Текст книги "Акимуды"

Книга Бенкендорфа обладает безусловным драйвом. Внедорожник несется по болотам и пустошам современного литературного пейзажа, слегка буксуя на литературщине и кроссвордах (из-под колес летят, как грязь, борхесы и гуссерли), скользя на олбанском сленге, авторском остроумии, самолюбовании. Автомобиль не глохнет – автор кормит читателя карнавалом масок и театральными сценами абсурдно-маниакального действия. Без этого драйва книга была бы мертворожденной.

В книге есть жестокие мысли о единстве и борьбе противоположностей коллективной русской души, о слабости любви даже в сильных ее проявлениях, фригидности долгожданного оргазма. Главный герой романа – единственное живое лицо в хороводе гоголеподобных масок – сообщает обо всем этом от себя, но он (хоть и умен), со своей криминально заданной (как у Родиона Раскольникова) биографией, слабее своего автора, и потому есть впечатление, что автор снабжает его собственными мыслями, до которых тому не дорасти. Это – системный сбой романа (нередкий в литературе). Но если отбросить лирического героя и вчитаться в авторские мысли, то в них угадывается отчаяние. Оно имеет двойственную природу. Это отчаяние разочарованного романтика – случай, известный в новой литературе по Владимиру Сорокину, – которому изменил реальный мир. Отношения героя с женщинами также полны запрятанной обиды – автор мстит всей женской породе за несчастную, должно быть, любовь. Только в «Мелком бесе» русский роман так беспощадно писал о детях, как Бенкендорф пишет о шестилетней дочери лирического героя. Мир превращается в мертвечину как следствие его отторжения.

С другой стороны, взгляд сверху, из верховного далека, уравнивает человечество в его глупости и подлости, крохоборстве и тщеславии, бунтарстве и продажности – в его огульной бесчеловечности. Не сноб, не вельможа, а смущенный от своих откровений автор опять-таки видит мертвечину. Но это был бы всего лишь клинический анализ современного российско-хазарского общества, если бы автор сам не был укушен мыслью о смерти. Уравнение всевозможных терроризмов, канонических религий, богатых и бедных, палачей и жертв является партизанской вылазкой самой смерти, которая правит миром. Даже суперправедную и любимую героем бабушку смерть замучивает с особым наслаждением. Другим она просто дырявит головы. Автор ищет от смерти спасения, но катарсиса не достигает – тогда он с горя начинает ее забрасывать жизнелюбивой риторикой. Так мы добрались до эпилога.

Но главное не в книге, а в ее философии и восприятии. Автор искренне разочарован – это не поза. Его герой от отчаяния переходит на новую степень отторжения – его переполняет презрение. Презрение переполняло и Андрея Болконского – даже к убившей его гранате он испытывает презрение. К презрению, стало быть, нельзя относиться лишь как к причине, по которой – идя вслед за Константином Леонтьевым – нужно заморозить Россию (чтобы не воняла). Власть презрения, которая доминирует в романе, не столько опирается на подлость богатых дураков и беспомощность интеллигенции – она бьет по самой больной точке русского мифа: народ заражен все той же мертвечиной. Здесь возникает тайная тема оправдания власти – понятная, казалось бы, при статусе Бенкендорфа, но понятная и авторам «Вех» и, прежде всего, Гершензону, искавшему защиту от черной сотни у правительственных штыков. Тут начинает трещать по швам русский либерализм, а вместе с ним и русская демократия. С ужасом читатель должен понять, что только масштабная личность – которой нет – может что-то сделать для России – но ее нет – а значит – или так… – а если эта личность придет – то кем она будет?

Сердечная недостаточность русской мысли! Нет надежды. В книге все оппозиционеры – козлы. Настоящим диссидентом у нас может быть только святой – митрополит Филипп. Остальных добьют пытки.

Но с противоположной стороны поднимется волна протеста. Возникает другая власть презрения – гуманистических критиков, жизнелюбивых писателей, интеллигенции в разброде и просто искренних студентовблогеров, – презрения к власти и всяким там псевдоавторам, которые склоняют нас в недоделанных своих книгах к оправданию власти. Пропасть ширится. Падать будет очень больно.

113.0

<МЕДСЕСТРА FOREVER>

– Загляни поглубже в себя, – сказал я своему отражению. – Мы сложены из детских кубиков, простых деревянных игрушек. Фантазмы, как промокашка, впитали стыдливую сладость унижения. Тебе было четырнадцать лет – ты пришел к врачихе на диспансеризацию. Хирург, проверив твои суставы, коленные чашечки, положила тебя на прохладный топчан – ты помнишь? – топчан стоял по правую руку от двери – в кабинете было свежо, – и велела приспустить до колен трусы. Ты был очень стыдливым подростком. Подмышки набухли холодным потом. Откуда у тебя была эта пронзительная стыдливость? Не будь ее, возможно, не было бы тебя.

Врачихе было сколько лет? Около сорока? Ты не знал тогда, как определять возраст женщины. После двадцати пяти они казались тебе безвозвратными тетками, шлаком. Ты, страшно стесняясь, не смея ослушаться, спустил свои белые трусы до колен. В это время молоденькая медсестра встала из-за стола, где лежала стопка рукописных историй болезни, и продвинулась к раковине, стоящей посередине врачебного кабинета, как раз напротив топчана, на котором ты лежал без трусов. Врачиха принялась тебе щупать яички. Чего она там искала? Грыжу? У тебя к тому времени уже были, конечно, волосы в паху. Молоденькая медсестра отвернула кран и подставила руки под воду. Это было прикрытием. Она хотела через зеркало, висящее над раковиной, посмотреть на твой молоденький, перспективный хуй. Она принялась мыть руки и смотреть на твой хуй. Тебе стало нестерпимо… даже сейчас ты не можешь понять, что это было. Разорвавшаяся звезда. Ты был возбужден от того, что она отправилась смотреть на твой отзывчивый хуй; одновременно это был гомерический стыд.

Ты перехватил ее взгляд. Она была разоблачена. Она проявила свою женскую сущность – ты впервые понял, как женщина тянется к хую, испытывая при этом большое переживание, и она так естественно тянулась к нему, как белый дым втягивается в форточку. Молчаливая медленная сцена. Ты еще был слишком неопытен, мал для того, чтобы получить эрекцию под ее взглядом и удивить врачиху, щупающую тебе яички. Конечно, впоследствии ты представлял себе и собой именно растущий под ее взглядом хуй.

Когда ты ее разоблачил, перехватив взгляд, и она попалась, она, не моргнув глазом – ты помнишь ее глаза, – закрутила кран, вытерла руки – у нее, видите ли, вдруг оказались грязные руки, и она захотела их помыть, наверное, она так делала не однажды, но именно ты первый ее разоблачил, так ты почувствовал – какая метафора! – и спокойно, не торопять, отправилась назад, чтобы сесть слева от стола со стопкой рукописных историй болезни, скучно подпереть ладонью щеку и молчать. Врачиха еще немного пощупала тебе яички и перестала. Ты натянул свои белые трусы. Встал. Оделся. Она написала, что ты практически здоров по ее части. Ты вышел из кабинета. Ты запомнил эту медсестру на всю жизнь. Ты забыл огромное количество сексуальных подробностей своей жизни. Но эта медсестра открыла счет твоим фантазмам. Ты вспоминал ее бесчисленное количество раз. Ты возбуждался. Ты не находил себе места. Сцена повторялась. Ты вспоминал ее бесчисленное количество раз. Ты возбуждался. Не находил себе места. Сцена повторялась и повторялась. Ты запомнил ее темные, пойманные с поличным глаза. Ваше общение глазами стоило целого романа. Она врезалась в тебя, как самолет врезается в землю. Она стала твоей сестрой.

114.0

<ВОСКРЕШЕНИЕ>

Лядов вышел за ворота ЦКБ. Сел в машину и приехал ко мне.

– А что, собственно, произошло? – сказал он.

– Кто тебя убил? – спросил я.

– Никто меня не убивал, – ответил Лядов.

– На тебя напали на даче, – настаивал я.

– Я не понял, кто это был, – ответил Лядов. – Слушай, я просыпаюсь в морге! Ничего себе! Хорошо еще, что мне не сделали вскрытие! Идиоты!

– Тебя воскресили!

– Кто?

– Посол! Только он просил меня никому об этом не говорить. Но намекнул: «Раз я его воскресил, пусть он отменит опыты по бессмертию!»

– Бред, – сказал Лядов. – Полный бред! Это была ошибка врачей. Смотри, что я привез! У меня бутылка была в машине! Шато Марго! Нашего с тобой года рождения!

Он уже давно пил вино только своего года рождения.

С каждым годом оно становилось дороже.

115.0

<АКАДЕМИЯ>

По ночам у Посла были странные встречи. Посол собрал у себя в резиденции загадочную группу лиц. На правах интимных друзей он снова пригласил нас с Зябликом.

– Вечный Жид – не указ, – объявил он нам. – Бессмертные бывают молодыми. Они прожили здесь у вас насквозь тысячу лет. Перепись в России всегда была не на высоте. Они так и живут – из поколения в поколение. Сегодня мы поужинаем в компании таких людей. Одни – лесорубы, другие – аристократы. Одни обитают в России, другие прилетели на наш ужин из-за рубежа (Посол посчитал необходимым вставить тут советское слово).

Зал стал заполняться гостями. Внешне они мало чем отличались от нормальных людей. Часть мужчин была одета в вечерние костюмы, многие пришли в свитерах, будто на популярную телепередачу. Женщины нарядились по последней моде, но без ложного шика. Гости знали друг друга и бурно радовались встрече. На лицах не было ни уныния, ни скуки от бесконечной жизни – все были оживлены. Но казалось – они что-то затеяли. В воздухе пахло конспирацией.

Посол, по-видимому, тоже хорошо их всех знал. На Клару Карловну они смотрели с некоторым страхом – наверное, она была ответственна за их долголетие. Я с любопытством разглядывал агентов Акимуда, его земные рычаги. Сначала мы пили коктейли с виски и коньяком, слушали живую музыку. Я разговорился с мужчиной среднего возраста, похожего на вдумчивого бухгалтера.

– Меня зовут Вадим Кочубей, хотя это так, для видимости, и я исполняю роль счетной палаты. Многожитие располагает к халатным обобщениям. Что правит миром?

Воля к власти или амуры?

– Первым делом – самолеты, – предположил я.

– Первым делом – ошибки! Миром правят ошибки.

И дальше – исправление ошибок…

– …которое приводит к новым ошибкам, да?

– Конечно, вы все – кентавры, – сказал Кочубей с усмешкой. – Если за вами долго следить, видна двойственная природа. Человек есть противоречие в себе.

– Основное качество? – поинтересовался я у «бухгалтера».

– Малодушие, – без запинки ответил он.

– Не уверен, – возразил я. – Когда ругают человека последними словами, вылезают примеры его больших дел. Но если его хвалить – все распадается на части.

Кочубей надменно взглянул на меня:

– Я был свидетелем множества жизней и смертей. Всем нравятся художники, поэты, князья! Но у них, как печень страсбургского гуся, гипертрофия тщеславия.

– Я видел скромных великих людей.

– Иллюзия!

– Вовсе нет!

– Извините, но ваш опыт ограничен!

– Но есть книги!

– Что книги! Еще одна свалка авторского тщеславия.

– Не все!

– Ну, вот вы… – Он с легким презрением посмотрел на меня. – Зачем вы пишете? Вы хотите быть востребованы! Вы внутренне обижаетесь, если вас не приглашают на праздники жизни. А сегодня вы сияете: попали на раритет.

Будете потом распускать хвост.

– Я пишу…

– Мне не важно, что вы пишете, – отмахнулся Кочубей. – Люди для меня прозрачны, как леденцы. Я еду в метро и всех вижу насквозь. Мне приходится давиться в метро, такая работа, я – наблюдатель.

– Застрелитесь, – предложил я Кочубею.

– Клара Карловна, как ее сегодня зовут, не позволяет.

– Вы – крепостной Клары Карловны?

Кочубей присмотрелся ко мне:

– Видал я и не таких полемистов, как вы! Достоевский кричал: смирись, гордый человек! – потому что всего уже достиг. Ему было, – хохотнул бухгалтер, – что смирять! Я люблю только мелкого, копошащегося, как мышка, человека…

Мы перешли к большому праздничному столу.

– У нас тематический вечер, – сказал Посол, когда все расселись. – Интересно понять эволюцию человека. В какую сторону он развивается?

– Очень легко быть пессимистом, – сказал обворожительный мужчина, сидящий напротив Посла.

Он показался мне знакомым. И верно! Это был довольно известный московский политолог, Стас Пестров. Мы раскланивались с ним на приемах. Так вот оно что!

– Он мастер пропадать без вести, – подмигнул мне Акимуд.

– Мизантропия – наша общая болезнь, – развел Пестров маленькими руками. – Если брать человечество в целом, оно нелепо. Раздражает безвкусица. Деградация налицо. Но если взять отдельных людей, они всегда забавны и чувствительны. За каждым стоит своя правда. Кроме того, впечатляет много открытий.

– Если брать сотворчество, то оно и является тем самым добром, о котором мечтает мораль, – вступила ученая женщина по фамилии Фок. – Но где оно? Куда делось? Человек теряет свою сущность. Когда едешь в дорогой машине, чувствуешь, что не она тебя везет, а ты ее обслуживаешь в роли мозгового компьютера.

Мнения гостей разделились примерно пополам. Первая половина считала, что человек уже прошел точку невозврата – он обречен катиться дальше вниз. Вторые, напротив, считали, что есть улучшение.

– Прогресс – не бранное слово, – утверждали они.

– Каждое поколение пугают концом света, – сказал коротко стриженный японский режиссер.

– Всего только сто лет назад, – заявила женщина с добрыми польскими глазами, – лучшие представители человека скакали на конях, чтобы… – она поднялась во весь рост и рубанула невидимой саблей, – отрезать противнику голову, перерубить его – и гордились этим! Теперь такое немыслимо представить среди просвещенных кругов.

– Все равно режут! – воскликнул полнолицый марокканский бизнесмен.

– Так это варвары! – раздались голоса.

– Зато налицо полная деградация женщины! – заявил Кочубей.

– Скорее обнажение ее натуры, – прищурилась полька.

– Вот-вот, именно обнажение! – раздался голос хрупкого человечка поэтического склада. – Женщина становится активным, жадным продавцом своего товара.

– А вот и неправда! – сказал профессор из Амстердама. – Основной мотивацией женского поведения в молодости остается романтический поиск любви. Только сталкиваясь с реальным мужчиной, она испытывает серьезное разочарование…

– Взаимное разочарование! – вставил Пестров.

– Агрессивность не исчезает, а преображается, – заговорил американский врач Крег Решке. – Технический гиперпрогресс сбивает человека с толку. Он насыщается своей самодостаточностью. Зачем ему позволили изобрести компьютер? – обратился он к Акимуду. – Этот интернет вышел из-под контроля.

– Интернет – это бесстыжее средство самовыражения, – настаивал Кочубей. – Наш друг, – указал он на меня пальцем, – утверждает, что интернет изобрел Достоевский. – «Какая информированность!» – подумал я. – Но он же изначально выступил его могильщиком! Отсутствие всякого стеснения. Это уравнивание того, что невозможно уравнять. Победа количества над качеством.

Стали разносить еду. Подали на закуску отличный крабовый салат. Даша разливала белое вино.

– Господи! Если бы вы только знали, как надоело есть и пить. Одно и то же, одно и то же. Такая потеря времени! – шепнула мне полька.

– А куда вам спешить? – не понял я.

– Вы правы. Польша стала невыносимо скучной. Представьте себе, поляки полюбили немцев! Но я люблю деревья…

– Это было всегда, – продолжал спорить об интернете канадский лесоруб Стив в дорогом голубом пиджаке и сорочке в черный горошек. – Слава богу, это вышло наружу и может подвергнуться анализу…

Слово взял Посол. Бессмертное собрание замолчало.

– Запрет – главная форма организации человека. От инцеста до табу на убийство. Эволюция идет в сторону профанации запретов. После холокоста, резни в Руанде (кто ее, кстати, помнит?) стало отчетливо ясно, что человек не является мерой всех вещей. Человеческая жизнь стала дороже и дешевле одновременно… – Посол замолк, ожидая, пока Даша нальет ему вина. – Даша! – неожиданно спросил ее Посол, – а вы знаете, что такое холокост?

Даша страшно смутилась, пошла пятнами.

– Ну, не стесняйтесь!

– Холокост? Так называется средство для борьбы с тараканами! – выпалила она, обнимая бутылку.

Все ахнули.

– Вы – отвратительная антисемитка! – на весь зал выкрикнул канадский лесоруб.

– Или дура! – вставила моя соседка-полька.

Даша расплакалась. Крупные слезы текли у нее по щекам. Зяблик выскочила из-за стола и увела ее на кухню.

– Зачем вы так? – укоризненно посмотрела Зяблик на Акимуда.

– А мне она понравилась, – заявил Кочубей. – Я люблю таких маленьких, копошащихся, как мышки, людей… – Протестное сознание характерно для малой части… – признал Акимуд.

– Конформисты, – сказал политолог Пестров.

– А революции? А мятежи? – раздалось с разных мест.

– Слишком много стало эстетики, – пробормотал культурный советник Верный Иван.

– Мы любим революции, – миролюбиво сказал Посол. – Это все равно что менструация, обновление организма. Но кто вам сказал, что человек – мера всех вещей? Человек сам заявил об этом. Мало ли что еще он захочет! Среди вас есть немало тех, кто считает человека полным провалом. Это нетерпение мысли.

– Зачем он был создан? – спросила женщина в красном. – Я живу здесь уже без малого две тысячи лет и не понимаю, зачем все это. На этот вопрос хотелось бы получить ясный ответ.

– А зачем коровы и овцы, зачем обезьяны? – крикнул кто-то.

– Мне коровы понятнее человека, – хмыкнул Кочубей.

– Человек – это наша прихоть, – сказал Посол. – Наше высшее удовольствие.

– Я хочу обратиться к вам с просьбой, – сказал важный господин (по-моему, он был адвокатом из Иерусалима), обращаясь к Акимуду. – Мы просим вас завершить нашу миссию. Она перестала быть содержательной. Кончилось время наблюдателей. Мы бы хотели уехать на Акимуды.

– Что стало причиной вашей просьбы? – Акимуд не ожидал столь радикальной постановки вопроса.

– Мы видели яркие личности на этой земле. Нам было интересно… – сказал человек из Иерусалима.

– Ну! – подхватил Акимуд. – Вы не хотите увидеть будущие войны цивилизаций? Обещаю!

– Все измельчало. Все живет по инерции.

– Богатыри – не вы, – грустно рассмеялся Посол.

– Идет однообразное размывание образа человека, – подытожил политолог Пестров. – Основные чувства раскрыты – теперь начался фарс.

– Хорошо, я подумаю, – сказал Посол. Он поискал глазами Клару Карловну: – Клара Карловна! Это – бунт…

– Да, ну? – иронически вскинула руками Клара Карловна.

Шпион Ершов вдруг не выдержал и обратился ко всем:

– Вам не стыдно? Вы живете по тысяче лет и остались такими же неблагодарными подданными…

– Перестань, Ершов! – прикрикнул на него Акимуд. – Не кричи на моих академиков!

После ужина мы шли с Зябликом по ночной Москве.

– Ну, что ты скажешь? – спросила Зяблик.

– Мне понравилась их общая скромность. Никто не стал приводить исторические примеры. Типа: «Когда я жил в эпоху рококо, я наблюдал галантные манеры. Теперь их нет…»

– А я вдруг поняла, что Клара Карловна в самом деле консул смерти.

– Или… – продолжал я, не развивая мысль о Кларе Карловне. – Или: «Когда я встретился с Гарибальди…»

– Испорченная перспектива! – засмеялась Зяблик. – Раньше мерзость мира была видна меньше, она оседала на частных примерах. Казалось, где-то там лучше. В Москву! В Москву! А теперь все видно. Потому они и бунтуют. А когда ты к этому привык с рождения, жить хочется вечно. Человек, возможно, и дрянь, но жить хочется вечно!

116.0

<ПИСЬМО № 4>

Папа, ты почему меня покинул?

Часть пятая
Навстречу войне

117.0

<СТРАНА ДЬЯВОЛА>

Гром посреди ясного неба… Русская православная церковь объявила Акимуды страной Дьявола. Патриарх всея Руси собрал своих людей и сказал, а его высокий, статный пресссекретарь, грудь колесом, сам – стихотворец, любящий втайне от всех побаловаться табачком, записал за ним:

– Мы любим наших братьев-буддистов, хотя они – недальновидные язычники; мы любим иудеев, пусть у них нет счастья в загробной жизни, и потому они так печальны и жадны до жизни. Любим мы и наших братьев-мусульман, летящих, как стрелы, к смерти, с которыми у нас нет разногласий. Я даже могу понять протестантов… Но эти самозванцы, проклятые акимудщики – они пострашнее латинских миссионеров. Акимуды – это страна Дьявола.

Все радостно согласились с мнением Патриарха. Тогда он выступил по «Первому каналу» и сказал:

– Акимуды предаются церковной анафеме.

Посол застыл перед телевизором. Наутро он тайно встретился с главой православной церкви. Разговор шел с глазу на глаз.

– Ты кто? – спросил Патриарх Посла.

– Я – Посол, – ответил Посол Акимуд.

– Ты какое имеешь к нему отношение?

– Когда-то я написал и исполнил его роль, – объяснил Посол.

Патриарх посмотрел на него с недоверием:

– Докажи!

– Как?

– Сделай чудо!

– Еще не пришло время.

– А когда придет?

– Скоро.

Патриарх вздрогнул:

– Что ты хочешь сделать на земле?

– Хочу, чтобы у всех была одна и та же религия. Для этого и приехал в Россию. Я думаю о создании новой религии, с новыми символами.

– Зачем тебе новые символы? – Удивленным взглядом Патриарх смотрел на Посла. – Посмотри на православие. Разве его не достаточно? Сделай его мировой религией, и тогда ты будешь еще более велик.

Посол промолчал.

– Ну, пожалуйста! – сказал Патриарх.

– Православие запачкало себя связью с государством.

– Все запачкались, каждый в свое время.

– Ладно, я подумаю, – сказал миролюбиво Посол.

О чем они говорили за закрытыми дверями, прессе не сообщили, никто не знает, но Патриарх забыл о своем проклятии и через неделю похвалил Акимуды по второму каналу.

118.0

<РАЗВОД>

Клара Карловна призналась в кровати Куроедову, что она любит бога во всех видах…

– Жареный, пареный… – плевал в потолок Куроедов. – Тебе хорошо со мной? Возьмешь меня на свои Акимуды? Это в какой части света?

– Мне с тобой зазнобно, – нежно кивнула Клара Карловна.

Она предрекла, что на земле скоро будет новый единый бог.

– Ну да, куриный бог, – играл ее локоном Куроедов, – с дырочкой посредине.

Консул смерти смерила его взгядом:

– При твоей фамилии тебе только и выбирать куриного бога!

119.0

<ЗАЧЕМ НУЖНЫ ДЕТИ?>

«Нет, все-таки не зря проливалась кровь невинных младенцев», – подумал я, слушая признания влюбленного Куроедова.

– Акимуды и русские дети, – покачал головой Куроедов. – Эти весельчаки что-то темнят. В чем тайна интереса акимудского посольства, особенно научного советника, к русским детям? Меня это очень напрягает.

– Подключите Америку.

– Америка настороженно следит за развитием отношений между Россией и Акимудами. Уличенный в атеизме, Джон накатал депешу, которая привела Белый дом в замешательство: «Если Акимуды будут с ними, никто не поручится, что мы не потеряем наше стратегическое положение в мире». «Мы, конечно, друзья России, но всетаки не до такой степени!» – пробормотал президент США. Американский президент не хочет иметь дела с сильной Россией, – продолжал Куроедов. – Он играет на детской теме. Америка хочет доказать, что Акимуды воруют русских детей для «зарядки своих батарей» и Россия сама идет на это.

– А на самом деле?

– Россия нарывается на скандал. Ты знаешь масштабы детского секса в России? Они приехали сюда сосать детскую кровь!

– Это тебе Клара Карловна доложила? Да врет она! Они – не звери.

– Это их природа! С подачи американских спецслужб, которые стремятся к разрушению российско-акимудского союза, отношения между Россией и Акимудами резко ухудшаются.

– Вы все больны антиамериканизмом на всю вашу глупую голову! – завопил я. – Америка! Я сто раз был в Америке! Это самая миролюбивая страна в мире!

– Вот и Главный имеет к Америке странную слабину… – помрачнел Куроедов. – Впрочем, я тоже…

120.0

<КАЗИНО>

Куроедов пригласил Клару Карловну в подпольное подмосковское казино. Карлица на выходе по недоразумению была принята полицией за малолетнюю проститутку. Патруль, скрутив ей руки, вывел ее из здания. Клара Карловна жалобно захихикала.

Куроедов твердо сказал ментам:

– Отставить!

Садясь в машину к Куроедову, Клара Карловна сказала ему с восхищением:

– У вас вся страна похожа на подпольное казино!

121.0—122.0

<ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО>

Но примирение Посла с РПЦ не остановило разгневанного Главного. Поднялась газетная ругань. Телевидение окончательно сошло с ума. Началась переплавка мозгов. Куроедов превратился в законченного националиста. Даже Лядов стал склоняться к отрицанию общих ценностей. Раскол. Многие либералы перекрасились. В посольстве Акимуд тоже началось смятение.

Советник по культуре Верный Иван вступился за Россию.

– Мы – наемники и диверсанты, – сказал он Послу.

И тогда наша интеллигенция решила выразить свое отношение к Акимудам. Она написала письмо Главному.

Она долго собирала подписи.

Мелкая интеллигенция хотела подписать, но ее не брали. Крупные имена не хотели участвовать в коллективном заявлении, потому что считали это недостойным своего имени.

Было несколько интеллигентов, которые были готовы подписать все из честности – но всем их честность уже приелась, и на их подписи никто не обращал внимания. Эти честные были нужны для того, чтобы сказать внешнему миру, что у нас все в порядке с честными, и они, не зная тонкостей бытия, верно служили своей стране в качестве честных.

Были такие, которые обязательно требовали переделать письмо, считая его недостаточно лояльным или же чересчур лояльным. В результате они были тормозом, но некоторые из них все-таки подписывали. Были и такие, которые любили правительство и не хотели ничего подписать. Были трусы, которые верили, что за письмо правительство оторвет им голову, устроит провокацию и сошлет в Сибирь. При этом они указывали на тех, кто уже там сидит. В этой трусости была своя логика, потому что если у нас начнут в тебе копаться, то обязательно что-то обнаружат. Или ты не платишь налогов со дня своего рождения, или ты посещаешь по ночам порносайты с кровью и говном, или ты что-то успел уже попросить у правительства, и ты ждешь его ответа, и подписывать письмо нельзя.

В советские времена за открытые письма наказывали, но их все-таки писали. В наши времена эти письма уходят в песок. С ними научились бороться: на них не обращают внимания. В советские времена слово было монополией государства, и потому выход слова из-под контроля в открытом письме становился немыслимым скандалом, привлекал внимание мировой общественности и тем самым прикрывал подписантов. В наши времена государство не претендует на монополию слова, но оно научилось – в гибкой форме – заставлять его работать на себя или девальвировать его, когда надо, до уровня ничего не значащего факта.

Главный прочитал никому не нужное письмо и вызвал министра культуры. Когда тот явился к нему в кабинет, Главный сидел и писал за столом. Не глядя на министра с овальным телом, Главный сказал:

– Ты почему хочешь войну с Акимудами?

– Я?

– Ты. Никакой войны не будет! Так и передай.

– А кому?

– Твоим гребаным клиентам. – Интеллигенции?

123.0

<ПИСЬМО № 5>

Дорогой папа!

Нет ничего лучше, чем работать с грешниками. Это прекрасно понимают в Москве.

Ты спросишь меня, почему, будучи посланным на Землю наблюдателем, я ввинтился в действия, не совместимые с моим статусом?

Папа, они меня достали!

Я ставил перед собою цель найти условия, при которых возможно продолжение человеческой жизни, за которую мы взяли на себя ответственность. Мы посчитали гнев смертным грехом, но они действительно достойны нашего гнева. Мы с любовью создавали каждую букашку, разрисовывали, как дошкольники, ей крылышки. Они взламывают наши мастерские. Чем больше они понимают в тайнах своей собственной природы, разгадывая наши ключи, чем более изысканными становятся из года в год их изобретения, смысл которых теряется в погоне за новизной, тем решительнее они отклоняются от основного курса творения.

Мы сделали ставку на Россию – и не случайно. В России – по крайней мере, в той России, о которой мы имеем представление, точнее, как я теперь понимаю, оказавшись на месте, в воображаемой России, – возникла парадоксальная ситуация. Мы считали, мы считали, наши пальчики устали, что некоторые страны Африки находятся примерно в том же состоянии, я, например, имею в виду Нигерию. Однако Россия, одаренная воображением, готова была предоставить нам всю противоречивость человеческой природы не просто в реальности, но и в слове, а значит, она могла стать сопричастной творению. К несчастью, при ближайшем рассмотрении все это оказалось только гипотезой.

Мы сознательно превратили Россию в дыбу. Мы внушали русским, что на земле нет счастья. Они ответили утопической метафорой. Мы согласились. Нам важно было понять, как иллюзия счастья может превратиться в кромешный ад. Но они не сделали никаких выводов! Вместо того чтобы сфокусироваться на спасении, они опустились до выживания в гнилых условиях. Мы промахнулись. Мы думали, что, поставленные в нечеловеческие условия, они сделают правильный выбор. Они воспели своих палачей и заново закручивают гайки. Наиболее жизнеспособными оказываются те, кто объединяется по зову крови.

Мы предложили человеку разорванный мир. Он бился в нем, не в силах выбрать то, что отличает его от неодушевленных существ. Никакие намеки с нашей стороны не возымели действия. Прежные религии разрушены или окаменели. Нужно создать новые скрижали. Но к ним нет никакого публичного интереса. Идет интенсивное перерождение человека. Он превращается в самодостаточное существо, отвергающее нас по сути. Так пьяный лакей, утк нувшись рылом в недоеденный гостями салат, может вообразить себя хозяином – они это делают, папа!

Мы – только прикрытие, ширма. В лучшем случае они обращаются к нам с просьбами о своем успешном существовании, но взамен они ничего не дают. Надо срочно менять наш курс. Хотим ли мы либеральный мир?

Нет!

Какой порядок на земле нам был наиболее дорог?

Возможно, порядок ацтеков.

Там было и солнце, и гармония, и фонтаны крови в нашу честь. Там нас уважали.

Но именно потому что они нас действительно уважали, они оказались нежизнеспособными.

Итак, папа, нам пора надеть новые маски! Иногда я думаю, что таджик-гастарбайтер в своей тюбительке, на ослике… джунгли Москвы… красивое начало истории – ведь мы сильны сюжетом, композицией! Но не будет ли таджик повторением или даже фарсом?

Не лучше ли поспешить за модами века и создать элегантного, как тут принято говорить, прикольного бога с реминисценциями из Оскара Уайльда, с циничными ходами Дориана Грея? Надо вселить азарт в человека. А то мир стал дряблым, как простата старика, в анус которого, обмазав его вазелином, бабища-уролог с гренадерским лицом засовывает свой палец, мучаясь сочувствием и отвращением.

Новые заповеди:

Будь событийным, подвижным, многоэтажным. Цинизм – только приправа. Все это будет создавать необходимое напряжение, конкуренцию, игру – тот телевизор, который ты, папа, любишь смотреть.