Текст книги "Акимуды"

А что было у нас на земле?

Гуляя по Ницце (лет тринадцать назад) с родителями в солнечный январский день, вдоль радостно-спокойного моря, среди пастельно-пятнистых платанов и запахов кофе, я готов был довериться мысли о неприхотливом счастье старческой жизни. Возможно, и Георгию Иванову в той же Южной Франции, с теми же самыми пастельными платанами, пришли как легкое бунтарское вдохновение эти его стихи.

Но зачем заставлять людей не по-человечески уходить из этой жизни? Кому нужны эти звездные войны богоборчества?

Где-то на пороге восьмидесятипятилетия, когда люди нуждаются в высокой защите, происходит обвал за обвалом. У тех, кто вроде бы жизненно здоров (других давно нет). Ты бьешься за спасение мозга, сердца, глаз отца, чья история болезни приобретает фатальные размеры, сталкиваешься с тем, что случайные доктора смотрят в сторону, и ты находишь тогда, если это удается, неслучайных докторов, и они выкладываются, вникают в детали – ты понимаешь, что это бесконечное везение: соединить инструменты поддержания жизни с пониманием твоей любви. Так что удивляться тому, что впереди нас ждет непролазная жуть? У нас в стране нет не секса, а старости.

Ты приезжаешь на родительскую дачу – оставив маму с папой без присмотра на несколько недель твоих морских авантюр – и видишь: крыша рухнула. У отца такая одышка, будто он, как гончая, бежал десяток километров. Еще до твоего отъезда он отчетливо думал о том, чтобы написать письмо Главному, найти правильные слова – защитить от судебного разбирательства своего младшего сына (твоего брата), – а тут уже нет ни Главного, ни слов к нему.

Мама достает парижские альбомы – фотоархивы путешествий. На задней стороне фотографий случайные записи. Они сидят вдвоем в папином кабинете и рассматривают фотографии. У отца в руках лупа в качестве навигатора. Отец узнает прошлое. Паника: куда-то пропали зубы. Их находят совсем не в том месте, где им полагается быть.

Вечером мама звонит мне и говорит, что на одной из старых фотографий написано… Так вот, когда я был младенцем, они меня звали тушканом…

– Ну, ты понимаешь: тушканчиком – а мы ведь об этом с папой забыли!

056.0

<ПРАВОСЛАВНАЯ ЭРОТОМАНКА>

Лизавета задолбала себя и семью своей преждевременной мастурбацией, которая ей не давала жить. Она дважды оставалась на второй год, она отказалась от посещения музыкального кружка. Бабушка Лизаветы, сама врач, смазывала по вечерам половые органы Лизаветы, имеющие характерно ярко-красный цвет, антидрочильным кремом, но это не способствовало лечению недуга. Бабушка-врач скончалась от переживаний, но даже тогда, когда она лежала на кровати с черным отверстием мертвого рта, Лизавета не переставала мастурбировать в ванной.

Удрученная мать отдала Лизавету в психбольницу, чем только усугубила положение дел. Через три дня она сбежала из больницы, и ее долго никто не мог найти. В семье ее считали покойницей.

В конце концов Лизавета объявилась в прославленном монастыре в Калужской области, где была принята на работу в качестве реставратора культового искусства. Шли годы. Монахи монастыря обратили внимание на то, что вокруг головы Лизаветы образовался светящийся венчик.

057.0

<КИСЕЛЬ>

К перестройке я отнесся с умилением. Умиление парализовало мои мышцы. Это был малоплодотворный период. Такой же, как и последние десять лет, когда я боролся за звание счастливого мужчины. Чем хуже было в стране с демократией, тем хуже становилось в моей семье с любовью. Сказать, что Света никогда не любила меня, было бы несправедливо. Она любила меня как спасителя. Но ей нравятся такие брутально черноволосые, кучерявые.

Я всегда боялся жить один. Мне нужно зеркало отражения. Перед кем похвастаться. Мне надо было сразу бежать, когда она стала посылать эсэмэски португальцу пять лет назад, а я дал слабину.

Но я влюбился по-настоящему и переживал. Когда она мне не давала – шла спать, не давала, грубо придумывая насчет «устала» и «голова болит», я долгие годы не мог решить вопрос: она что, секс не любит? Или не любит секс со мной? То есть потом она не хотела секса со мной – но когда стала тормозить? В чем там было дело? Португалец! Там, в тех брутальных краях, быть мужчиной – это кулак, а я – такой либеральный кисель!

058.0

<ДОНОС>

В Москве при загадочных обстоятельствах открывается посольство страны, которой не существует на земном шаре. Нам предстоит узнать, что за флаг реет над воротами дипломатической миссии, какие цели ставят перед собой сотрудники посольства, кем они являются или за кого себя выдают?

Посол-самозванец, который имеет наглость представляться как Николай Иванович Попов, кощунственно заявляет, что он является божественным созданием, людским богом с вневременным стажем, автором известных священных книг. Свой приезд в Москву он мотивирует желанием переписать старые заветы и пересмотреть прежние договоры с людьми, потому что мир изменился и он не хочет, чтобы люди верили в сказки. Этот Николай Попов пытается спекулировать на своей особенной любви к России, но на самом деле развратничает с нашими девками, говорит о людях чудовищные гадости и не верит в бессмертие души у доброй половины человечества… Народные мозги кипят.

059.0

<ЛИБЕРАЛЬНАЯ ЗАЩИТА АКИМУД>

Горе тем, кто вцепился в старые рясы – лучше во всем сомневаться, чем верить в протухших кумиров.

060.0

<ЗДРАВСТВУЙ, МЯСО!>

– Все началось с того, что моя гражданская жена Света стала платным приложением к ребенку, с интересами на стороне. Произошло семейное землетрясение. Странным образом это совпало с твоим прилетом сюда.

Посол усмехнулся:

– Кто сказал, что жены должны быть верны мужьям? Получайте удовольствие от здешней жизни, как я его получаю, ибо, кто не наслаждается здешней жизнью, тому и вечная жизнь будет не в радость. Я отменяю свой запрет на радость жизни!

– Ура! Здравствуй, мясо! Спасибо! Отмени несчастные случаи, катастрофы!

– Не все сразу. Играйте своей жизнью, как дети, но оставайтесь по возможности порядочными людьми.

– Что значит порядочными?

– Посмотри на себя, – сказал Посол. – Разве ты не считаешь себя порядочным человеком? В какой-то мере даже эталоном порядочности? Порядочный человек не торгует своими ценностями. Ты не продавал свои ценности – тебе повезло. Тебя не смогли заставить их продавать, потому что не очень-то хотели.

– Все это не так! – взмолился я. – Ценности бывают грязными, отвратительными, никакими. Разве ты не знаешь? Разве фарисейские ценности вызывали в тебе восторг? Разве Гитлер не сидел в тюрьме за свои идеалы?

Посол посмотрел на меня с удивлением:

– У них были ложные ценности.

– Это только красивые слова.

– Но разве ты не спал с чужими женами и не отказывался жениться на тех, с кем ты спал и кто мечтал выйти за тебя замуж? Разве ты не забывал наутро о той, с кем ночью спал? Разве ты вспомнишь имена всех, с кем ты спал?

– Нет, – сказал я.

– И тебе стыдно только мимолетно.

– Это верно.

– И ты теперь ноешь, что твоя жена гуляет? Если хочешь, это твое наказание. Но скорее всего, это просто зеркало, в котором ты видишь себя.

– Но я боюсь, что семья распадется, что дочка будет несчастна.

– Ты боишься общественного позора, если жена тебя бросит.

– Нет, я этого не боюсь.

– Честно?

– Это будет неприятно. Но дело не в этом. У нас многие великие люди прошли через несчастную любовь. Начиная с Пушкина.

– Там тоже было наказание. Несчастная любовь – радостная удача для творческого человека. Она заряжает батареи. Тебе повезло!

– Творческого человека? А остальные?

– Солома.

– Сволочь ты… Прости. Так что теперь осталась одна заповедь: оставайся порядочным человеком?

– Ты боишься быть одиноким. Ты боишься, что тебе не подадут стакана воды. Успокойся! Ты и так одинок. Чудовищно одинок. Ой-ой! Сам виноват. У тебя не хватило терпения изучить природу женщин. Ими надо научиться управлять, как автомобилем.

– Пожалуй…

– А ты во всем хочешь быть счастливым? Тебе мало того, что у тебя есть?

061.0

<ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ БОЛЕЗНЬ>

Николай Иванович Акимуд любил выпить. Может быть, поэтому он решил стать дипломатом.

Дипломаты сношаются с заграницей. Не зря их министерство по старинке зовется Министерством внешних сношений. Это накладывает на дипломатов особую печать. В русском языке для всех других людей, кроме дипломатов, предусмотрен лишь один вид сношений, а у них – целых два. Хоть слово и звучит дико, изначально наполненное формализмом, но половые и внешние сношения объединены идеей интимности. Сношаться с заграницей – не менее сакральный акт, чем половой. В случае с полом ты преступаешь, в сущности, те же границы: оказываешься на чужой территории, и при этом в образе соблазнителя. Дипломат, как и любовник, ухаживает за своей заграницей: ведет в ресторан, угощает вкусной едой и дорогими напитками, дарит подарки и всегда что-то не договаривает. Мой папа-дипломат всегда повторял: плохой дипломат врет, хороший – не договаривает. В идеальных внешних сношениях всегда должен быть элемент цинизма.

Однако, как ни странно, не это считается дипломатической болезнью.

Когда дипломат уклоняется от невыгодной встречи, он, как известно, причиной своего отсутствия объявляет болезнь. В обыденном сознании это и зовется дипломатической болезнью. Согласимся, что это рискованный трюк. Если ты прикрываешься мнимой болезнью, ты можешь навлечь на себя реальную. Если дипломат рассматривает дипломатическую болезнь как один из атрибутов своей профессии, он дразнит своего ангела-хранителя. Наконец, наступает отмщение.

Настоящей дипломатической болезнью оказывается то, что не только дипломаты, но и их жены, а порой и дети становятся алкоголиками. Одетые в роскошные одеяния, гламурные, великосветские, нередко аристократические, дипломатические семьи по всей земле много пьют.

В дипломатии есть внутреннее противоречие. Она состоит из компромиссов, которые в конце концов оказываются формой продолжения жизни. Дипломат не может не заразиться идеей глобального человеческого выживания, даже если в конкретной работе он способен поощрять конфликты. Я не хочу сказать, что дипломат в перспективе – двойной агент, но рыдание немецкого посла при объявлении им войны СССР в 1941 году наводит на размышления.

Алкоголическим явлением следует назвать дипломатический ужин. Это такая смесь напитков, которая порождает вихрь в голове.

Помню, как у нас дома ныне покойный замминистра иностранных дел – в домашних условиях такого типа люди были добродушны, жуиристы – незаметно подливал мне в шампанское водки. Я до сих пор не нахожу ответа на вопрос: зачем он это делал? Мне еще не было шестнадцати. То ли ему хотелось меня споить на глазах родителей (но с какой стати?), то ли дать мне почувствовать, что я взрослый – такой способ инициации? А может быть, он просто делился со мной тем, что сам любил?

Виски – отличительный знак дипломата, его алкогольные позывные. Дома и на работе дипломат попивает виски. На отдыхе – тоже виски. В подарок дипломаты несут друг другу виски… Виски – самый джентльменский напиток.

Этот разговор мы продолжим за ужином.

062.0

<ИДЕАЛЬНЫЙ ТЕКСТ>

Я погрузился в теплую ванну до подбородка, уперся вытянутыми ногами в светлую кафельную стену передо мной. Ванна была хоть и удобной, но не длинной, как новость на бегущей строке. Мысль на фоне текущей воды из крана, в котором я карикатурно и многоглазно изображался, не озаботилась дурной чередой дел, но, улизнув в параллельный мир, приняла форму сна. Мне снился идеальный текст.

Мне снился я сам, чего со мной не было уже много лет, сейчас, но не лежащий в ванне, а сидящий на ее краю, как на обочине дороги. Я видел себя, раздетого, длинноногого, сбоку, в профиль, держащего в руках, слегка согнувшись, нечто похожее на книгу, значительную по размерам и не толстую, как папку, с загнутым нижним левым углом, смысл которого, волнуя меня, от меня ускользал.

Внутри неопределенной по форме вещицы мне виделись ряды строк, скорее машинописных, имеющих приятное отношение к рукописи, нежели отпечатанных типографским способом, хотя я мог и ошибиться, не потому, однако, что сон отнял у меня очки, словно желая с легкой иронией подчеркнуть мою природную моложавость, а потому что он хотел, чтобы я буквы видел неясно. От раскрытой, для краткости назову, папки исходил голубоватый свет, он струился вверх, завораживал.

Я сразу понял, так было заложено во сне, что передо мной идеальный текст.

Не золотая мечта герменевтика, в конце концов справившегося с порочным кругом и оставшегося как без тайны, так и без работы, не обращение к испытанным образцам, с обязательной международной ссылкой на Данте, который при этом становится почтовой маркой с носом, не призыв к магическому словоблудию, плетению словес, как лаптей, усидчивому мастерству, самоиронии и авангарду, и даже не напоминание, кстати, вполне уместное, о запущенном призвании, растраченном на вымышленную фальшь жизни, нет, это было чистое, ни с чем не сравнимое блаженство.

Я не утонул. Я даже не захлебнулся, не закашлялся. Мирно очнувшись в ванне, я продолжал испытывать блаженство. Но параллельно блаженству вновь возникала мысль о носатом Данте, его комедии, которая напомнила мне большой прозрачный кедр, где каждая шишка на широких ветвях была как героем комедии, так и историей героя, и радость уязвленного самолюбия, почти задушевное злорадство по отношению к кедру, который посадил не ты, приблизились ко мне, но прошли мимо. Плавно от комедии я передвинулся к текстам Нового Завета, которые местами действительно находились почти за гранью человеческого таланта; наивный мальчик, Иисус Христос, хотя и там переплетались случайные и вечные моменты. И верно, думал я, несовместимое со вкусом соединение необходимо для идеального текста. Иначе он сохнет. И красота есть баланс между добром и злом, есть равновесие сил, не допускающее победу одного над другим. Если добро объединяется с красотой, зло умаляется, и разрушается человеческая природа, но если зло берет красоту в союзницы, добро выглядит отталкивающе дидактично, и эти качели, которые раскачивает красота, – основа мира. Но я уже отвлекся на мысль, что сам голубоватый свет, исходящий от идеального текста, словно заимствован из мультфильма, как будто нельзя предусмотреть что-то более непреложное, окончательно убедительное, не связанное с диснеевской мультяшкой. Или та изымает из существования простые истины, с которыми спорят умные головы? Форма из детского реквизита была неубедительной до момента, пока я не подумал, что у меня нет альтернативы этому свечению, что сказки состоят из груды алмазов и синих гор, а также рано умерших мамочек, шитья, мачех с зеркальцем, отправляющих падчериц на верную смерть в дремучий лес, и принц-счастьенос, когда всем стало уже не до смеха, является в слишком далеком конце. Мир доступнее описанию, нежели я о нем напридумывал, в этой простоте и заключены его дьявольская сложность, прорехи смыслов и рулетка катастроф, в его игрушечности заложена подлинная жестокость, ведь ее не ждешь в таких декорациях, и потому убивает она наповал и при этом ржет над тобой, одурманенная трупным запашком, что, впрочем, отчасти доказало искусство, не брезгующее приемами пересмешничества. И вот тогда, когда моя мысль, прокрутившись, опять, уже в бодрствующем составе слов, вернулась к заветной папке, я оценил мое видение как предложение не мудрить понапрасну, не отвлекаться на сбор бисера, а довериться и, если тебе в ванном сне показали голубоватое свечение идеального текста, а не вселенскую жопотень, то отключи рассудок, оставь сравнение с кухонной горелкой и, на минуту перестав судиться с мирскими волнениями, прислушайся к утраченной детскости мира и, незаметно для самого себя, дай ей воспроизвестись.

063.0

<ЦАРЬ-ЯЙЦА>

Давно я не был в Кремле и совсем отбился от современности. Но приехали в Москву акимудские друзья, легкие на подъем, и я не придумал ничего лучшего, как показать им Кремль.

Мы чинно позавтракали у меня дома и отправились в Кремль на такси. Это было правильное решение, потому что к Кремлю невозможно припарковаться. Кремль устроен таким образом, что чем ближе приближаешься к нему, тем дальше он тебя отталкивает. Издали он напоминает веселую детскую игрушку, в которую хочется поиграть, но на самом деле игрушка находится за витриной, и, когда протягиваешь к ней руку, ты чувствуешь холод стекла.

Мы хотели с Акимудом перелезть через стену, но оказалось, что здесь это не принято. Мы потыкались в разные ворота, но нас от них отгоняли. Наконец мы нашли какое-то отверстие и стали в него пролезать, но нам объяснили, что нам нужно встать в общую очередь. Тут мы увидели очередь, которую раньше не замечали, потому что она была такой робкой и молчаливой, что казалось, она соткана из черного воздуха. Тогда я подошел к отверстию и сказал, что я хочу пролезть в Кремль не один, а с Послом Акимуд, и мы не можем годами стоять в робкой очереди. На это нам ответили из-за стены, что мы должны поискать отверстие для иностранцев. Мы стали ходить вокруг Кремля в поисках отверстия для иностранцев, но нам никто не хотел его показать, а кто-то сказал, что оно давно уже закрыто. Тогда мы взяли и отчаялись. Но стоило нам отчаяться, как к нам подошел человек и спросил, почему мы так быстро и нетерпеливо отчаялись. Я хотел было объяснить причину, но он сказал, что у него есть специальное отверстие в стене и он готов нас через него провести. Я подумал, что он попросит за услугу большие деньги, которые испугают моего бережливого Акимуда, но человек сказал, что мы ему понравились. Отверстие оказалось очень узким. Приходилось бить друг друга под зад, чтобы проскочить. Только Клара Карловна могла пройти без посторонней помощи. Последний пинок, неожиданно сильный, достался мне именно от нее, и я влетел в Кремль и опрокинулся на стриженую траву. Потирая зады, мы двинулись вглубь Кремля.

Нам думалось, что после таких злоключений в Кремле мы будем совсем одиноки, но оказалось, что по Кремлю ходит много разного народа. Там были женихи с невестами, отставные солдаты и просто люди. Все нюхали вечно цветущие вишни. К нам подошла дама в красном мундире и объявила, что она – наш гид, что она нас уже поджидает с раннего утра. Вместе с ней мы в музеях подивились на царские колымаги. Мы смирились с тем, что экскурсия будет бесконечной. Нам показали немного, но зато очень тщательно. На какую-нибудь икону или просто на описание пола в соборе наш гид обращала такое пристальное внимание, что мы чувствовали себя не то избранниками, не то заключенными. Но наше терпение было вознаграждено.

Я уже, кажется, говорил, что я последний раз был в Кремле… не помню даже, в каком году и в каком качестве. Возможно, тогда я был пионером. А может, меня привозили туда в детской коляске. А все остальные сведения о Кремле я пропускал годами мимо ушей.

Но когда я вышел на главную площадь, ту самую Ивановскую, где веками объявляли указы царей, то почувствовал, что мои представления о Кремле недостоверны.

– А где тут жил Бухарин перед тем, как его…

– Наберитесь терпения! – прикрикнула на меня дама в красном мундире. – Я покажу вам нечто более стоящее.

Я смиренно кивнул.

– Уникальная находка потрясла воображение россиян, – объявила наша экскурсоводша, когда мы встали вокруг нее полукругом. – В Кремле, в подземельях, обнаружено новое сокровище, – продолжала она, – которое выставлено здесь на площади специально для вас.

Она с некоторой укоризной посмотрела на меня и покачала головой. Я сделал вид, что это меня не касается.

– Посмотрите, – она взмахнула указкой, – вместе с Царь-пушкой и Царь-колоколом мы получили самобытную композицию. Это Царь-яйца, из чистого золота, самые большие в мире! Прошли те времена, когда мы отказывались от наших богатств. К Царь-яйцам с недавних пор потянулась нескончаемая река туристов, москвичей и гостей столицы. Обнаруженное произведение искусства, созданное старинными русскими мастерами, было освящено Патриархом и воспето церковным хором.

– Это святотатство, кощунство и богохульство! – воскликнул я. – Я отказываюсь вас слушать! Вы – хулиганка!

– Молодой человек! Что вы понимаете в искусстве?

Дипломаты Акимуд с удивлением смотрели на нас.

– А нам нравятся эти Царь-яйца! – сказал Посол.

– Увесистые… – мечтательно сказал советник по культуре Иван Поспелов.

– Я б хотел иметь такие яйца! – сказал резидент Ершов.

– Еще чего! – передернула плечами Клара Карловна. – Пошли отсюда! – Я испуганно побежал из Кремля.

– Молодожены изменили свои традиционные маршруты, – бежала за мной дама в красном мундире. – Вместо Воробьевых гор и святых военно-патриотических мест столицы они возлагают цветы и венки к Царь-яйцам, вокруг памятника горят свечи, импотенты и их спутницы жизни стоят перед ними на коленях. «Наконец-таки помимо военной Царь-пушки и религиозного Царьколокола в Кремле появилось что-то человеческое», – заявил на днях министр культуры…

Я на бегу зажал уши и дальше не слушал. Я не зря уклонялся от походов в Кремль. У них там настроения меняются каждый день. То коммунизм без яиц, то море свечей, то либерализм с яйцами!

– Только так мы преодолеем демографический кризис! – донеслось до меня, когда я перепрыгивал через зубчатые стены.

064.0

<БАСЁ – МОЙ УКОР>

Я никогда не увижу мир таким, каким он виделся Басё, возможно, из-за недоверия к себе. Ведь нет ничего проще, чем признать его правоту: очищение моего взгляда от ложной суеты равносильно просветлению. Добавить к этому добровольное бродяжничество по аскетическим тропам Севера: разве это не истинно русская тема? Добавить к этому сочувствие к несовершенной участи нас всех на фоне полета птиц и дождливого осеннего дня: разве мне это не приходило в голову? Но даже мое прочтение его больших, крылатых метафор, свернутых в несколько строк, где проза и поэзия неразличимы, скорее похоже на пародию встречи с истиной, чем на искреннее восхищение.

Где мне взять такие глаза? Где мне взять такую клизму, которая очистит мой организм от всех потребленных мною излишеств?

Басё вырастает в укор. Я смиряюсь. Нет, только делаю вид. С ним так легко согласиться, что даже страшно поверить в мое согласие. Я обещаю себе, читая Басё, всякий раз сталкиваясь с его взглядом, начать новую жизнь, меньше есть, меньше пить, ходить по горам и дышать чистым воздухом. Я знаю, что Басё ничего не придумал всуе – для этого достаточно съездить в Японию и погулять в яблочных садах Хоккайдо.

Но нет ничего более сложного, чем правильно опроститься. Опроститься без дидактизма опрощения, без гордости за совершенный подвиг. Тщеславие рождается на ровном месте, как плесень. Я везде вижу плесень. Я должен уговорить себя, что стихи Басё не нуждаются в разнузданных пародиях, что они действительно самодостаточны, а его путь невинен. Я уговариваю себя и снова себе не верю. Да, Басё – это вечный укор. И я готов сверять по нему погоду в северных широтах. Но я живу в другом климате. И наши пути, сходясь, расходятся, а расходясь, сходятся, и так, видно, будет всегда.

065.0

<НОВЫЙ ЗАВЕТ>

Когда Зяблику исполнилось двадцать три года, Денис подарил ей маленькую квартиру на Студенческой улице и расстался с ней, потому что он физиологически не мог спать с девушками старше двадцати трех лет. Они сохранили дружеские отношения, и, когда в Москве объявился Акимуд, Денис пригласил нас съездить к своему знакомцу Степе Махрову.

– А что, верно ли говорят, что человек произошел от обезьяны?

Подмосковный богач, Степа Махров, озвучил вопрос, пожирая глазами Посла. Денис сидел на отдельной лавке в белом полотенце и спокойно следил за беседой. Он любил окружать себя странными, дикими людьми, но не смешиваться с ними. Перед тем как засесть в парилке, мы прошлись по хозяйству Махрова. Он показал нам медведей, страусов, павлинов. При входе в его дворец, выстроенный из дерева архангельскими умельцами, висел портрет Главного. Махров хотел покатать нас на английской яхте по Московскому водохранилищу, которое он подмял под себя, но Денис, старший по олигархическому званию, пожелал пойти в баню.

Мы сидели и парились: Посол, Зяблик, Денис и я. Степа вызвался быть нашим банщиком. Даже голое тело Зяблика не вызывало у него привычного интереса. Телок у него перебывало немало, а сейчас он мог решить для себя последние вопросы бытия.

– Смотря какой человек, – задумчиво сказал Посол.

– Точно! – вскричал Степа. – Не знаю, как другие народы, но мы, русские, происходим отнюдь не от обезьян!

Мы по облику и подобию, верно?

– Русский человек, – сказал Посол, – когда задает вопрос, уже знает на него ответ. И если твой ответ не совпадает с его ответом, он тебе не верит, кем бы ты ни был, начальником, отцом, самим Господом Богом. Он ждет подтверждения своим мыслям, а не нового знания.

– Те, кто думает, что происходит от обезьян, от них и происходят. А те, кто так не думает, рождены в райском саду, – объявил Степа. – Ваше превосходительство! Значит, мы не от обезьян? Я верно вас понял?

– А чем тебе не нравятся обезьяны? – Посол ласково перешел на «ты». – Хороший, мирный народ.

– Но они ведут себя неприлично! У меня здесь тоже были обезьяны! Но они смущали мою дочь Варю. Попы голые, красные – ужас!

– У вас тоже голая, красная попа, – сказала Зяблик.

– Так я же в бане! – обиделся Махров. – А они на природе.

Он сверкнул глазами на Зяблика и вышел из парилки.

– Я не понимаю природы вашего спора, – сказал Денис. – Какая разница, от кого произошел человек. Да хоть от черта лысого!

Акимуд обратился к Денису:

– Рождается новый человек – ему нужен новый бог. Новый человек против старого человека. Новый опирается на костыли техники, он сам может стать продолжением костылей. Старый теряет, злится, его мир агонизирует, он с ним не расстается. Россия – полигон для столкновения миров.

– Верно, – обрадовался я.

– Что-то я ничего не понял, – признался Денис.

– Так вы и есть тот самый новый человек, – тихо сказал Посол.

– А вы тогда кто? – спросил Денис.

066.0

<ВЯЛЫЙ МОНСТР>

Если сложить все представления, которые сегодня живут на земле, о боге в одну кучу и перемешать, чтобы создать среднеарифметического бога, что за чудовище бы вышло!

Это было бы надмирное существо, постоянно вступающее в конфликт со своими первоначальными обязательствами, не выполняющее их, перепутавшее понятия страха и любви, существо коварное, уклончивое, равнодушное к страданиям и молитвам. Вялый монстр, который, скучая, сидит в болоте, а порой, оживляясь, устраивает цирковые номера.

Взять хотя бы историю поляков в Катыни. Такое впечатление, что не бог сидит в небе, а Сталин, или, по крайней мере, замещает его, когда бог вышел. Видит Сталин, что летят поляки к Катыни, весь генералитет во главе с главнокомандующим, и думает, а что, если…

Напускает утреннего тумана, и самолет разбивается на подлете к русскому военному аэродрому, все гибнут по второму кругу, и оторванные ноги и руки собирают, как грибы, в этих грибных местах Смоленщины. И только венок, который везли поляки в Катынь, остается нетронутым, как будто нарочно.

Ну, допустим, поляки летели очень гордые, летели гордые поляки, и сам этот полет, с точки зрения морали, выглядит немножко сомнительным, но, с другой стороны, разве так можно наказывать за гордость?

Или взять, к примеру, Венеру Мытищинскую. Она готова на философские обобщения, а спроси ее: «Как называется столица Польши?» – она начнет крутиться на сковородке.

Зяблик отмахнулась от вопроса:

– Я помнила, но забыла. Катынь, что ли?

Совместными усилиями человек создал сомнительного бога – подвело его религиозное воображение, – но ведь и сам Бог допустил создание такого имиджа, не воспротивился ему.

– А столица Австрии?

Жил-был Фрейд непонятно где, в безымянном городе, в условной стране… А Сталин не зря напустил тумана. Отомстил второй раз за свое унижение под Варшавой. Значит, бог на стороне русских?

– Вам нужен бог, – уклонился Посол от ответа, – который бы не мешал науке, без пафоса! Прикольный бог. А те, старые, отыграли свои роли, спасибо им! Вам нужен, прости Господи, бог-дипломат, который бы искал компромиссы, а не гневался по пустякам и не грозил апокалипсисом. Вам нужен верный друг, бог-сиделка, который вытирал бы вам слезы и сопли, который понимал бы все ваши слабости, а не кричал, что он принес в мир не мир, а меч.

Тогда это нужно было. И я это понимал. И я готов был играть эту роль. Но все – время ушло вперед. И те, кто будет сопротивляться новым заветам – служат против бога и против людей, – те либо глупы, как пробка, либо держатся за свою власть. Я пришел сюда, чтобы сказать новое слово – спокойное слово. Было сделано много ошибок – от того что затянули ремни, человек совсем потерял всякую веру. Я пришел сказать: все будет по-другому. А вы знаете… Все это не так! Я – мошенник. Вы – мошенники, потому что созданы по образу и подобию. Вас надо держать в строгости! Вы и так совсем распустились!

Бог не есть только любовь. Выдумки попов! Ну, чего, головастики! Христос и Антихрист – одно лицо, бог и черт – две половины одного создателя. Бог не может быть либералом! Я пришел сказать, что все прошлые договоры между богом и людьми были ложью. Слишком немощен был человек, слишком недальновиден! Приходилось подстраиваться!

Спасибо Христу. Он был велик в своем желании исправить старые нормы. Но ведь и он постепенно состарился – а ошибки прошлой веры привели к трагедиям. Я заменяю ад чистилищем. Это звучит как предвыборная кампания – но я буду честен до конца. Пора кончать с вечными муками. Есть подонки – с ними я не буду церемониться. Но я сам создал человека несовершенным и несу за это всю ответственность. Я не собираюсь распространять религию политкорректности. Но некоторые правила надо усвоить. Нет неверных. Есть просто глупые, тупые, упрямые люди. Не надо крайностей. Крайности нужны были для невежественных людей – чтобы они услышали! Я – не против чудес. Но почему я должен воскрешать ослов?! Я хочу, чтобы вы были не рабы божьи, а нормальные люди…

– Значит, рая нет?

– Ну, как нет! Есть рай. Акимуды – это рай. Но он для большинства слишком недолговечен. Нет, – перебил он себя, – я не хочу сказать, что надо немедленно прекращать верить в Христа. В конце концов, пока мы не перестроили веру, человеку нужно умирать спокойно. Какая разница, какое имя он произносит! Главное, что он произносит. Ну, можно его поправить…

– Почему рай недолговечен?

– Ну, для кого-то он долговечен. Для тех, кто справился с испытанием. Рай – это отсрочка. Как отпуск – и снова в бой.

– А святые?

– Большинство из них проходят сквозь жизнь, зажав нос. Бегут прямиком к спасению. Путая спасение с отрицанием жизни.