 478].

Балли считал, что мышление представлено понятиями и чувствами, что дает возможность индивиду выражать с помощью языка как свои идеи, так и чувства, и язык представляет в его распоряжение необходимые средства. Таким образом, согласно Балли, язык не только «система знаков, выражающих понятия», как думал Соссюр, но также система знаков, выражающих аффективность. Учение Балли об аффективности содержит зачатки теории речевых актов (подробнее гл. II, § 2). Изучая аффективный и субъективный аспекты языка, Балли значительно расширил представление о языке.

Изучение роли аффективного фактора в языке занимает важное место в лингвистической концепции Балли[77]77
  Если не считать статьи Д. Н. Введенского «Критический анализ учения Ш. Балли о языке как эмоциональном явлении» [Введенский 1965], учение Балли о соотношении и роли интеллектуального и аффективного факторов в языке совершенно не получило освещения в нашей лингвистической литературе. Само неудачное название статьи Д. Н. Введенского может ввести читателя в заблуждение: Балли разрабатывал учение не о «языке как эмоциональном явлении», а о «способности», функции языка выражать оценочное, личностное отношение к той или иной информации.


[Закрыть]. Ч. Сегре, например, подчеркивает, что проблематика, связанная с различением в языке интеллектуального и аффективного, имела для Балли программный характер [Segre 1963: 11].

«Аффективность, – писал Балли, – есть естественное и спонтанное проявление субъективных форм нашей мысли: она неразрывно связана с нашими жизненными ощущениями, нашими желаниями, прихотями, нашими оценочными суждениями: она – что то же самое – внешнее выражение личного интереса, который мы проявляем к действительности» [Bally 1935: 113].

Вопрос о роли эмоционально-экспрессивного фактора в языке был поставлен Балли в его ранней работе «Краткий очерк стилистики» [Bally 1905]. Балли упрекает логическую грамматику и даже всю лингвистику до XIX в. за недооценку того факта, что «у большинства людей чувственность, если брать это слово в самом широком его смысле, преобладает над разумом; язык нельзя понимать только как интеллектуальную операцию» [Ibid.: 127].

В завершенном виде учение Балли о роли аффективности в языке представлено в сборнике его статей «Язык и жизнь». Принципом подборки статей сборника явилась проблематика языка в связи с повседневной жизнью и прежде всего с его носителем – человеком. Ж. Вандриес подчеркивает, что изучение языка в тесной связи с жизнью позволило Балли проникнуть в тайны языкового механизма [Vendryes 1966: 197].

Балли рассматривал проблему аффективности в широком контексте проблемы «человек в языке». В самом деле, говоря словами С. Карцевского, «с одной стороны, язык должен служить средством общения между всеми членами лингвистической общности, а с другой стороны, он должен также служить для каждого члена этой общности средством выражения самого себя, и каким бы “социализированными” ни были формы нашей психической жизни, индивидуальное не может быть сведено к социальному» [Карцевский 1965: 85]. «Именно в языке и благодаря языку, – писал Э. Бенвенист, – человек конституируется как субъект, ибо только язык придает реальность, свою реальность, которая есть свойство быть, – понятию “Ego” – мое и я» [Бенвенист 1974: 293].

Нет чистых идей, никто из нас не живет чистым сознанием, – писал Балли [Bally 1935: 18]. Только в условно-абстрактном плане равенство «дважды два – четыре» может показаться совершенно нейтральным. Но рабочий, получивший днем за свой труд два франка и ожидающий получить столько же вечером, складывая эту сумму, вовсе не безразлично относится к цифре четыре. Для него «четыре» не только факт постоянного абстрактного соответствия (дважды два – четыре), но и нечто важное, существенное. В процессе коммуникации мы имеем дело не с интеллектуальными, а оценочными суждениями. Центр тяжести последних не в интеллекте, а в эмоции, аффективности, они отражают личное отношение говорящего к тому или иному факту, его думы и чувства. Интеллектуальное, бесстрастное суждение La terre tourne становится оценочным в устах Галилея, крикнувшего в лицо своим судьям: E pur si muove! «Это уже не просто научная истина, это – оценка этой истины; она представляется столь важной тому, кто ее установил, что ради нее он рискует собственной жизнью» [Bally 1935: 19].

«Таким образом, подытоживает Балли, в контакте с реальной жизнью объективные, на первый взгляд, идеи пропитываются аффективностью; индивидуальный язык постоянно стремится выразить субъективное в мысли» [Ibid.: 22]. Балли считает, что во всех случаях, когда выражается живая мысль, язык имеет, хотя бы в минимальной степени, субъективно-эмоциональный характер[78]78
  Балли употребляет термины «субъективное», «эмоциональное», «аффективное» недифференцированно.


[Закрыть]. Даже называем мы кого-нибудь, в том числе и себя, не без экспрессии.

Согласно Балли, выражение аффективного фактора в языке преследует две основные цели: I. Выражение субъективного мира говорящего (дум, чувств, настроения и пр.), сюда же тесно примыкает выражение субъективной оценки определенной информации; II. Использование соответствующих языковых средств для определенного воздействия на другого или других участников коммуникации.

Остановимся подробнее на роли аффективного фактора в языке в интерпретации Балли.

I. По мнению Балли каждое высказывание, как правило, построено как бы из двух этажей, первым из которых, говоря современным языком, является информация, а вторым – субъективная оценка этой информации говорящим. Он писал, что мы постоянно примешиваем собственное «я» к явлениям действительности, «и последняя не отражается, а преломляется в нас, то есть подвергается искажениям, причина которых кроется в самой природе нашего “я”» [Балли 1961: 22 – 23].

Согласно Балли, в отличие от интеллектуальных суждений, в основе оценочных суждений, с которыми мы имеем дело в речи, «лежит не объективное понятие каузальности, а ориентация на субъктивную цель, это – телеологические суждения» [Bally 1935: 21]. Например, когда мы говорим Il fait chaud либо il pleut, речь идет не только о простой констатации, но и о нашем субъективном отношении к тому, о чем сообщается; мы выражаем удовольствие или неудовольствие, заинтересованность или озабоченность в связи с тем или иным явлением природы. Например, Il fait chaud мыслится при определенных условиях как «мне приятна или неприятна эта жара», «она причиняет мне зло (или добро)», «она благоприятствует или нет моим интересам»; «я смогу обойтись без зимней одежды», «мой урожай будет богатым или, наоборот, погибнет на корню» и пр.

II. Язык может использоваться не только как средство «самовыражения», но и как средство воздействия на собеседника. Самый обычный разговор – обычный для поверхностного наблюдателя – представляет собой не что иное, как желание разговаривающих подействовать друг на друга, заразить своими желаниями, стремлением «внедрить» что-либо[79]79
  Сходные мысли выказывал С. Карцевский, определявший диалог, как свое образную «дуэль» между говорящим и слушающим [Karcevsky 1941].


[Закрыть]. «Язык, – пишет Балли, – предстает перед вами в качестве оружия, которое использует каждый собеседник с целью воздействия на другого, чтобы навязать свой ход мыслей» [Балли 2003: 34]. «Если вы хотите, чтобы кто-нибудь к вам подошел, вы в разных случаях скажете это по-разному; средства выражения будут меняться в зависимости от того, какие отношения связывают вас и человека, к которому вы обращаетесь, и особенно от того, что, по вашему мнению, может последовать в ответ на вашу просьбу: согласие или возражение. Отсюда бесконечное разнообразие формул: Ve n e z ! ‘Приходите!’ – Voulez-vous venir? ‘Вы хотите прийти?’ – Ne voulez-vous pas venir? ‘Не хотите ли прийти?’ – Vous viendrez, n’est-ce pas? ‘Вы придете, не правда ли?’ – Dites-moi que vous viendrez! ‘Ну, скажите, что придете!’ – Si vous veniez? ‘Может быть, вам прийти?’ – Vous devriez venir! ‘Вы должны были бы прийти!’ – Venez ici! ‘Идите сюда!’ – Ici! ‘Сюда!’. Во всех этих, таких разных высказываниях угадывается напряжение говорящего, ощущается борьба с возможными возражениями и чувствуется необходимость оказать воздействие на собеседника» [Там же: 34]. Сколько нюансов вежливости, учета возраста, социального, должностного положения, лицемерия, тонкой игры иронии и прочего может видеть наблюдательный исследователь в обыкновенном житейском разговоре! – восклицает Балли.

Новым в лингвистической науке стало изучение роли второго участника речевого акта в коммуникации. Балли отмечал, что одно и то же членение будет выражено по-разному в зависимости от собеседника или представления, которое о нем имеется. То сам собеседник является целью дискурса, что побуждает говорящего концентрировать свои усилия на эффекте, воздействии, которое он хочет произвести, то представление о собеседнике влияет на выбор средств выражения.

Несомненна заслуга Балли в постановке вопроса о языке как средстве воздействия. Эта проблематика для того периода была новой, так как ни у Шпитцера, ни у Штромейера, занятых изучением аффективности в языке с индивидуально-психологической точки зрения и стремившихся установить связь между экспрессивными формами языка и психологическим складом говорящих, она не ставилась.

Балли, несомненно, следует признать пионером прагматических исследований и одним из основателей лингвистической прагматики. Одна из ведущих фигур этого направления Освальд Дюкро признавал, что благодаря работам Балли он пришел к мысли о построении теории прагматики [Ducrot 1986: 13].

Как свидетельствуют «Тезисы Пражского лингвистического кружка», содержащие его теоретическую программу, различению «интеллектуального» и «аффективного» также придавалось принципиальное значение. «Важным показателем характеристики языка служат интеллектуальность и аффективность лингвистических проявлений. Эти показатели либо переплетаются друг с другом, либо один из них господствует над другим.

Реализованная интеллектуальная речевая деятельность имеет прежде всего социальное назначение (связь с другими). То же можно сказать и об аффективной речевой деятельности, если она стремится вызвать у слушателя известные эмоции (эмоциональная речевая деятельность)»[80]80
  Пражский лингвистический кружок. М., 1967. C. 24 – 25.


[Закрыть]. В отличие от основателей Женевской школы пражские лингвисты в большей мере обращали внимание на взаимосвязь в языке интеллектуального и аффективного.

Большое место в своем учении об аффективности Балли уделял вопросу о соотношении в языке интеллектуального и аффективного. В отличие от аффективного фактора, интеллектуально-логический фактор выступает, по мнению Балли, как организующее начало и «играет роль своего рода поставщика и исполнителя» [Bally 1935: 19]. Характеризуясь эмоциональностью, аффективностью, как в индивидуальном, так и в социальном смысле, язык не исключает, а предполагает участие интеллекта. Это ясно из того, что язык всякий раз выступает как организационное выражение нашего сознания. Чтобы воздействовать, эмоционально «заряжать», язык должен в каждом отдельном случае быть понятным, доступным анализу, чем-то организованным. Эту организацию, считает Балли, и обеспечивает языку интеллект, наш разум.

Хотя логический фактор и составляет «костяк» мысли, без аффективного фактора такая мысль всего лишь «скелет»: «...мысль можно представить как организм, костяк которого образует логический разум; мускулы и нервы организма – это наши чувства, наши желания, наши волеизъявления, вся аффективная часть нашего мышления; она и составляет движущий принцип; без этой нервной системы и этих мускулов чистый разум не более, чем скелет» [Bally 1935: 31].

Балли подчеркивает, что интеллектуально-логическое выступает в языке не как цель, а как средство для достижения определенной цели (вспомним, что телеологическую функцию Балли приписывает аффективному фактору).

Речевое общение, считал Балли, может в принципе произойти и без участия желаний и стремлений – интеллект, логика – только лишь понятная форма сообщения. Понимание языка невозможно без анализа. «Всякий, кто прибегает к речи для того, чтобы сообщить что-либо или воздействовать с определенной целью на собеседника, должен проанализировать и упорядочить свою мысль; первое условие для достижения цели – обеспечить понимание, а всякое понимание основывается на анализе; слова, их связь, порядок слов во фразе отражают этот анализ. Речь идет в первую очередь об операции интеллектуального порядка; однако, тем не менее очевидно, что эта операция не производится ради обеспечения понимания; понимание и анализ всего лишь средства для достижения цели» [Ibid.: 29 – 30].

Таким образом, разум, интеллект есть организатор понимания и анализа наших речевых актов. В то же время Балли казалось, что это не всегда «ум логический с его четкими “геометрическими формами”» [Ibid.: 36]. Весьма часто этот ум – бергсоновская интуиция, т. е. что-то бессознательное, «чутье жизненным нутром». Не случайно Балли цитирует при этом утверждение А. Бергсона, что «жизнь во всех отношениях многообразнее разума» [Ibid.]. Ум как интуиция отличается бессознательностью и коллективностью. Эти две черты ума-интуиции отражаются в языке. Не случайно Балли считал, что в большинстве случаев функционирование языка бессознательно. С другой стороны, языковая деятельность предполагает коллективный ум. Ведь наша фраза в разговоре должна быть «согласна с языковыми ассоциациями нашего собеседника». Она будет для собеседника тем легче, чем она бессознательней, автоматичней. И, наоборот, она будет тем труднее, чем больше аналитической работы ума она потребует от слушателя или слушателей.

Ш. Балли полагал, что наш интеллект имеет две сферы – разум и чувство; экспрессия – это область выражения чувства, а предметная информация – область выражения логической мысли. Интеллектуальное, таким образом, выступает у Балли как средство передачи чисто «предметной» или «понятийной» информации. Ее назначение – обеспечить взаимопонимание, передать информацию «беспристрастного, обезличенного» характера. Аффективное же указывает на отношение говорящего к передаваемому сообщению. Оно предполагает возможность самовыражения говорящего субъекта в процессе речевой деятельности, подразумевая неповторимость, своеобразие субъективного мира каждой личности, а также использование языка как средства воздействия.

Аффективное выступает у Балли как фактор двоякого порядка: и социального, и индивидуального: «...речь постоянно колеблется между двумя крайними точками, которые представляют собой: а) индивидуальные чувства, чисто эмоциональные побуждения и б) социальные чувства, порожденные соображениями, истоки которых находятся вне личности говорящего» [Балли 1961: 26].

Представляет интерес рассмотрение интеллектуального и аффективного в понимании Балли в рамках разграничения языка и речи Соссюром. Балли казалось, что Соссюр был слишком последовательным «интеллектуалистом» – выделенный им «язык» соответствует интеллектуальной стороне нашего мышления. Во вступительной лекции, прочитанной в 1913 г. по случаю вступления на пост заведующего кафедрой, унаследованной от своего учителя, Балли подчеркнул, что он остается в принципе верен соссюровскому разграничению языка и речи, но выделяет в «языке» периферийную область, соответствующую аффективному языку, служащему для выражения чувств, эмоций, эстетической оценки; последний как бы обволакивает «нормальный» язык и также характеризуется социальностью. Если бы аффективные элементы, которыми пронизана разговорная речь, – говорил Балли, – носили индивидуальный характер, то говорящий постоянно был бы вынужден импровизировать с целью выражения своих субъективных переживаний. Но этого не происходит, так как говорящий субъект находит нужные средства готовыми в языке. Выделяемый Балли аффективный язык служит, по его мнению, как бы связывающим звеном между языком и речью в соссюровском смысле [Bally 1913].

В опубликованной через год статье «Фигуры мысли и лингвистические формы» Балли проводил параллель между «языком» и «речью» и «интеллектуальным» и «аффективным». «Язык, – писал он, – это чисто интеллектуальная речь, к которой не примешивается аффективный элемент нашей души, иными словами, это логический, безличный, имеющий силу для всех, организованный и нормативный язык, а “речь” – это язык фантазии, чувства и воли, язык, пропитанный субъективностью и несущий отпечаток личности говорящего» [Bally 1914: 459 и сл.].

Наконец, в статье «Механизм языковой экспрессивности» (1927) Балли определяет аффективный язык как «набор средств, с помощью которых говорящие могут за пределами общего языка выражать субъективные мысли, чувства, желания, волеизъявления» [Bally 1935]. Разница между двумя «языками» – в степени абстрактности и социализации. Общему языку Балли приписывает коммуникативную функцию, а аффективному языку – экспрессивную.

Интеллектуальное и аффективное в концепции Балли находятся между собой не в отношении взаимодополнительности, а в отношении противопоставления. Еще в «Кратком очерке стилистики» Балли настаивал, что параллельно «дискурсивному», «предметно-логическому» языку существует «чувственный язык... который, вероятно, предшествовал первому... он располагает собственными средствами выражения; его словарь и синтаксис отличны от словаря и синтаксиса объективного (логического) языка». В этой работе Балли даже утверждал, что мы «говорим одновременно на двух языках» [Bally 1905: 131, 130].

Хотя Балли и писал позднее о взаимосвязи интеллектуального и аффективного[81]81
  «Чаще всего наша мысль складывается одновременно из логической идеи и чувства. И хотя эти два элемента могут соединяться в самых различных пропорциях, все же с точки зрения практического использования можно утверждать, что в каждом данном случае преобладает что-нибудь одно: или логическое восприятие или чувство. Наша мысль постоянно стремится к тому или другому полюсу, никогда не достигая их полностью; следовательно, в одних случаях она будет иметь логическую доминанту, а в других – эмоциональную» [Балли 1961: 182].


[Закрыть], главенствующее место он отводил аффективному фактору. Это привело к чрезмерному расширению сферы эмоционально-аффективного в языке. «Никогда логические формы в языке не выступают на первый план, аффективность и экспрессивность – вот что доминирует», – настаивал Ш. Балли [Bally 1935: 29].

Вывод Балли, что в языке «тенденции к коммуникации» и «тенденции к экспрессивности» выступают как непримиримые [Ibid. : 173], следует признать неправомерным. Р. А. Будагов справедливо критикует Балли: «В действительности богатое мышление человека требует для своего выражения не менее сложного и разнообразного языка, чем наши чувства; поэтому намерение Балли связать выразительные возможности речи только “с нашими чувствами” никак не может быть признано удачным» [Будагов 1961: 18 – 19].

В высказываниях Балли о роли экспрессивно-эмоциональных факторов в развитии языка можно обнаружить рациональное зерно при условии, если интеллектуально-логическое и эмоционально-аффективное не противопоставлять друг другу, а рассматривать в их диалектическом взаимодействии.

Верно подметив наличие в языке факторов интеллектуально-логического и эмоционально-аффективного порядка, Балли чрезмерно расширил сферу действия аффективного, не учитывая, что оно находится в зависимости от предметно-логического как в языке, так и в мышлении. Преувеличение роли аффективного в языке, свойственное Балли, было подмечено уже его современниками и во многом единомышленниками А. Мейе[82]82
  «Не отвергая основной идеи Балли, мы все же спрашиваем себя: не преувеличивает ли он в пылу прозелитизма?» [Meillet 1913: 182].


[Закрыть] и А. Сеше[83]83
  Еще в одной из своих ранних статей Сеше писал, что в самом языке интеллектуальное и аффективное тесно между собой связаны, и их разграничение представляет собой научную абстракцию [Sechehaye 1908b: 168].


[Закрыть]. В статье «Два типа фразы» Сеше отметил, что как бы ни были многочисленны связи языка с жизнью, язык прежде всего инструмент взаимопонимания: коммуникативное начало должно прежде всего предшествовать экспрессивному началу [Sechehaye 1920].

Преувеличение роли аффективного, экспрессивного начала в языке привело к тому, что учение Ш. Балли о роли аффективного фактора в языке страдает односторонностью. «Слишком расширяя сферу эмоционально-аффективного в языке и слове, Балли не учитывал, – пишет Р. А. Будагов, – что слова прежде всего имеют предметно-логическое значение» [Будагов 1955: 9].

Критиком понимания Балли соотношения в языке интеллектуального и аффективного выступил Э. Косериу, который, говоря о том, что различие между «аффективными» и «логическими» формами в языке недопустимо, как недопустимо любое противопоставление «интеллектуального» и «аффективного» (или, еще хуже, «экспрессивного»), которое пытаются установить в плане «языка» или языковых элементов как таковых, справедливо подчеркивал: «Попытка установить указанное противопоставление является основным недостатком лингвистической концепции Балли: выразительность (экспрессивность) форм измеряется в соответствии с конкретной целью выражения, и нет основания утверждать, что языковой элемент, выражающий адекватным образом безразличие или уверенность, “менее выразителен”, чем другой, выражающий – также адекватным образом – желание, страх, неуверенность и т. д.». «В языке “аффективное” и так называемое “логическое” могут изучаться отдельно, ибо они являются независимыми переменными, но они не существуют отдельно» [Косериу 1963: 259].

В своем учении о соотношении интеллектуального и аффективного факторов в языке Балли исходил из неправомерного, восходящего к классическому психологическому направлению, положения о наличии нескольких сфер сознания и возможности их раздельного выражения в языке. Не случайно раздвоение мышления на интеллектуальное и аффективное привело Балли к прямолинейному перенесению этого деления на отнологические свойства самого объекта – выделению «интеллектуального» и «аффективного» языка[84]84
  Можно отметить противоречие в рассуждениях Балли: с одной стороны, в рамках соссюровской дихотомии «язык» – «речь» «аффективный язык» занимает периферийную область по отношению к «языку», а с другой стороны, – Балли настаивает на примате аффективного фактора в речи.


[Закрыть]. Это привело и к противопоставлению интеллектуального и аффективного фактора, а также непомерному расширению сферы эмоционального фактора, а также непомерному расширению сферы эмоционально-аффективного в языке.

При рассмотрении соотношения интеллектуального и аффективного в языке следует основываться на положении философской и психологической науки о сложном единстве предметно-логического и эмоционально-чувственного моментов в процессе отражения сознанием человека окружающего мира. Известный отечественный психолог Л. С. Выготский определял эмоции как осознанно переживаемые и имеющие установку на смысл, непосредственно связанные с мыслительной деятельностью человека [Выготский 1956].

Противопоставление двух факторов в языке – интеллектуального и аффективного есть прямолинейное перенесение на язык противопоставления субъекта и объекта в познании. Субъект и объект – два полярных полюса любого познавательного акта. В самом общем своем значении эти понятия предполагают того, кто познает, и то, что познается. Само мышление есть объективное явление, субъективность которого определяется лишь отношением его к человеку, который в свою очередь также является объектом действительности.

Психологическая сторона деятельности субъекта – эмоции, воля, входит в содержание субъективного свойственного человеку, носителю сознания. Психологические явления являются отражением реальной действительности[85]85
  Отражательный характер эмоций и чувств убедительно показывает, в частности, Г. Х. Шингаров, основываясь на данных таких наук, как нейрофизиология, психология, кибернетика и др. [Шингаров 1971].


[Закрыть]. «Чувства, эмоциональная жизнь есть своеобразная форма отражения действительности, в которой выражаются субъективные отношения человека к миру», – писал отечественный психолог П. М. Якобсон [Якобсон 1958: 24]. Гносеологическая особенность чувств и эмоций в том, что в них содержание отражения, воздействие внешних предметов и внутренней среды организма переживаются как нечто принадлежащее субъекту. Объяснение этому, – пишет Г. Х. Шингаров, – «надо искать в самой сущности организма как особого вида системы, включая сюда те сложные психические структуры, которые характеризуют человека как индивид, личность» [Шингаров 1971: 79].