Текст книги "Акимуды"

– Вот видишь! – подхватил Посол. – Не успеешь рассказать, как случается всякая ерунда. Может, это ты бомбишь Сочи?

– Зачем мне бомбить курортный город?

– Ты его разбомбил своим словом, – объяснил Акимуд. – Со словом надо быть осторожнее!

– Подождите! Вы же сами просили меня съездить в Сочи и сказали, что скоро его не будет.

Посол нахмурился.

– Ты же можешь все предсказать! – воскликнула Зяблик.

– Не лови меня на слове! – сказал Посол. – Предсказания не всегда сбываются. Здесь работают другие силы…

– Отмените бомбардировку! – умоляюще попросил политический советник.

– Слушай, апостол! Не мы бомбим, не мне и отменять!

– Но ведь вы можете отменить и чужую бомбежку!

Посол задумался.

– Но он же не отменил бомбежку невинных младенцев! – вдруг закричала Зяблик.

– Ты еще ответишь за эти слова!

– Перед кем?

– Перед утками! – грозно сказал Посол.

Как только он вымолвил «перед утками», к нам в зал влетели с десяток человек в масках, а еще трое выросли в окнах. Нас, впрочем, не тронули. Даже советника не взяли. А Посла увели.

132.0

<КАПИТУЛЯЦИЯ>

В разгар войны, когда бомбардировщики наших ВВС продолжали наносить массированные удары по Акимудам, Посла привезли назад в Москву из загородного застенка. Впрочем, в застенке его хорошо кормили. Интересовались следователи, где находятся Акимуды, но видно было, что их трясло от страха. Посол ничего не рассказал про Акимуды.

Глядя сквозь зарешеченное окно воронка, Посол не узнавал Москву. Перед опустевшими магазинами выстроились километровые очереди. В толпе сновали спекулянты. Время от времени выли сирены. Люди бежали в метро – коллективное бомбоубежище.

Посла со связанными руками привезли в Кремль. Александр Христофорович Бенкендорф, комендант Москвы, сказал ему по-французски:

– Если хочешь мира, подписывай акт о полной капитуляции. А то все у вас разбомбим!

– Хорошо!

Посол подписал мир о полной капитуляции.

Москва взбесилась от победы. Как будто она снова обыграла голландцев в футбол! Всю ночь все ходили пьяные и целовались. На Смоленской народ меня узнал и разоблачил:

– Ты был другом Акимуд!

Я отрекся от Акимуд.

– Скажи: Россия для русских!

– Зачем? Я не попугай!

– Ты хуже! Ты – говно! Кто лучший писатель России?

Ты, что ли, тварь? Самсон-Самсон!

– Самсон-Самсон начинал как мой ученик, – бормотал я. – Я помню, как он приходил ко мне домой. Он участвовал в моей передаче… Я помню его – он завязывал волосы черной лентой…

Меня послушали и отпустили.

– Слава России! – неслось над площадью.

Не успел я перейти через площадь, как меня снова разоблачили:

– Ты был другом Акимуд!

В ночное небо летели праздничные салюты.

– Нет, – ответил я.

Но зато в магазине «Водка», что на Плющихе, меня схватили и повели в отделение. «Народный Союз» подал на меня в суд. Полный ужаса и боли, я упал на колени перед Кремлем:

– Помогите! Больше не буду!

133.0

<ХОККЕЙ>

Акимуд сидел с Главным в резиденции на Рублевке и пил чай с малиновым вареньем.

– От него, правда, быстро потеешь, – сказал Акимуд. – Но что делать: люблю малину!

– И не страшно вам сидеть со мной? – со смешком спросил Главный.

– А что такое?

– Ведь меня в мире не любят. Обзывают диктатором. Испортите себе репутацию!

– Вы – невинный. Невинный, как мальчик. Исходя из вашей системы ценностей, вы не совершили ни одного плохого поступка. Я помню, как в Кремле вы поцеловали маленького мальчика в голый живот. Присели и поцеловали. Вы знаете, кого вы поцеловали? Вы поцеловали самого себя.

Они помолчали.

– Невинный хуже, чем виноватый, – пробормотал Акимуд.

Главный сделал вид, что не услышал.

– Хотите, я перед вами поиграю в хоккей? – спросил он. – Я хочу показать вам, как я играю в хоккей!

Они прошли в огромный спортивный зал с ледяным полом. Главный, переодевшись в хоккеиста, стал гонять шайбу и забивать ее в пустые ворота. Забив двенадцать шайб, он подъехал к Акимуду и снял шлем. Он тяжело дышал. Его слабые волосы торчали вокруг макушки.

– Я вспотел. – Он вытер рукавом лицо.

– Я даже совсем забыл, что я – ваш пленник. – Акимуд снова сидел за столом и ел малиновое варенье.

– Не переживайте! – сказал Главный. – Я просто хотел бы поговорить о том, что могут Акимуды сделать для России.

– У меня есть предложение, – сказал Акимуд.

– Какое?

– Войдите в эту дверь!

– И что? – подозрительно спросил Главный.

– Не бойтесь!

И Главный вошел.

Перед его глазами возникла счастливая страна.

С Акимуд в пользу России взяли много добра. Акимуды за считаные дни построили заводы и фабрики. Восстановили Сочи. Мир с завистью следил за развитием русских событий. Сбылась мечта Ивана-дурака! Акимуды озолотили Россию. Правда, как это уже бывало с американским ленд-лизом, о заслугах Акимуд в деле восстановления России, об их маршальском плане постепенно стали забывать – мы все сделали своими руками. Богатство не привело к демократии. Режим твердел. На Посла поглядывали сверху вниз. Посол молчаливо терпел русское хамство. Он со мной почти не делился своей горечью. Только иногда хватался за голову и говорил в пространство:

– Богоносцы!

Лизавета занялась благотворительностью. Она все больше втягивалась в светскую жизнь победившей страны. Зяблик стала серьезно думать о том, чтобы уйти в монастырь. Она надорвалась. Она считала, что ей нечего делать в Москве. Посол ее не удерживал. Зяблик стала много пить.

– Скажи, что ты – нечисть! – бросила она Послу.

Лизавета возмутилась.

– Он тебя тоже заставляет прокалывать булавкой срамные губы?

Лизавета не ответила.

– У меня до сих пор пизда болит!

– Пусть болит! Ты посмотри зато, как богатеет страна! – сказала Лизавета.

– У них есть тайное соглашение по уничтожению младенцев до одного года, – сказала Зяблик.

– Младенчикам хорошо в раю, – отвечала Лизавета.

Высокая нравственность Лизаветы вскружила Послу голову. Он решил, что Лизавета «социально близка» его посольству. Он впервые был вынужден признать, что его моральный потенциал слабее, чем у этой русской девушки.

– Ну, что? – спросил Акимуд, когда Главный вернулся с прогулки в другую комнату.

– Здорово!

– Почему?

– Россия правит миром.

– Да, – улыбнулся Акимуд. – Это меня настораживает.

134.0

– Кто такие голодные духи? Всегда меня интересовало…

– Посмотри в интернете.

– Нет, правда!

– Потом…

Акимуд повернулся от Лизаветы ко мне:

– Хочу тебе кое-что сказать…

Лизавета встала и вышла из комнаты.

– Понимаешь, друг мой, – сказал Посол. – Зяблик все равно, как ни крути, с раздолбанной пиздой. Да, она хороша! Да, умна! Но пизда у нее раздолбанная, из нее пар идет! Зато ее сестра… – У Посла затуманились глаза. – Она верует, кажется, больше, чем я!

– Не обижай Зяблика…

– Мне надоела эта Мария Магдалина, – заворчал он. – Надоела.

Вошла Зяблик с тазиком в руках.

– Хватит мне мыть ноги в тазике! – рассердился Посол. – Хватит мне их вытирать своими светлыми волосами!

Зяблик поставила тазик на пол и разрыдалась.

135.0

<ПИСЬМО № 7>

Папа, возьми меня обратно.

Миссия закончена.

Россия стала снова сверхдержавой.

Клара Карловна тоже хочет вернуться домой. Вместе с героем войны Куроедовым. А я, дорогой папа, хочу приехать домой с Лизаветой, простой русской девушкой с вороной косой.

136.0

<КАРТА БЕССМЕРТИЯ>

– Только после того как они откажутся от карты бессмертия, – высветлился ответ.

Посол схватился за голову: он забыл о карте в этой кутерьме.

Куроедов, в конечном счете, решил жениться на Кларе Карловне как мужчина и как тайный агент.

– Мы еще перегоним Акимуды по чудесам, – сказал он своей невесте.

Посол поехал к Лядову на дачу. С тех пор как Лядов первый раз видел Посла, он поседел и ссутулился. Он сидел на дачном полу и рассматривал китайские вазы.

– Чем могу служить?

Посол изложил ему свою просьбу.

– Я подумаю, – вежливо сказал Лядов.

– Господин академик, – сказал Посол, – я воскресил вас при одном условии.

– Минуточку! Вы меня воскресили?

– А кто?

– Это была врачебная ошибка.

136.1

<ГЕНЕРАЛ СТРАХ>

– Сколько примерно лет вашим налетчикам? – добродушно спросил меня старший следователь по разбойным делам.

Ему было странно мое спокойствие. Мне самому было странно, что я спокоен.

– Не знаю. Лет двадцать пять – тридцать.

Он кивнул головой, достал из шкафа картотеку.

– Просмотрите внимательно, – сказал он.

Их были сотни, от двадцати пяти до тридцати…

Тайный разносчик акимудовских приглашений, поэт Дмитрий Пригов, как-то сказал мне, что мы – жители Москвы – все равно что дворяне. Все остальные завидуют нам, в своей зависти нас не любят и делают все возможное, чтобы тоже стать дворянами.

В сущности, больная и даже запретная тема. Но эта запретная тема сидит у всех в голове и воспаляется всякий раз, когда происходит конфликт между Москвой и приезжими. Загонять эту тему в подполье – себя не любить, обнародовать – значит сталкивать лбами разные интересы, часто, притом, криминального свойства.

Причина конфликта – в разнице качества жизни и ментальности. Это надолго. Почти навсегда, если будем жить-выживать по нашей политической и бытовой инерции. Если не перепашем страну – не революцией, а умными действиями. Но где храбрые люди умных предложений и действий? Не во власти, во всяком случае.

Европа отгородилась от нас визовым режимом: видит порог между собой и нами. Нам надо поднять ногу, чтобы вступить на порог в Европу, на иной уровень цивилизации, как бы мы яростно ни отрицали высоту и необходимость порога, выраженного в жестком регламенте. Шенген – фильтр, или чистилище, через которое нас пропускают – или не пропускают. Мы кричим: откройте шлюзы! У вас самих куча проблем, у вас в Париже – «черное» метро, и вообще, – у вас скучно, а у нас весело, мы – православный народ, а вы – непонятно кто, мало ли что еще мы кричим, но когда мы получаем шенген, особенно многолетний, мы гордимся, мы рады, как дети, как африканцы, наводняющие парижское метро, которые гордятся тем же шенгеном.

Что-то похожее происходит с Москвой. Между ней и провинцией тоже разница ментальности и порог качества жизни, не только зримо материального. Речь идет о качестве представлений о жизни, качестве знаний, качестве обретенного опыта. Это не значит, что за пределами МКАДа жизнь блекла и неинтересна. Но те волны, которые идут на Москву из провинции, ставят Москву в сложное положение, и она от них пытается огородиться.

В Москве много зримых и незримых фильтров, которые превращают Москву в крепость на осадном положении. Прописка, введенная еще в 1927 году, – это самый очевидный советский фильтр; он так или иначе существует до сих пор. С точки зрения красной Москвы, вся остальная страна, включая крупнейшие города Поволжья, рассматривалась как ссылка. Ярчайший пример – высылка Сахарова в Горький. Этот ссылкой Советский Союз подписал себе очередной приговор, объявив на весь мир, что мы – страна ссылки. Трудно представить себе, чтобы Энштейна за его убеждения отправили куда-нибудь в Чикаго, подальше от иностранных корреспондентов. Но помимо идейного, политического фильтра есть полицейский фильтр борьбы с преступностью – тема бешеной коррупции и произвола, которая развратила наши правоохранительные органы. Прописка превратилась в дорогостоящую покупку и объект административного шантажа. Если собрать все слезы, пролитые в связи с московской пропиской, то это и будет истинная цена московской жизни.

На штурм Москвы шли и продолжают идти целые батальоны самого разного народа. Москву штурмуют мигранты, от отчаявшихся отцов нищих семейств до полных отморозков. Идут искатели счастья, готовые на все конформисты. Штурмуют Москву батальоны девчонок, порядочных и беспорядочных. В Москву тянутся будущие гении и просто будущие студенты. Сюда рвутся коммерсанты. Идут специальные батальоны бандитов, воров, насильников, маньяков и все тех же отморозков из мигрантов.

Это – море народа. Их не пересчитать, не переписать. Нужно ли настежь открыть ворота и дать возможность перемешать амбции приезжих с московским духом? Как разделить их на чистых и нечистых? Кто судья? Или, невзирая на лица мигрантов, ужесточить режим, устроить большевистские чистки?

Москва колеблется и – проигрывает, не зная, на что решиться. Полумеры не помогают. Регистрация приезжих – дохлый номер. Она сдерживает законопослушных, которые страшны только самой массой, но не представляют собой опасности. Москва невольно закрывается от приезжих, она не резиновая. В свободной стране граждане вольны ездить и жить где хотят. Но цена свободы определяется профессиональным умением справиться с обстановкой. Нам об этом можно только мечтать.

Генерал Страх – один из главных генералов нашей истории. Если напустить Генерала Страха на мигрантов, снабдив лозунгом «Москва для москвичей», – не отстоим ли мы Москву? Есть немало ценителей Генерала. Но Генерал Страх, владелец судов, расправ и тюрем, не может командовать только в одном сегменте государства. Дайте ему волю – он начнет всех потрошить, правых и виноватых, сверху донизу, потому что страх должен быть глобальным – иначе это пародия на страх, еще одна лазейка для коррупции. Кроме того, Генерал Страх эффективен только в тоталитарном государстве, которое ставит перед собой идеологическую сверхзадачу и превращает своих граждан в рабов идеи. У нас такой сверхзадачи нет. Даже сторонники Великой России, державные и народные патриоты, любят себя сегодня больше, чем государство, и к самопожертвованию готовы в основном на словах.

Проблема заключается в нас самих. У нас нет общей базы ценностей. Мы – москвичи – раздроблены и ослаблены этой раздробленностью. Но возьмем вольный Амстердам со всеми его многовековыми ценностями, возьмем Норвегию – там тоже нет решения вопроса. Он не решается ни либеральным, ни консервативным способом. За ответом всем надо идти в будущее. Москву нельзя делать открытым городом – она превратится в бандитскую зону. Москву нельзя делать и закрытым городом – мы задохнемся в административных репрессиях. Однако оставлять нашу крепость такой, какая она есть, со стыдливо приоткрытыми воротами, – тоже нельзя. Ситуация становится все более и более напряженной. Мы становимся ходячими мишенями. Нас не в состоянии защитить многотысячная полицейская рать.

Я отправился на Дорогомиловский рынок вместе с Зябликом покупать продукты для нового званого ужина. Не абстрактные размышления, а боевой нож, приставленный ко мне двумя бандитами «кавказской наружности» средь бела дня на шумной базарной парковке, призывает меня понять, что же все-таки происходит. Случай вооруженного нападения был не лишен комизма.

Двое молодых людей, один в черной шапочке, с вполне симпатичным лицом, другой – в белой шапочке, с довольно противной рожей, резко открыли дверь моей машины, где я сидел за рулем в ожидании Кати (она побежала докупить горячих лепешек). Я подумал в первый момент, что они хотят предложить мне «Боржоми» или еще какую-нибудь мелкую контрабанду, но увидел нож в руках первого парня. Второй, с бородкой, произнес с сильным кавказским, «сталинским», акцентом (так подражают Сталину, рассказывая анекдот):

– Кашэлек или жизн?

Я чуть не рассмеялся:

– Ребята, вы что, кино снимаете?

Они опешили, явно не ожидая такое услышать. Но я ведь тоже не ожидал услышать слова из забытых фильмов про пиратов. Несколько секунд они переваривали мой вопрос, после чего второй повторил, с той же сталинской интонацией:

– Кашэлек или жизн?

А первый слегка ткнул меня ножом в ногу.

– Ребята, – спокойно сказал я, не успев испугаться, – я – писатель, нашли кого грабить!

И опять-таки это спокойствие несколько озадачило моих кавказских грабителей. Возникла заминка, но первый знал, где кошелек (они, очевидно, следили за мной), и, перевалившись через меня, залез в бардачок между двух передних сидений, выхватил бумажник – и они побежали со всех ног. Свидетель из ближайшей машины сказал мне позже, что тот, в белой шапочке, бежал с пистолетом в руке – я не видел пистолета.

Через десять минут весть об ограблении чудесным образом уже висела в интернете, а площадь перед рынком быстро заполнялась полицейскими и журналистами с телекамерами. Приехал даже вальяжный невысокий генерал в куртке летчика, с глазами психолога. Увидев телекамеры, его хмурый подчиненный вякнул было о пиаре, но генерал остановил его взглядом. Впрочем, пиар удался. Сто четырнадцать газет по всей стране назавтра шумно, с легкими выкрутасами, откликнулись. Это была репетиция похорон. Какой-то шутник в интернете, комментируя событие, написал, что это – не новость. Вот если бы вооруженный писатель с женой Катей напал на двух безоружных кавказцев – это была бы новость!

Следствие много позже показало мне видеозапись (большинство видеокамер на площади были сломаны), и я увидел, как эти парни, длинноногие, прилично одетые, в вельветовых ботинках, перепрыгивая через лужи, неслись к выходу с парковки. А еще мне показали сотни, сотни фотографий подобных бандитов – с чудовищными лицами – и сказали, что мне сильно повезло. А дальше со всех сторон посыпались вопросы и комментарии:

– Вот ты, такой либеральный, такой толерантный, какой вывод из этого делаешь?

– Вот если бы у тебя был в машине травматический пистолет, ты бы стрелял им в спины?

Не сами вопросы, но подсказки друзей и журналистов ставили меня в тупик. Получалось так, что все бы стреляли! Получалось, что нельзя больше быть толерантным. А если бы рядом сидела Зяблик? Или моя маленькая дочка?

Эти грабители, конечно, на меня зря напали: зачем же в очередной раз так нагло подрывать репутацию всего Кавказа? На меня уже раз нападали с ножом – в ньюйоркском метро, в часть пик, на одной из центральной станций, двое черных. Приставили нож к шее, вытащили бумажник – и вон из вагона. Никто из пассажиров не шелохнулся. Но то был Нью-Йорк – пресловутый бандитский город, где, как мне говорили мои американские коллеги-писатели, живешь, как на фронте.

Вот и у нас живут, как на фронте. Я стал невольно оглядываться, садясь в машину, и немедленно запираться. Я с интересом рассматриваю залетных продавцов цветов и думаю, что, если закроют вот этот цветочный рынок, будут ли они грабить. Я не нахожу ответа. Мне сказали, что даже в центре города есть страшные районы, вроде окрестностей Киевского вокзала, куда лучше не ходить. Я понял тогда на парковке, что эти парни не считают меня за человека, они презирают меня, потому что я не расстрелял их в упор, я для них ходячий бумажник. Я потерял свою толерантную невинность. Я не хочу мести, мне противно думать, что какие-то родственники бандитов будут, если тех поймают, униженно умолять меня, будут угрожать мне страшной местью. Я знаю: если в автобусе кто-то толкнул меня и наступил на ногу, я не буду в ответ толкаться – я просто другой. Но вот эти «просто другие» теряют моральную прописку в Москве, потому что все больше и больше превращаются в жертв.

Но, говоря это, мы льем воду на националистические мельницы, поддерживаем вроде бы разговор о том, что «Москва для москвичей». Нужно ли мне еще одно вооруженное нападение «кавказской наружности» или угона машины (мне, кстати, сказали, что в Москве угоняют сто машин в день – цифры растут), чтобы я окончательно определился? Конечно, дело не только в наружности. Машины часто угоняют «наши» умельцы в Ржев – техника отработана до малейших деталей. Но поиск преступников ведется «отсталыми» методами, допотопными способами – мы во всем отстали в нашей отсталой стране.

Мы заметались – у нас нет выхода. Мигранты нужны в хозяйстве Москвы. Кто будет мести наши улицы? Генерал Страх нас не спасет, но он уже поселился в нашем сознании. Нам приходится констатировать: наша крепость под названием «Москва» взята. Но нас слишком много, и нас еще не всех перебили, а некоторых даже и не испугали. Наша жизнь зависит от случая. Могли и сунуть нож в бок. Запросто. Так сказали мне доброжелательные профессионалы.

137.0

<LAST SUPPER>

Я вернулся домой после дачи показаний в Западном округе, когда все гости уже собрались. Они сидели вокруг журнального столика в нашей розовой гостиной и дико веселились. Друзья меня встретили взрывом хохота. Я как будто живым вышел из анекдота.

– Ну что, не убили? – давился хохотом Акимуд.

– Давай выпьем! – Мне сунули стакан с виски.

– Испугался?

– Штаны порвали!

– Штаны! – грохнули гости.

– Давайте за стол! – озабоченно сказала Катя.

Она вернулась с рынка на машине случайного свидетеля и теперь боялась, как бы главное блюдо не остыло…

– Если верить словам Андре Моруа, что джентльмен – самое привлекательное в эволюции млекопитающих, – сказал Акимуд на втором званом ужине у нас дома, – то каждый мужчина должен стремиться стать джентльменом, видя в этом свой идеал и свой долг перед природой и обществом.

– А помните, – нырнул я в роль хлебосольного хозяина, – Моруа приводит слова английского джентльмена, который не любит ловить щук? Щуки податливы и отдаются крючку. Другое дело – лосось: он борется, даже когда нет никаких шансов выжить.

– Мужчина, – гаркнул Акимуд, – не будь щукой!

Я пристально посмотрел на Посла. Мне показалось, что его что-то гложет. Чтобы не быть одиноким мастурбатором джентльменской темы, я устроил домашний ужин. Я созвал умных гостей, чьим дружеским расположением я счастливо располагаю. Основы ужина Зяблик (которую некоторые наши газеты сравнивают по красоте с Жанной Д’Арк, несмотря на отсутствие четких изображений последней), а также бессменная, кулинарно активная подруга нашего дома Ланочка, ставшая к тому времени вицепрезидентом международной финансовой компании, обнаружили на Дорогомиловском рынке. У них там образовались надежные поставщики молочных поросят, бараньих ног, белорыбицы, прочей еды. Размышляя о напитках, выбор которых составляет джентльменский вызов на ужине, я решил выставить виски. Он прописан джентльмену как эликсир жизни; без него джентльмен теряет половину своих качеств. Несколько лет назад я очутился на месте производства Chivas Rigal в Шотландии и теперь всякий раз получаю удовольствие от яблочной живости моих шотландских воспоминаний. Так мужают мысли и члены.

– Ох!.. Пейте много, пейте вдоволь, одному не надо пить! – глумливо сказал Акимуд, наливая себе напиток.

ТОСТ ПЕРВЫЙ. ЗА БЛАГОРОДСТВО

Самым консервативным членом нашей беседы выступил Лядов. Застольный экспромт академика имел сословный характер и строго ограничивал человеческие возможности джентльменского набора.

– Джентльменство взрощено родовитостью и ограничено кастой, – заявил он.

Человек, по мнению академика, поднявшийся по социальной лестнице в первом поколении, не может быть джентльменом: он еще не отдышался от затяжного подъема и нервно оглядывается. Джентльмену же свойственна невозмутимость. Это определяет его знание жизни, которое со стороны парвеню кажется полным невежеством, потому что для парвеню жизнь – это борьба. А для джентльмена жизнь в основе своей – отдых, который нужно провести так, чтобы понять благодать и сладость существования. Драматические моменты неизбежны, но, чтобы они не затмили радость жизни, им надо оказывать гордое сопротивление. Слова Аристотеля о «по праву гордом человеке», венце творения, стали историческим идеалом джентльмена.

Джентльмен изначально укорачивает религиозный и военный пафос рыцарства. Он входит в противоречие с христианской доктриной смирения и послушания. Он послушен себе. Джентльмен любит женщин по-земному, не забывая, что, при своем рождении в Англии, склонялся к мысли, что женщина не отделяет добра от зла, – эта тема проскальзывает в его остротах. Джентльмен, отдавая дань страсти к женщинам, тянется за дружбой к мужчинам: возможны разные повороты событий. Джентльмен толерантен в любовных вкусах.

Со временем роль образования стала вытеснять статус родовитости, и уже автор «Робинзона Крузо» требовал признать джентльменами высокообразованных людей других сословий; тут и началась «грязь», постепенно размывшая четкий образ джентльмена.

Отвергнув идеал монашества (в Англии он никогда не был популярным), джентльмен выступил противником и другого идеала: он подрывал авторитет военного человека, идеал воина. Нет, джентльмен брался за оружие и всегда был стойким защитником отечества, не жалел жизни, но это было вынужденное геройство.

– Ты считаешь себя джентльменом? – поинтересовался я.

– Нет, – ответил Лядов. – Но мой сын мог бы стать джентльменом. Однако он почему-то решил стать фашистом…

– Разве фашист не может быть джентльменом? – удивился Акимуд. – Холеные эсэсовцы считали себя джентльменами.

– Мало ли что считали! – запротестовал Костя. – Мой сын… Он не джентльмен.

Так дело джентльменства не нашло продолжения в следующем поколении академика, и мы с разными чувствами выпили:

– За благородство!

ТОСТ ВТОРОЙ. ЗА САМУРАЕВ

А может ли русский человек быть джентльменом? И нужно ли ему это? Мы можем заимствовать элементы образа. Мы (не без труда) смогли правильно одеться, нам внятно понятие джентльменского соглашения. Но дальше?

Рассеянное джентльменство поселилось в современной России и требует подпитки в виде специальных изданий, моды и бутиков. Наше правительство одевается как джентльмены. Наша оппозиция тоже не отстает. Начальство знает, где козырная карта. Никто не крикнет тебе, что ты – бесстильный дебил. Другого высокого стиля, кроме джентльменства, начальство не нашло. Но оно скорее вобрало в себя осколки доктрины. Порою – его отбросы.

Мы доедали домашнюю украинскую колбасу, когда слово взял Марк Гарбер, который знает Лондон.

– Хотя джентльмен стал международным явлением, – сказал Марк, – это – глубоко национальный тип. Джентльмена характеризует стиль, а не мораль.

C течением времени, развивал свою мысль Марк Гарбер, мораль английского джентльмена радикально менялась. Вот он – поместный хлебосол в либертинском XVIII веке. Приглашает кучу гостей с ночевкой – гостевых спален предостаточно. Танцы до утра, фривольные связи. Терпит любовников своей жены, не в озражает, если она спит с домашним врачом. Он догадывается, что кто-то из его детей – не от него, и он их спокойно воспитывает. А как иначе? У него самого полно любовниц. Жизнь была игрой – он давал играть и другим. Были и дуэли. Джентльмен не любил английское государство. Он любил своего шахматного короля больше, чем короля на престоле. Он обожал шахматы, был музыкален – а на дуэли дрался, потому что не считал для себя суд местом выяснения споров.

Настало царство королевы Виктории. Сперва – либертинка, но прусский дух мужа развернул ее на сто восемьдесят градусов – и джентльмен стал пуританином. О! Джентльмен – не диссидент. Джентльмен – фрондер. Он всегда в гуще легкомысленной оппозиции, но он слишком любит себя – он будет ходить по воскресеньям в церковь и даже поверит в Бога, если нужно. Зато он будет до конца бороться за охоту на лис. Его джентльменство – в стильных, простых сапогах, которые защищают от деревенской грязи. Он – хранитель и бережный продолжатель стиля.

– Теоретически русский дворянин находится посреди линейки между джентльменом и самураем, – вдруг заявил Акимуд. – В нем верность господину и военная прыть, как у самурая. Но он предан вечному отдыху.

Все смолчали, выслушав божественную ахинею и ощутив дыхание высокого дилетантизма.

Русский дворянин не обнаруживал в себе рыцарских истоков и не имел местного Ренессанса, как ни в чем не бывало продолжал Марк Гарбер, взяв короткую паузу. Он воевал против основных принципов джентльменства на стороне правительственных войск, хотя декабризм тоже не был случайным делом. Он хотел быть гордым человеком, но ему не давали. Российские идеологи всегда издевались над польским гонором – общеевропейским принципом соседней страны. Дворянин хотел защищать собственную честь. Но ему вбили в голову, что главное – честь мундира. Вплоть до революции он был уверен, что главной моральной опорой дворянского общества служат офицеры, непорочные убийцы чужих народов.

За столом доели колбасу вместе с салатом из цикория с бананами и грецкими орехами (французский рецепт) и подняли тост:

– За самураев!

ТОСТ ТРЕТИЙ. ЗА УМ

Николай Усков в тот вечер много курил. Впрочем, он всегда курит много, у него в карманах сразу несколько пачек сигарет. Уже подали поросенка, когда Николай сказал, что аналогом английского джентльмена служит русское слово «мужчина». Это не тот мужчина, который в ходу у нас как обращение – это мужчина, который противостоит вечному зову мужик, с каким бы чувством этот зов ни раздавался.

Джентльмен же, по мнению Николая, не может не быть умным. Джентльмен должен быть полностью адекватным в своем подходе к жизни. Он должен грамотно объяснить, почему он эти часы (Николай посмотрел на свои квадратные модные часы) любит больше других. То же самое касается автомобилей, лошадей, членов королевской семьи, русского беспредела.

Молодая якутская шаманка Зарина перебила слово Николая. Она вошла с шаманским бубном в нашу розовую комнату и принялась так красиво изгонять бесов и рисовать картины якутской природы, что мы тихо выпили по рюмке Chivas Rigal, даже безо льда, мысленно поднимая тост:

– За ум!

Мужчины развернулись к грудастой шаманке и стали ее фотографировать своими телефонами, и Зарина извивалась в знак признательности. Принесли баранью ногу. Моя Жанна Д’Арк ее порезала на части.

ТОСТ ЧЕТВЕРТЫЙ. ЗА ДИЛЕТАНТОВ

Настал черед моего младшего брата. Чем больше мы ели и пили, тем короче были речи, потому что это русское свойство: отдаться еде и питью без остатка. Однако смысл речи брата я внятно помню.

Брат сказал, что главной особенностью джентльмена всегда был дилетантизм. Джентльмен любил художества. Он был коллекционером, любителем литературы, ценителем музыки. Он наслаждался искусством. Но он никогда до конца не отдавался ему. Так же, как и военному делу. Остановка на полпути. Он не ленился – просто не хотел идти до конца: это было бы концом вечного отдыха, концом легкой жизненной игры.

Более того, джентльмен принципиально враждовал с другим типом идеала – художником. Художник, пусть даже невольно, – провокатор общественного мнения. Он – новое прочтение жизни, не принятое до сих пор всерьез или не понятое вовсе. В сущности, он провоцирует и самого джентльмена. Современный джентльмен не боится провокаций, потому что он умен, как сказал Усков. Но он не талантлив. Он – не гений. Джентльмен – это панцирь. Художник – без панциря.

И тогда все гости и мы, хозяева бараньей ноги, выпили. И я вдруг представил себя, как я обливаюсь кровью в машине, зажимая руками бок. Тост на этот раз сказала Зяблик:

– За дилетантов!

ТОСТ ПЯТЫЙ. ЗА ВИДИМОСТЬ

Из всех гостей по-джентльменски был одет только Акимуд. Остальные были одеты хорошо, но все-таки кое-как. Акимуд был одет безукоризненно, сверху донизу. Когда он сидел за журнальным столом и веселился, что меня не зарезали, мы подивились его красивой темной кепке. Но кепку он снял и сидел за ужином без к епки.