Текст книги "Акимуды"

– Как ты руководишь?

– Все делится пополам. Половина – ваша свободная воля, половина принадлежит мне и распределяется по моему усмотрению.

– Это все?

– Нет. Люди – пища богов.

– Как?

– Вы разводите коров, мы разводим людей. Мы вас употребляем в пищу.

067.0

<НАГРАДА>

В последнее время мой папа полюбил проводить важные встречи в постели. Конечно, о спальни и речи быть не могло. Кто принимает людей в двуспальной кровати! Местом важных встреч был выбран топчан в кабинете. Шум машин с Тверской улицы создавал ощущение плотной жизни. После завтрака на кухне с жидким чаем и горстью лекарств он, покружив по комнатам и подумав о текущем моменте в сортире, направлялся на работу и отдых под плед. Вот и в день своего юбилея он надел один на другой два тонких свитерка, голубой и серый с отложным воротником, и сел на топчан, по-стариковски расставив ноги. Где-то вдали жужжал пылесос. Папа не был хозяйственником и не входил в подробности домашней жизни. Пылесос жужжал в хозяйственном мире, далеком и низком. Правда, как-то в Дакаре ему пришлось заниматься покупкой дома под посольство, и он с честью справился с хозяйственной миссией, но купеческой жилки в нем отродясь не было. Папа потер окоченевшие ладони и подумал, что скоро он поправится и будет теплым. Пора приниматься за работу! Он юркнул под желто-коричневый плед и зажмурился. В лежачем положении лицо его разгладилось, стало серым и выразительным. Сердце, охнув два раза, затаилось. Не успел он прикрыть глаза, как его вызвали в военкомат и предложили взрывать мосты в тылу врага. Подготовившись к смертной миссии, он в последний раз прыгнул с учебным парашютом и напоролся на елку. Хирург предложил ему оттяпать ногу. Он отказался – нога осталась при нем. Только он собрался выйти из госпиталя, как к нему с юбилейными поздравлениями ворвались родители. Иван Петрович с черными бухгалтерскими нарукавниками и Анастасия Никандровна в тонком платье поздравили его с успешно прожитой жизнью и звали в гости. Отец отделался ничего не значащими обещаниями как-нибудь их навестить. С родителями у него были связаны болезненное питерское детство и кошка, рывками бегающая по маленькой квартире на Загородном. Он стал тонуть на каникулах в Волге, но вместо могилы очутился в Смольном, где секретарь обкома протянул ему газету. Сталин и Риббентроп улыбались. А это кто? Он догадался: переводчик! Вперед! Анастасия Никандровна твердо знала: все писатели – пьяницы! Вместо войны в Испании, куда ему очень хотелось, отец вышел на Кузнецком Мосту и проник в старое здание Министерства иностранных дел.

– Эй, тебя вызывает Молотов! – крикнули папе.

Отец смутился. Так его к Молотову не вызывали! Он не любил, когда посторонние силы нарушали порядок жизни. Он вскочил и побежал к начальству, задыхаясь, девяностолетний. В жизни у папы были четыре главных человека. Они стояли по четырем углам его сознания и караулили его жизнедеятельность. Сталин, Молотов, Коллонтай, генерал де Голль.

Генерал де Голль олицетворял всех иностранцев в мире. Он был подтянутым, хорошо думающим врагом. Папа, как женщина, поддавался его обаянию, шептал ему в Париже «мой генерал», но в последний момент убегал из его дома с криком.

С Александрой Коллонтай папа работал во время войны в Швеции. Путь к Коллонтай был вязкий и мучительный, как в сказке. Он пролегал через Ледовитый океан, который папа бороздил на английском суденышке в составе англо-американского конвоя под непрерывным обстрелом немцев. В результате обстрелов и бомбежек караван кораблей был уничтожен, а папа выжил. Судьба расписалась в его дневнике.

– Папа выжил, папа выжил, папа выжил ради меня, – бесстыже думал я.

С Александрой Коллонтай папа провел много бессонных ночей: в его присутствии она писала мемуары пофранцузски. Чем они только не занимались! Например, поливали фиалки из лейки. Инвалид в коляске, она дотрагивалась до молодых папиных рук, рассказывая ему о Плеханове и объясняясь в свободной любви. Она была дворянской сиреной русской революции, живой декорацией того, что коммунизм изначально был чище и пламеннее нацизма. Она заразила отца недовоплощенной идеей мира без борьбы капиталов и базара, мира, который когда-нибудь вновь вернется на землю. Она прочистила папины чакры. Не будь Коллонтай, папа никогда бы не стал таким светлым юношей идеи. Коллонтай видела в Ленине не икону, не дедушку с елки в Сокольниках, но волевого и остроумного освободителя человечества, непонятно откуда взявшегося преждевременного сеятеля свободы.

Все исказилось. Вячеслав Михайлович Молотов похитил папу у Коллонтай. Она сопротивлялась его телеграммам, требующим папу в Москву. Она знала цену бывшему ресторанному скрипачу, которого она когда-то познакомила с его будущей женой. Папа вбежал в его кабинет. Где-то вдалеке жужжал пылесос. Где-то на кухне мама сердилась на домработницу, которая не умеет приготовить свежие щи. Молотов хмуро посмотрел на папу. За окном была ночь.

– У вас есть при себе деньги?

Папа, недоумевая, полез в кошелек. Стал доставать пореформенные трешки, пятерки, червонцы. Молотов взял деньги и долго крутил в руках.

– Красивые деньги, – одобрил он, возвращая купюры. – Вы любите гречневую кашу?

– Да.

– Гречневая каша – это путь к бессмертию. Вы верите в бессмертие?

– Нет.

– Ступайте и доложите мне о пользе гречневой каши!

Папа развернулся почти по-военному.

– Стойте! Завтра вы будете переводить в Кремле товарищу Сталину. Не волнуйтесь, но помните, что он не любит, когда его переспрашивают.

Папа снова почувствовал себя светлым юношей. Он окончательно убедился в том, что скоро поправится и вый дет с палочкой в сквер. В театральный бинокль он будет наблюдать с подоконника ночную жизнь в окнах соседнего дома. Полгода назад он подвел итог жизни у меня в машине, когда я вез его последний раз из больницы домой, и больше к этому не возвращался. Он был скромным, оперативным работником и не считал себя вправе размышлять о смыслах жизни. Мы остановились на светофоре у Смоленской площади и долго стояли на мучительном перекрестке. Папа смотрел на любимое здание, которому отдал жизнь.

– Ну, что, – сказал он спокойно, – все хорошо, за детей не стыдно. За внуков тоже.

– Володя! – раздалось у отца под ухом. – У тебя сегодня юбилей! Скоро дети приедут!

В день юбилея мама чувствовала себя плохо, хуже обычного, и отказалась проводить большой семейный ужин. Она сократила список гостей до двух сыновей. Отец не откликнулся. Будучи дипломатом высокого ранга, чрезвычайным и полномочным послом, его, наконец, превосходительством, он имел право даже ухом не повести. К тому же, к нему подъехали два приодетых в белые сорочки с галстуками финских журналиста с телекамерой. Отец всегда воспринимал всякие интервью с иностранными журналистами как происки врага. Не ошибся он и в день юбилея. Укрывшись до ушей пледом, он вышел к финнам.

– В последнее время, Владимир Иванович, – храбро начал финский блондин, – в Германии ставится вопрос о преступлениях немецкой дипломатии во времена Гитлера. Как вы думаете, этот вопрос правомерен?

Папа сразу сообразил, куда гнет финн.

– Я всегда хорошо относился к трудолюбивому народу Финляндии, – начал посол издалека. – Мне довелось участвовать в переговорах о выходе Финляндии из войны. Трудные переговоры, но они завершились подписанием договора, который устраивал обе стороны.

Папа облизал пересохшие губы; он выглядел усталым. В конечном счете, он чувствовал себя дипломатом несуществующей на карте страны.

– Но вот немецкий посол в Париже во время войны – это был настоящий диктатор! – добавил папа.

Он знал, что сейчас финн достанет финку и нанесет удар в живот.

– А советские послы после войны в Варшаве и Будапеште – они не были диктаторами?

– Помню такой случай, – добродушно рассмеялся отец. – Наш посол в Варшаве, Лебедев, написал книгу о строительстве социализма в Восточной Европе и направил ее Сталину с надписью: «Тов. Сталину на отзыв». Сталин откликнулся: «Отозвать!» Нахала отозвали.

«Чувствую ли я себя преступником? – подумал отец. – Что за чушь! Я всегда боролся за национальные интересы России!»

Финны свалили.

– Кто не любит Сталина? – рассуждал вслух отец. – Наверное, только те, кто никогда с ним не работал. Это был человек гипнотической силы.

Кто не любит Сталина? Сталина любят все. Даже те, кто ненавидит Сталина, своею ненавистью питают к нему любовь. Но кого любил сам Сталин? Сталин крепко любил моего папу. Пожалуй, из всего мужского населения моей страны он никого так крепко не любил, как моего папу. Он хотел, чтобы в коммунизме все люди были похожи на моего папу, чтобы все они были такими же сероглазыми, скромными и красивыми. И чтобы все так же, как он, говорили по-французски. Ах, как папа твердо знал французский язык! Он никогда не позволял себе говорить пофранцузски, как француз, чтобы его не перепутали с французом, но он говорил по-французски так увесисто и целенаправленно, что его произношение французских слов приближало с каждой новой фразой пожар мировой революции.

Сталин влюбился в моего папу буквально с первого взгляда, при первой же встрече с ним. Папе шел двадцать пятый год. Сталин впоследствии никогда не забывал, что отец рассмешил его до слез. Он хохотал, держась правой рукой за живот, стоя в своем кабинете возле посмертной маски Ленина, и приговаривал побабьи:

– Ой, не могу! Ой, не могу!

Перепуганный насмерть папа стоял перед ним навытяжку.

– Так вы прямо в университете и родились?

Оказалось, что Сталин, говорящий с чудовищным кавказским акцентом, спросил папу, где он родился. Папа, не расслышав вопрос, но памятуя приказ Молотова не переспрашивать, ушел в догадки и вывел для себя, что Сталин спросил, где он учился.

– В Ленинградском государственном университете! – отрапортовал он.

Тут Сталин и схватился за живот. Отсмеявшись, тяжело дыша, Иосиф Виссарионович признался:

– Давно я не хохотал. Последний раз я так смеялся еще до Октябрьского переворота.

На пороге сталинского кабинета возникли двое в пенсне: Молотов и Берия. Они активно блестели стеклами.

– Ну что, летим?

Отец встретил меня в прихожей в приятном на вид коричневом пальто и в коричневой шляпе. Правда, на ногах у него были шлепанцы. Он медленно поднялся со стула, ища глазами палку. Было видно, что он давно меня ждет. Рядом с ним стоял большой чемодан из крокодила, который он купил в Париже полвека назад. Чемодан из крокодила давно не летал. У него была оторванная ручка. Отец не знал, какой ему выбрать взгляд: колючий или добрый. Он радовался тому, что мы летим специальным рейсом на правительственном борту по приглашению министра, но он давно уже, больше часа, сидел на мягком зеленом стуле в пальто и шляпе, с тех пор как парикмахер Толя, тоже ставший пожилым человеком, постриг его перед дальней дорогой, а я все не шел.

– Ты, как всегда, опаздываешь! – уколол меня взглядом.

Мама в голубом халате в катышках, согнувшись, высунулась из спальной комнаты.

– Ты с ума сошел! – вместе приветствия прикрикнула она на меня. – Ты посмотри: он же больной! Куда ты тащишь его из дома? Он с прошлой осени даже во двор не спускается! – Мама!

– Оставь нас! Уходи! Убирайся! – гневалась мама.

– Мама! Ему нельзя здесь оставаться. Мы летим!

– Да! Мы летим! – легко согласился отец.

– В шлепанцах! Ты посмотри, как у него отекли ноги!

– Дай мне рожок! – обратился ко мне отец, отмахнувшись от мамы.

В последнее время они не находили общего языка.

– Неужели тебе трудно обслужить одного человека? – недоумевал, развернувшись к жене, отец. – Давай-ка, – он поднял глаза на меня, с трудом натягивая ботинки, – перед вылетом позвоним бабушке. Пусть она спустится и помашет нам рукой.

– Какой такой бабушке! – возопила мама. – Нет, ты слышишь, что он несет! Сегодня утром я попросила его из ванной принести мне юбку, так он принес две губки!

– Мой хороший! – примирительно сказал отец – он так часто обращался к маме. – Мой хороший, успокойся! – Отец взял в руку трубку и снова ко мне: – Напомни ее телефон.

Моя бабушка, Анастасия Никандровна, в девичестве Рувимова, была настоящей beauty. На фотографиях 1930-х годов она выглядела неприлично привлекательной. Сквозь курортное платье в Крыму светилось жадное до ласк тело. Многие годы папа уезжал к бабушке и пропадал у нее до утра.

– Папа… – несмело начал я.

– Володя! – раздался мамин крик. – Твоя мать умерла четырнадцать лет назад!

Отец сделал удивленное лицо:

– Мой хороший! Я вчера разговаривал с ней.

– Нет! Ты посмотри на него!

– Папа! – Я стал торопиться. – Мы опаздываем на самолет!

– Куда вы летите?

– Куда мы летим?

– Мы летим в Варшаву, папа!

– Зачем нам Варшава?

– Мы летим в Варшаву получать награду, – сказал я.

Папа порылся в кармане пальто и достал очки. Он стал просматривать телефонную книгу.

– Какую еще награду? – раздраженно спросила мама.

– Почетный диплом, – объяснил я.

Папа тем временем срывающимся пальцем стал накручивать циферблат телефона. В трубке послышались гудки. Раздался щелчок, и трубка быстро стала говорить женским голосом по-узбекски.

– Мама, это ты? – недоверчиво спросил папа.

Поползли длинные гудки.

– Вчера мне пришлось расстаться с помощницей, – сообщила мама. – Она мне никогда не нравилась. Ты помнишь, какие отвратительные блины она напекла на Пасху? А тут выясняется, что она украла у папы деньги.

– Мама! – громко сказал папа. – Мама, мы выезжаем, выходи через десять минут!

– Папа! – воскликнул я. – Мы же вылетаем не из Шереметьева. А из Внукова-2. Мы не будем проезжать мимо бабушки.

– Подожди, – сказал в трубку папа и прикрыл трубку ладонью. – Что ты говоришь?

– Мы вылетаем из Внукова-2.

– Ну и что?

– А бабушка живет по дороге на Шереметьево.

– Бабушка умерла четырнадцать лет назад! – Мама в отчаянии покачала головой. – Я по семь раз бегаю ночью в уборную.

– Мама, тебе надо лечь в больницу.

– Ты что, хочешь моей смерти? Какая больница!

– На, – сказал отец, протягивая трубку. – Скажи бабушке, когда ей выходить.

– Привет, бабушка! – выпалил я. – Мы сегодня не едем в твою сторону.

– Что-то ты редко звонишь, – сказала бабушка грустно.

– Я о тебе вспоминаю, бабушка!

– С кем ты там разговариваешь? – спросила мама. – Ты бы лучше, вместо твоей Варшавы, пошел на кладбище и убрал с твоей девчонкой бабушкину могилу. Когда ты был там последний раз? Вот сровняют могилу с землей – куда ты будешь нас хоронить?

– Мама! – несколько обиделся я. – У меня есть достаточно связей…

– Ты всегда бахвалишься своими связями! А что ты сделал для нас со своими связями? Вон папин чемодан – и то без ручки!

– При чем тут чемодан? Почему ты так несправедлива? Разве я не починил отцу глаза? Кто устроил его в клинику?

Он теперь смотрит телевизор без очков!

– Смотрит и ничего не понимает!

– Почему ты любишь говорить обо всех гадости?

– Глупости! Это ты любишь писать гадости. Я люблю только твои ранние рассказы!

– Мама! Ну, нельзя же всю жизнь писать ранние рассказы!

– Не ссорьтесь, мои хорошие! – сказал отец.

– Поехали! – сказал я.

– Куда мы едем? – энергично поинтересовался отец.

– В Варшаву!

– Вот странное дело, – задумчиво сказал отец, уйдя в себя. – Мои первые детские воспоминания связаны с трауром. Помню красные флаги с черными лентами. Умер Ленин.

– Хорошо, что хоть Ленин у тебя умер. А то ты бы ему тоже стал звонить по телефону! – вновь не выдержала злопамятная мама.

– Александра Михайловна Коллонтай была человеком широких взглядов, – припомнил отец. – Она любила Ленина больше, чем Сталина.

Я схватился за чемодан. Он был неподъемный.

– Что в нем?

– Да так… Мой архив.

– Дрянь всякая! – выкрикнула мама.

– Дрянь всякая! – передразнил ее отец.

– Что ты дразнишься! Он в последнее время стал дразниться! – пожаловалась на отца мама.

– Мой хороший…

Родители потянулись друг к другу и обнялись на прощанье, как преданные любовники. Мама смахнула слезу:

– Берегите сфинктеры!

Въезд в правительственный аэропорт Внуково-2 закамуфлирован под пустоту. В пустоте стояли чекисты со списками. Папа с удовольствием подъехал, как настоящий посол, к трапу самолета. Из самолета тут же стали спускаться по трапу знаменитые музыканты. Ростропович поцеловал папу в губы. В середине 1950-х годов, будучи советником по культуре, папа организовывал в Париже советские концерты. Концерты имели такой успех, что некоторые французы стали считать папу важным разведчиком.

На борту нас встретили гостеприимные правительственные стюардессы. В салоне начался рабочий день. Из отделения для министра с лежанкой и круглой пепельницей вышел, распахнув синюю шторку, министр иностранных дел, актуальный и стройный. Министр забыл поздравить папу с юбилеем, но озабоченно спросил:

– Вы знаете, что мы летим в Варшаву через Астрахань?

– Через Астрахань? – спросили мы с папой.

Я обнял папу за плечи. Он прижался ко мне, как ребенок. Признаться, я был немного зол на маму. Из-за ее болезни сорвался папин юбилей. Сначала она дала команду собрать всю семью. Собрать же папиных друзей было непросто, потому что они в основном умерли. Умер Олег Александрович Трояновский, главный партнер папы по теннису, человек с красивыми барскими замашками. Умер Андрей Михайлович Александров-Агентов, бессменный помощник четырех генеральных секретарей, друг отца еще со шведских времен, который со своей женой Маргаритой Ивановной любил целоваться в платяном шкафу.

Отец отвернулся к стене, словно открывая свою двойную жизнь. Я был со своей девчонкой в Калифорнии и, сломя голову, несся на юбилей в Москву. Уже в аэропорту Нью-Йорка я получил от мамы новую команду: большого юбилея не будет. Мы с Андреем, который теперь мыл папу с мылом в тесной ванне, перезвонились и решили всетаки прийти с детьми. Кроме того, я решил незаметно привезти с собой двух парней с финского телевидения, которые снимали фильм «Отец и сын».

Считаете ли вы, что советские дипломаты были преступниками?

Папа проспал половину юбилейного дня. В юбилейный день ему приснился автор дяди Степы. Заспорили о собственных детях. Кто лучше? Папа, как правило, не любил интеллигенции. Он скептически относился, например, к Эренбургу. К Михалкову папа относился как к клоуну. Он видел его на приемах в Кремле. Быстро пробежала на каблуках Ася из параллельной жизни. Это был единственный человек, который мог бы реально сравнить наши с папой достоинства. Но папа ждал таинственную врачиху, к которой ездил на голубой «Волге». Через три часа прилетели в Астрахань. Пока министр общался с главами государств, мы повалили в астраханский Кремль. В Кремле нас встретили опытная экскурсоводша и краевед без обеих ног. Опытная экскурсоводша показала нам великолепный Успенский собор и лобное место как непосредственное приложение к нему. Гордая за русскую родину, она рассказала, как Иван Великий направил войско в Астрахань, для покорения местного населения. Это был империализм в крови. Мы вышли на берег Волги и сели в ресторане «Поплавок». Нам с папой подали местное пиво с воблой, а мама крикнула:

– Володя! Вставай! Юбилей!

Уже смеркалось, когда мы вернулись к самолету. В ожидании министра я покурил в хвосте самолета возле туалета, вопреки всем правилам, но там все разрешено. Мы снова взлетели в воздух. Дипломаты запросили свой корпоративный напиток. Каждый получил по стакану виски. Папа, которому мама после инфаркта пить не дает, выпил двойной виски со льдом. Папа ни разу не произнес при мне слово «инфаркт». Он ни разу не назвал меня ни «сыном», ни «сынком». Он ни разу не выругался матом, ни разу не употребил слово «говно». Опять пробежала Ася на каблуках. Каждый снова получил по стакану виски. Сели на военном аэродроме в Варшаве.

– Завтра награждение! – сказал министр и уехал.

Нас с папой расселили в какой-то вонючей квартире, должно быть, для шпионов средней руки. В холодильнике нам оставили апельсиновый сок, ветчину и сыр. Варшава – самое подходящее место, чтобы поговорить о де Голле.

– Де Голль был первый человек, который предупредил меня о китайской угрозе для Советского Союза, – сказал папа, засыпая.

– Цуд на Висле! – засыпал я.

Наутро нас растолкал русский дворник. Машина ждала внизу. Мы кубарем скатились во двор. Шофер, который недавно стал работать в Варшаве, запутался в Лазенковском парке. Парк поразил нас пряной осенней роскошью. Наконец мы вышли на королевский дворец со статуями королей. Шеф польского протокола провел нас в зал, набитый журналистами. Бородатый Марчин из «Газеты выборчей» застенчиво помахал мне рукой. Два министра иностранных дел – наш и ихний – стремительно вошли в зал.

Я начал с широких обобщений.

– Культура, – заметил я, – это объяснение в любви к жизни!

– Можно ли считать советскую дипломатию преступлением против человечности? – спросили поляки.

Мы с папой переглянулись и промолчали.

– Да, – тихонько сказал я, чтобы папа не слышал.

– Можно ли считать вашего сына врагом Советского Союза и пакта Молотов – Риббентроп? – спросили поляки.

– У-у-у, – сказал папа. – Просто мой сын оказался впереди своего времени. У-у-у-у-у-у! Поляки дали мне награду.

068.0

<РОЖДЕНИЕ БРАТА>

Все читают книги по-разному. Одни – терпеливо. Другие – пропуская описания природы и прилагательные. Пятые заглядывают в конец. Есть и шестые: те смотрят на выходные данные – остальное считают выдумкой.

Кто как читает – тот так и живет. Но чем отличается замысел книги от замысла жизни?

25 июня 1956 года я бегал с мальчишками по большой поляне пионерского лагеря. На мне были синие шорты с удобными карманами, куда можно было положить разные предметы, включая самый запретный: спички. Мне было около девяти. Ноги были покрыты ссадинами, особенно возле колен. Пионерского галстука на шее не было: галстук считался раритетом в тех местах, где я бегал, надевался по торжественным дням. Я находился в тот июньский день в странном пространстве.

Луг был покат. Если задрать голову, видишь на холме большой серый дом в два этажа, рассмотреть который мешала балюстрада. Спереди просматривались кованые ворота. Воспитательницы ходили в широких платьях. У молодой директрисы были черные очки.

Среди множества дней 25 июня осталось как фотография. Директриса Кирилла Васильевна сквозь очки следила за мной. Мы после завтрака отрепетировали пирамиду, которая напоминала звездную эмблему, сложенную из нескольких мальчиков. Затем мы готовились к военной игре с картами и тайниками. Девчонки тоже участвовали, но они галдели, и я был недоволен ими, потому что моя избранница Надя, на год старше меня, в этот день не вышла на улицу.

Закончив военные приготовления, мы получили премию – игру в футбол. Рядом со мной бегал Орлов – в ту весну 1956 года он кидался в меня мелкими камнями и выбил мне верхний зуб. Орлов-младший был сыном мелкого чина, в сравнении с которым мой папа был королем, и Орловы ужасно переполошились, но моя мама их простила.

Когда мяч откатился к кустам, ко мне, высоко поднимая ноги, направилась Кирилла Васильевна. Она обошла меня со спины и обняла руками. Присела, и я оказался у нее буквально на коленях. Она подняла очки на лоб. Я никогда не видел директрису на таком коротком расстоянии. Вблизи она была не похожа на себя. На лице – веснушки. Да и вообще: рыжеватое лицо не директрисы, а частного человека. Большие, чуть усталые глаза. Глаза кошачьи – зеленого цвета. Она пахла теплым блином с легкой примесью духов.

– А ты знаешь, что у тебя сегодня родился брат?

Я ответил без запинки. Я даже не успел подумать, как выпалил:

– Знаю.

Она была потрясена. Я – тоже. Я ничего не знал о брате. Я не только не знал, что он родился сегодня; я вообще не знал, что он собирался родиться. Хотя мне было почти девять лет, я нетвердо знал порядок действий, что приводит к рождению брата. Женщины бывают беременны – это я знал, но как они рожают, через какое окошко? Учись я в московской школе, мне давно рассказала бы улица, кто кому что засовывает: там жили в коммуналках, спали в одной комнате, все слышали и видели.

– Откуда ты знаешь?

Она еще сильнее обхватила меня своими пальцами в кольцах за грудь, и мне стало не по себе, будто я вместе с ней собрался делать детей. Я чувствовал спиной ее груди и не мог не соврать ей, как настоящий мужчина:

– Знаю!

Я смутно понимал, что отрицательный ответ на вопрос о рождении брата ведет ученика к двойке. Мне было обидно, что она узнала о рождении брата раньше меня. Влезла в тайны нашей семьи и командует, а я оттеснен, будто я – не семья. Я беспокоился за маму, потому что, когда папа говорил с Кириллой Васильевной, она всегда срывала травинку и загадочно улыбалась.

Кирилла Васильевна была обескуражена тем, что ее лагерь оказался не герметичным, несмотря на кованые ворота, и новость о рождении брата вползла сюда, минуя ее кабинет. У нее открылся рот в глупой гримасе, а я сгорал от стыда, чувствуя спиной ее груди.

Но больше всего меня возмутили мои родители. Они еще на прошлой неделе приезжали сюда со мной повидаться, мы кушали бутерброды с ветчиной, которая здесь зовется жамбон, – и ничего не сказали. Папа превратил мамину беременность в дипломатическую тайну, и она спрятала брата в складках желто-серой юбки. Правда, после признания директрисы, оглядывая события глазами взрослого мальчика, перешедшего в третий класс, я заметил, что мама в последнее время много валялась в постели и часто ругалась с папой. Она говорила ему, что ей надоели приемы, она не может ходить на них в одних и тех же платьях, не понимает, почему он защищает Сталина, хочет вернуться в Москву. Но вместо того чтобы развестись, родители решили забеременеть… Кирилла Васильевна слегка застонала: ей вдруг показалось, что у нее самой начались схватки, и она родила меня, юного пионера, который на иностранной земле родился крепким, лживым, вихрастым.

068.1

<БРАТ>

В стране, жадной до самовосхваления, до грубых животных ласк, расцарапывающих в кровь ее неуемное самолюбие, в стране, где треск валежника в сыром лесу скачком рождает мысль о выстреле и кратком курсе истории ВКП(б), лучшим способом превратить жизнь в судьбу становится травля. Спасибо хулителям моего брата Андрея: они проложили ему непосильный для обыденного существования путь к осмысленной значимости поступков. Порицая его за преступное равнодушие к казенному иконостасу, населенному сборной солянкой правителей и святителей, они продемонстрировали мертвенность веры, защитниками которой им пригрезилось быть. Казалось бы, мракобесие травли хотя бы в силу своей исторической избыточности должно было раствориться в российском воздухе, однако нет: оно находит свое продолжение всякий раз, когда государство, как каменная баба, втыкает руки в боки и, фыркая, делает вид, что встало с колен.

Цензура взорвалась фонтаном гноя – во все стороны света открылись таежные дали и долы скрытого цензурного ресурса: националисты, фашисты, заодно с ними кое-какие высокопоставленные святые отцы потребовали расправы. Целующиеся милиционеры в березовой роще выросли в символ оскорбленной государственности. Искусство-пересмешник – ясный индикатор государственного лицемерия, как это уже когда-то случилось с Хармсом, было расстреляно державным гневом в угоду пещерных представлений. На Андрея завели уголовное дело со свирепыми коннотациями. Как шутовскими почестями, директор осыпал его кучей выговоров, и под этим предлогом заведующий отделом новейших течений превратился в безработного. Это – общероссийский скандал, за который когда-то ответят гонители брата, возможно на том самом суде, которого боятся если не они, то, по крайней мере, их затерроризированные склоками души.

069.0

<ОЙ!>

Ой! Ну, что мне с вами делать, девки! Вы высосали мое время. Смените наволочки на флаги! Две здоровые, высокие суки бросились танцевать канкан! Как болит моя несчастная попа! Ой! Как болит моя любовь за Россию! Ой! Несчастная Россия – она создана для страдательного выращивания талантов. Оранжерея гениев. Ой! У меня было слишком много женщин, чтобы прийти к выводу, что нет недоступных девок. Кто сейчас танцует и показывает язык? У тебя язык длиньше. Кого поволокли в спальню? Зачем ты надела черные чулки моей Светы? Мы спьяну разговариваем матом. Ой! Подруга! Не ты ли мне клялась в верности моей жене? И что? Кто оттянул набок твои почти несуществующие трусы? Кто лизал подругу? Девочки, где ваши лифчики? Даша всегда отмечала утрату своего лифчика: куда бы она ни шла, она возвращалась без него. Поедет в клуб на концерт – позвращается без лифчика. Пойдет в булочную – снова без лифчика. Карма!

Девочки! Где-то в нашем городе в глубоком подполье возник центр по борьбе со мной. Центр вынашивает идею расправы. Кто увидел дырку моей мечты? Кто задышал стремительно? Лана! У тебя по лицу пробежала судорога, когда ты увидела анус подруги. Кто написал ложный донос? Ой! Я упал на кровать. Взорвался – и все увидел. Конечно, мы слегка перестарались со страданиями, оранжерея взопрела от перегрева: многие гении высохли на корню, но опыты продолжаются.

070.0

В либеральных кругах Москвы, как пишут некоторые газеты, возникла мода на Акимуды. Некоторые девушки называют себя акимудовками. Акимудовки отличаются особой романтической, но не без ярко выраженного эротического оттенка, одеждой, гедонистическим макияжем, общим поведением «таинственной незнакомки». Акимудовки любят зеленые яблоки и яичницу из трех яиц. Они ввели в обиход способ креститься одним пальцем до полудня и пятью – во второй половине дня. Молодые люди воспринимают Акимуды как воплощенную утопию пустоты, которую они хотят наполнить собственным смыслом. Против этой моды активно выступают Церковь и чиновники из администрации Главного. Они считают, что это – секта. В самом деле, как пишут некоторые газеты, Акимуды способствуют самоорганизации общественной жизни, ее освобождению от стереотипов. Определенная часть молодых людей считает целесообразным переехать на ПМЖ на Акимуды. Считается, что для этого никуда не надо переезжать. Акимуды внутри нас. Однако другая часть молодежи считает, что достаточно совершить самоубийство, как попадешь на Акимуды. Это особенно беспокоит власти. Возникает впечатление, что дело идет к эпидемии. Все секты похожи друг на друга, как счастливые семьи у Толстого. Посольство воздерживается от комментариев.

Считается стильным произносить слово «Акимуды» по сто раз на день, словно мантру. У особо страстных поклонниц Акимуд в спальне на стене висит фотография Посла. А у избранниц даже с его подписью! Говорят также, что существует несколько фотографий, на которых Посол подмигивает и показывает язык.

071.0

<СЛАДКИЕ ПЕСНИ>

– Я тебе нашел помощника, – позвонил Куроведов Зяблику. – Зовут Самсон-Самсон. Писатель-фантаст! Знает запредельные миры, как Даниил Андреев. Автор тридцати книг по фантастике. Сплошные бестселлеры. Когда-то сидел за изнасилование. Начал писать в лагере. У него там были мистические видения. Похож на обаятельного орангутана, пока не впадает в ярость. Он тебя наберет. Запомни: Самсон-Самсон.