Текст книги "Акимуды"

Главному хотелось бы придумать для России какое-нибудь другое, пусть даже экзотическое, правление, но он знал, что ничего нового он не придумает. В глубине души он даже не всегда хотел быть Главным, но он знал, что без него страна пропадет.

– Если хочешь что-нибудь особенное, то посади в России виноград и заведи карликовое вино.

– Вымерзнет, – сказал Главный.

– Да ну тебя!

– А что такое карликовое вино? – спросил Главный.

– А что, не знаешь?

– Ну, догадываюсь, – на всякий случай сказал Главный. – А вы бы мне, Николай Иванович, дали какое-нибудь альтернативное топливо, чтобы выжить.

– Россия погибнет от чудес, – строго сказал Акимуд. – Ну, прощай! – Он подошел к Главному и поцеловал его в лоб.

– Николай Иванович!

– Что тебе?

– Как же жить нам дальше? Акимуд показал ему кулак.

190.1

<ЗДРАВСТВУЙ, МАМА>

Когда мертвяки ушли и жизнь постепенно стала налаживаться, мама грохнулась на пол в туалете у себя в квартире на Маяковке и пролежала там пять часов, пока мы не спохватились. Мы вызвали МЧС, приехали трое умелых ребят, дверь сломали, не повредив маме, и, когда маму выволокли из уборной, она сказала тихо:

– Я сдаюсь.

Она пять лет не желала ложиться в больницу, стесняясь своей неполноценности в области испражнения, и это старорежимное стеснение стоило ей целой кучи болезней. На следующее утро приехала неотложка, и ее увезли в ЦКБ. Это была суббота, никто в больнице не обратил на маму внимания, старухи в ее палате отметили гнилой запах, исходящий от мамы, и устроили ей скандал. Что она чувствовала в эти часы, мне трудно сказать. Когда старухи уснули, она залезла в сумочку и съела девятнадцать таблеток снотворного. Утром лечащий доктор Андрей Николаевич нашел ее в кровати с вялыми признаками жизни. Она все-таки справилась со снотворными. Ее перевели в реанимацию и позвонили мне. Я примчался в больницу и прошел в реанимационное отделение, созданное как чудо техники. Мама лежала на стоящей под сорока пятью градусами кровати, с голыми плечами. С огромным количеством всяких присосок. Ее лицо чудовищно изменилось. Я вдруг узнал какие-то восточные корни. Я бы сказал: северно-восточные. Лицо было круглым, как блин. Как циферблат настенных часов.

Я сказал:

– Здравствуй, мама!

Она вышла из небытия и посмотрела на меня с каким-то небывалым чувством. Было видно, что она совершила какой-то важный для себя поступок и теперь может гордиться собой. В девяносто один год проглотить девятнадцать таблеток было поступком. Было поступком и выжить после девятнадцати таблеток.

– Я страшна?

– Нет, – недрогнувшим голосом сказал я.

– Возьми меня за руку.

Она так не говорила со мной уже, может быть, пятьдесят лет. Я взял ее за руку, рука была вся в синяках, как будто после побоев.

– Ты никому не говори… – сказала она. – В бреду мне виделись переплетенные, страшные, голые тела… Потом по ступеням ко мне спустилась твоя Катя… – Она облизала пересохшие губы и снова провалилась в бред:

– Господин Президент! – с достойной улыбкой произнесла она.

– Мама! – Я погладил ее по руке.

– Не уходи. Побудь со мной, – сказала мама.

– Хорошо, – серьезно сказал я.

– В следующий раз привези мне леденцов, – твердо пробормотала мама.

– Хорошо, – кивнул я.

190.2

<СВАДЬБА ВЕЛИКОГО ПРОВОКАТОРА>

Жениться страшно всем, но особенно страшно жениться Главному. Остальные мужчины готовы жениться на ком угодно, их не пугают даже голые девушки на высоких каблуках, а Главный – он ошибиться не может, он должен жениться на той единственной, которой он может довериться и которая страстно хочет ему отдаться.

Главный женится в третий раз. Это – настоящий подвиг разведчика – уж лучше бы его послали в тыл врага взрывать мосты, он – мастер взрывать мосты, но он отправляет сам себя в тыл невесты. Главный женится в третий раз на одной и той же невесте – необъятной, действительно с большим тылом, не восточной и не западной, а – чисто нашей.

Но тут возникли проблемы.

В первый раз жениться на нашей невесте ему приказало начальство, и, когда ему ее показали, он испугался до смерти. Он не знал, где найти такую длинную лестницу, чтобы дотянуться до ее губ со своим поцелуем, у него не хватало сноровки залезть на нее и посмотреть на мир сверху, но начальство сказало твердо: женись, – и он, одернув пиджак, поправив жалкий галстук, исполнил приказ и скромно женился.

Прошло года четыре. Он стал входить в роль хозяина такого огромного тела, он научился ползать по нему, стрелять и плавать, он ревновал к любителям красот своей безмерной избранницы с большими пуговицами на пальто и ненавидел всех ее учителей, кроме себя. И только он к ней приспособился, ему говорят: снова женись на ней. Теперь говорит уже не начальство, потому что у него больше нет начальства, а говорят доверенные друзья – женись второй раз! А не то другие на ней женятся. А кто другие? Ему вдруг стало страшно, что ее отдадут за какого-нибудь гада, и второй раз он женится без всякого подвига, на автомате, потому что он к ней привык и она к нему тоже отчасти.

Случаются, конечно, семейные конфликты, что-то взрывается, что-то падает с неба, но, оттесняя наглых самозванцев, он легко женится – ему не впервой. Досталась Главному жена непростая, с большим количеством природных ископаемых. В одну дыру сунешь палец – нефть бьет фонтаном. В другую – важные газы выходят. В зубы глянешь – золотом блестят, и многие дорогие звери по ее телу бегают. Поигрался он с ней, притерся – а ему из-за границы говорят: кончилось твое время.

Такое вот семейное законодательство. Не больше двух раз. Как не больше двух раз, если я хочу навсегда? Хочу навсегда! Идите в жопу! Но, подумав, смирился и решил отдать жену младшему брату, потому что законопослушный Главный – всему миру пример. Если только два раза можно – я отойду в сторону. Это тоже был подвиг!

Пришел младший брат, вроде бы не Иван-дурак, но лучше бы он был дураком, потому что только дураки не боятся Главного. Конечно, Главный помогал младшему брату жить с женой, изо всех сил помогал, и никто до сих пор не понял, кто с ней жил, а кто – делал вид. Но все-таки младший брат несколько эту жену подпортил. Вернее, даже не подпортил, а распустил. Поблажки обещал делать, призывал свободу любить – в шутку, конечно, – но та поверила, в социальные сети ушла с головой и неверным американцам принялась подмигивать.

Страшно стало Главному за необъятную женщину. Напрягся он и пошел на новый подвиг – решил вернуть ее себе. Никто мне не запретит!

К третьей свадьбе Главный хорошо подготовился, привел лицо в моложавую форму, написал семь клятвенных обещаний своей невесте быть ее защитником, покровителем, главнокомандующим и дерзким любовником. На свадьбу он созвал всех мелких провокаторов, сотни тысяч мелких разведчиков, ОМОН созвал, все внутренние войска, кучку святых отцов и гимнасток, раздал им в руки победные флаги и обещал на халяву щедро накормить их и напоить.

Но вот беда: сама невеста раскололась пополам! Главный обошел ее с разных сторон и убедился в ужасном факте: одна ее часть – в основном нижняя – с волнением ждет своего жениха и готова ему отдаться, если не навсегда, то, по крайней мере, надолго. Какие у них будут дети, это вопрос. Да и родит ли эта расколотая невеста что-нибудь стоящее, неясно. Но Главный наобещал ей с три короба и делает вид, что верит в свои обещания. Он защитит эту нижнюю половину от американцев и не даст ее обесчестить. Он развернет ее в сторону Азии и расскажет, что там, в восточной шкатулке, лежат ее новые драгоценности. Он бросится ее спасать, если у нее лопнет платье, прикроет срам, сам отвезет в больницу и прикажет хорошо лечить. Если у нее случится кризис, он ручным методом, взяв ее за подол, будет приклеивать пластыри к порезам и ставить пиявки. Больше того, он будет ее любить горячо, потому что у них общие наклонности. Конечно, он, как классический мужчина, будет что-то от нее скрывать: свои, возможно, доходы и некоторых своих друзей, которые составляют его внутренний круг, но которые не любят засвечиваться. Он расскажет своей невесте, почему его заклятый враг должен сидеть в тюрьме, однако не исключено, что на радостях он сделает заклятому врагу какую-нибудь поблажку и переведет его с Севера в тюрьму на Черном море.

Но что ему делать с верхней половиной невесты, которая не захотела выходить за него в третий раз замуж и сбежала из-под венца? Главный испытал страшный шок.

Он не ожидал, что его не любит верхняя половина, он вообще не привык не нравиться. Верхняя половина – это не просто голова и шея, это – мозги. И видится Главному, как в этих мозгах копошатся черви: ученые, журналисты, писатели, актеры, режиссеры, поп-звезды, всякие наглые блогеры.

Ребята, это болезнь! Да, шепчет Главный, эти люди сбесились от западных ценностей и продались Европе.

Дайте клещи! Я вырву из головы невесты весь этот хлам.

Итак, невеста раскололась на две половины. И эти половины теперь не склеишь. Можно попробовать. Но как? Можно принудить верхнюю половину невесты выйти за Главного замуж, запугать ее и заставить подчиниться. Но эта часть невесты оказалась не из пугливых. У нее вдруг открылся рот. Она кричит на всех перекрестках истошным голосом, что не хочет идти за Главного.

Что делать? Жених не должен с помощью полиции валить невесту на кровать! Нам не нужна гражданская война. Нам не нужны чумовые потрясения! С этим согласна верхняя половины невесты. Она – образованная, улыбчивая, ироническая девушка. Но ей нравятся другие кавалеры: то высокий мужчина, он богат и не будет злоупотреблять ее честностью, то просто уличные хулиганы.

Я лучше! – кричит Главный. На глазах у него слезы. Ему нужно успокоиться. Понять, что насильно мил не будешь. Что-то здесь не так. Младший брат предлагал быть с невестой поласковее, больше улыбаться, быть привлекательным.

Но кто его слушает? Да и где он теперь? Совсем не видно.

Нижняя половина невесты – будет ли она верна до скончания срока? Не расплывется ли, как мороженое, не поддакнет ли верхней половине? За ней тоже нужен глаз да глаз – а то еще выкинет что-нибудь неприличное, вроде собственной революции на особый манер. Скажет Главному: ты недостаточно свой! Дайте мне русского мужика с дубиной!

Главный между двумя половинами одной невесты. Он примеряет праздничный наряд. Он вставляет гвоздику в петлицу. Он женится. Горько! Горько!

191.0

Я проводил Акимуда до аэропорта. Лизавета заметно потеплела ко мне:

– Ты приезжай к нам. Дорогу знаешь.

Сотрудники посольства пожали мне руку. С некоторыми из них я так и не успел подружиться. Я не разгадал загадку тайной любви Акимуд к младенцам. Я даже забыл, как зовут культурного советника. Но тут вспомнил: Верный Иван!

Верный Иван крепко пожал мне руку.

– Я опишу то, что видел, – сказал он многозначительно.

Резидент Ершов держался со всеми скромно. Он на глазах превращался снова в застенчивого молодого человека и смотрел себе под ноги.

– Не поминайте лихом, – прошептал он, прощаясь со мной.

Клара Карловна подмигнула мне и сказала, что она и есть Святой Дух.

– Это между нами!

– Никому не скажу!

Ну да, я знал, что Святой Дух может быть женщиной, но я не думал, что это – Клара Карловна.

Провожающих было мало. Многих из тех, кто когда-то встречал Акимуда на аэродроме во Внуково, расстреляли в подвалах или скинули в северные моря с самолета. Куроедова отравили… Красную ковровую дорожку на этот раз не расстелили. Отлет был отчасти похож на бегство. Лошадино-обезьяний, непотопляемый министр иностранных дел смотрел на отлет через подзорную трубу из тайной комнаты аэропорта.

Акимуд обнялся со мной и оглянулся на дальние леса.

– Я люблю это раненое пространство, – пробормотал он.

Они сели в свой диковинный аэроплан и улетели, превратившись в светлую точку.

192.0

<ИНВАЛИД ВЫСШЕЙ ЛИГИ>

Когда мне исполнилось шестьдесят, я решил жениться на восемнадцатилетней ослепительной блондинке в белых колготках, с абрикосовыми щеками. Я захотел вдоволь напиться молодой крови и уже совершенно пьяным отвалить в могилу. Ну что поделать, я – кровосос! Я роюсь на помойке кровавых энергий. Я питаюсь моллюсками, прелыми листьями, метастазами русской политики, перевариваю говно, китов с фонтанами, сладкие гранаты, антоновку, скандалы, автомобильные покрышки, небо Калифорнии. Я ем Нью-Йорк и Шанхай. Я, юный пенсионер, торжественно обещаю растворить все в своей слюне и превратить весь свет в единое поле шедевров. Я – всеяден, но девичья кровь мне милее всего остального.

Я не мог рассказать невесте всю правду о своих желаниях, чтобы случайно не испугать девушку, хотя наших девушек мало чем испугаешь. Да и этично ли в первую брачную ночь выглядеть вурдалаком? Напротив, чтобы ее не смущала наша разница в возрасте, хотя наших девушек этим не смутить, я затуманился возвышенными историями. Нет, я не боярский потомок Сухово-Кобылин, чтобы канделябром бить своих надоевших гражданских жен по виску и выбрасывать их трупы за Пресненскую заставу. Я просто-напросто коллекционирую разные характеры, а затем осторожно от них избавляюсь с помощью легкомысленных измен и изнурительных разборок. Это лучший путь к свободе. Так, обретя ее, я обратился к своей восхитительной девственнице.

Слушай, сказал я ей, в течение жизни я не столько умножал, сколько разбазаривал свои годы, оставаясь ребенком с большой буквы, с большой намагниченной колотушкой. Или, скажем, Толстой. Ну, ведь это пацан-громовержец! Вот и я никогда не выйду на пенсию, если только пенсией не считать смерть. Хотя, оглядываясь назад, скажу тебе, что всегда неизменно я был полным иждивенцем Пенсионного фонда, инвалидом высшей лиги, отоваривавшимся в закромах вдохновения.

Я не сеял и не пахал, не был ни рабочим, ни офицером. Ну, когда-то я был студентом, но потом сразу вышел на пенсию. Ездил по миру, курил на Ганге гашиш. Я рад, что никогда не был министром, ни разу – подчиненным. Они вкалывали, трусили, а я парил. Я только небрежно за ними наблюдал, а потом писал на них карикатуры. Я не вставал в полшестого утра, потому что к этому времени я еще редко когда ложился. Чем больше надрываетесь вы на работе, чем ярче у вас карьера, тем страшнее призрак отставки, удавка пенсии.

Пенсия? Это – всклокоченный взгляд сквозь увеличительные стекла очков, это – тщетные поиски своего мизерного значения. Где-то за горизонтом пляшут краковяк и летают тургруппами полнокровные пенсионеры всеамериканского калибра, баловни отсрочки, но у нас, как всегда, торжествует правда без прикрас. Это – предмогильный эксперимент, от которого шарахаются новые поколения обреченных на ту же участь. Но художник с детства живет посреди кладбища, под старыми липами Ваганькова. Он в ладу с мертвецами.

Вот ты блондинка, а я – вечный пенсионер, я строчил и строчил, без усилий, из чистого удовольствия. Любимцам богов все доступно. Мы из любого сора возродимся. Если чиновник пьет, он – алкоголик, а мы запьем – значит, за все в ответе. Полковник окажется геем – ему открутят башку, а если мы сорвемся в голубизну, нас отмажут: художнику, дескать, надо все попробовать. Порой доходит до безобразия. Вот наш коллега Федор Достоевский признается Тургеневу, что в бане сношался с пятилетней девчонкой, и что? Он от этого перестал быть Достоевским? Вот и Сухово-Кобылин давно оправдан, никто не посмеет сказать, что – убийца. Есть, конечно, и в нашем деле ограничения. Ну, положим, лучше не хвалить высшее начальство, а, напротив, окрыситься на него. Можно ему подлизнуть, но не принародно, иначе это выйдет против нашего обета все обличать и ни с чем не считаться.

Рад я также тому, что не родился, как ты, женщиной. Потому что какая свобода у женщины, если она безотрывно следит за собой, за модой, за мужским вниманием? Вот кто рано выходит на пенсию, да не просто выходит – ее мужики выпроваживают, ей только за тридцать, но дальше пусто, словно она не баба, а футболист.

В молодости я, как старик, сражался, не поверишь, за мораль, хотел, чтобы все вы были лучше, качественнее, человечнее. Думал, облагорожу вас своим сочинительством. Ну, до смешного доходило! Но я рад, что не стал святым отцом: усомнившийся священник похож на предателя, а художник – он от века богоборец. Переболев ригористической болезнью, я вышел в зрелые годы на широкую дорогу морального разнообразия, душевной снисходительности. Все к пенсии в консерваторы подаются, а я гребу против течения.

Начальники, из тех, кто поумнее, становятся мизантропами. Они управляют теми, кого презирают, и чем больше презрения, тем больше они считают себя элитой, а мы, художники, с каждым бродягой выпьем, каждой проститутке в белых колготках предложим руку и сердце. Ну, чего ты обиделась, шуток не понимаешь?

Раз уж мы с тобой сильно выпили, то давай быстро в ванну, а я посмотрю, как ты моешься. А что, дедушка не может посмотреть, как ты моешься? Он же тихий, пальцем не тронет. А потом ляжем, ну, дай потрогать, стой! имей уважение к возрасту! какие же у тебя суперфранцузские сиськи! Ну, постой, ты куда, не лезь, дура, под стол! Мы ляжем (ты слышишь меня?), и ты будешь гладить меня по голове. Я засну и буду ужасно храпеть, а ты будешь гладить, гладить меня. Ты затем уснешь в разводах полнолуния, а на рассвете меня разразит старческая бессонница, и я наброшусь на тебя со своими острыми швейцарскими имплантами, буду пить твою кровь, насыщаться. Счастливый пенсионер, я тебя выпью до дна, ты подаришь мне вдохновение, и я снова буду великим писателем. Ну, что задумалась, снимай трусы!

Но ни трусов у блондинки под платьем, ни самой девушки не оказалось. Где ты, Мисюсь?

193.0

<«СТОЙ-КТО-ИДЕТ!»>

Мы вышли гулять после ужина, когда уже село солнце, но темнота еще не наступила. Мы шли к старому подвесному мостику через речку. Девчонки бежали впереди, я смотрел им вслед сквозь теплый туман. На обратном пути они снова бежали, и я удивлялся, как быстро они бегут, большая и маленькая, взявшись за руки. Потом они остановились, поджидая меня, и, когда я подошел, они сказали:

– Ага, попался!

– Кто вы? – спросил я.

– «Стой-кто-идет!» – ответили они.

Моросил дождь. Распускались листья плакучей ивы. Они стояли с веселыми глазами.

В поле раздались выстрелы. Мы упали в траву. В России вечно в кого-то стреляют.