Текст книги "Воля вольная"

13

Ночная тайга стояла тихая, безжизненная и светлая-светлая. Казалось, видны облака на небе. Мороз отпускал, сверху то сыпало мелко, и это чувствовалось на лице и руках, то прекращало, и тогда становилось еще яснее. В прогоревшем костре чуть только угольков теплилось, Степан откинулся на стенку своего балагана, сигареты достал, в костер не стал подкладывать, отчего-то хорошо ему было, не то чтобы хорошо, не в его ситуации могло быть хорошо, но он час уже или больше не мог оторвать взгляда от прозрачной в лунном сиянии тайги на другой стороне ручья, от необыкновенно светлого ночного неба с четкими силуэтами деревьев на нем. И казалось Степану, что никогда не видывал он такой ночи. Потер колючий подбородок, чая остывшего глотнул из кружки. Закурил.

Он сварганил это логово в середке крепких стлаников на случай, если его начнут как следует искать. Вход в заросли был с берега ручья, прямо из воды и незаметный. Дальше надо было неудобно и крутовато лезть метров двадцать по вековечным кедровым сплетениям. Тут, на глубокой естественной терраске, – почти в рост можно было стоять под зарослями – у Степана всегда был тайный лабазок для ценных шмоток. Теперь он как следует выпилил по низу мешавший стланик, оставляя крышу над головой. Лежанку и даже стенку сзади и сбоку из лапника соорудил. С вертолета его не увидеть было.

Сегодня вечером, вернувшись с капканов, километров тридцать обежал – семь соболей принес, решил попробовать ночевать здесь. Стланик уже начал ложиться[16]16
  Летом стланик растет кустом вверх, с наступлением стабильных морозов он ложится на землю, даже если нет снега.


[Закрыть] от морозов, и надо было посмотреть, как оно будет. Натянул кусок брезента над головой, костер запалил, соболиные шкурки на пялки натянул и повесил в тепло под брезент. И это жилище, и соболя с привычным кровяным запахом шкурок давали странное хорошее ощущение, что все идет более-менее как обычно и что никто не может спихнуть его с давно устоявшейся жизненной колеи. О де́дке, отцовом отце, опять вспомнил и нахмурился. Каждый год он обязательно ходил на озеро, а теперь вот думал. Карам вздыхал и совал нос глубже в собственный клубок.

Луна встала над лесом, мясистые стланиковые ветви бросили тени на его полянку, даже внутрь кедрового лапника сочилась морозная белизна лунного света.

Утром завернуло ближе к двадцати. Он подмерз перед рассветом, развел костер и повесил котелок. День наступал ясный, небо наверху чистое, но у него в стланике все еще было сумрачно. Ворон неторопливо пролетел, горкая гулко и далеко над тайгой. Деревья пощелкивали от мороза. Стыла природа. Степан курил, грея руки у разгорающегося огня, Карам тоже уселся, пытаясь понять, возьмут его сегодня, нет ли? Белое круглое пятнышко медалью красовалось на черной груди.

– Пойдем-пойдем, хватит прятаться, пусть они прячутся. Сходим… помнишь дедкино озеро?

Пес встал, повиливая черно-белым бубликом хвоста. Они плотно поели и полезли по стланику не к ручью, как вчера заходили, а вверх. Карам, будто поняв что-то, не уходил далеко, поджидал хозяина. Пес подныривал под гнутые снегами, извивающиеся, будто змеи, стволы, Степану же приходилось лезть через, идти по ним, а где-то протискиваться, обрывая рюкзак. Когда выбрались наверх, солнце уже сквозило краем сквозь лиственничный лес, желтило березы и Степана. Охотник бодро шел по набитой тропе с рюкзаком и карабином на плече.

Карам, будто споткнувшись, заорал азартно совсем рядом, и Степан увидел мелькавшего в голых ветвях зверька. Поспешил, не выпуская его из поля зрения. Соболь взлетел по вековой листвяшке, быстро перебираясь с ветки на ветку, добрался до вершины и замер, глядя вниз. То-ум! – раздался глухой выстрел. Кот был молодой, с легкой желтой метиной на груди. Карам, видно, столкнулся с ним нос к носу. Степан, радуясь про себя такому фарту – за пять минут добыл, – снял шкурку, скатал и положил в рюкзак. Вернулся на тропу. Вскоре Карам забрехал опять. По пути было и чуть в стороне. По глухарю орет, понял Степан и стал снимать рюкзак. Заволновался даже – они с де́дкой в тот их первый раз тоже варили шулюм из глухаря. Так же собака облаяла, де́дко стрельнул, и Степашка, ему тогда семи лет не было, побежал к падающей птице.

Дед как чувствовал – на другой год надорвался, поднимая телегу с мешками, и за неделю помер – это была их единственная охота вместе.

Степан, высматривая глухаря, щурился против солнца в прозрачные кроны лиственниц, местами снега было немного под ногами, листва замерзшая шуршала, и он двигался осторожно. Карам, увидев хозяина, залился громче, сделал кружок вокруг группы лиственниц и вскочил лапами на одну из них. Петух был за стволом, с одной стороны голова торчала, с другой – черный хвост поленцем вниз. Степан прислонился к дереву и подвел мушку в основание шеи.

Выстрел прозвучал глухо, а чуть спустя громким эхом отозвался на соседней горе. Большая птица, даже не расправив крылья, тяжелым кулем валилась вниз. Карам сунулся решительно, поддел пару раз носом и безразлично отбежал в сторону.

Степан взял петуха за шею и пошел к рюкзаку. Уселся на лесину, взрезал, снял шкурку вместе с перьями, выпотрошил и, отрубив ножом голову и лапы, сунул тушку в пакет, остальное в другой с подтухшей привадой. Хороший, не старый петух, подумал, надевая рюкзак. Брусникой еще пахнет.

Дятел подлетел, вцепился в трех метрах от них в березу у самой земли, быстро переложив голову с боку на бок, прицелился уже, видно… Карам не выдержал, посунулся к нему, птица сорвалась с резким криком. Пес проводил его взглядом, обнюхал дерево и на всякий случай писнул.

Вскоре тропа полезла вверх. Шлось хорошо, в обе стороны от тропинки тайга хорошо просматривалась. Взгляд притягивался к уцелевшим во время пожаров, высоким, обгорелым по низу, толстым лиственницам, с древними следами сбора жи́вицы[17]17
  Жи́вица – смолистый сок хвойных деревьев.


[Закрыть]. Кроны на них почти не было, и это давало рост молодым, тонконогим, с легкой вязью веточек деревьям. Их было много. На некоторых еще висели рыжие остатки хвои. Бело и чисто было в лесу, будто прибрано и подметено, будто ждали его здесь, и от этого теплее становилось на душе.

Буранный путик вдоль склона наискось пересек тропу. Степан остановился, глянул нетронутую следами буранную просеку, рюкзак повесил на сук, достал из наружного кармана глухариное крыло и пошел влево, там недалеко висел капкан. Собачий лай остановил – Карам ревел азартно метров триста, не дальше, на месте крутился. Степан сунул крыло в карман и быстро пошел на голос. «Ай-ай-ай-ай-ай!» – захлебывался кобель. Временами лай обрывался, но потом снова несся по тайге отчаянный и злой собачий плач.

Карам метался по толстой и длинной валежине лиственя, соболь был внутри. Степан сбросил рюкзак, достал топор, сетку. Набросил ее на выход в комле, затянул, заглянул внутрь. Карам бегал туда-сюда по стволу, замирал, слушая зверька. Степан прошел вдоль, дупел было несколько, он заколотил их сучками, оставив одно ближе к середине.

Достал бересту из рюкзака. Наломал сучьев, сложил возле дупла. Стал разжигать, побуревшими от мороза руками прикрывал бересту, подкладывал сучочки. Занялось, подождал, пока разгорится лучше, взял все варежкой и, затолкав в дырку, стал дуть, дым потянуло внутрь ствола. Карам, прислушиваясь, тихо бежал от вершины к комлю и вдруг метнулся вперед с коротким яростным лаем, вцепился в сетку, закрывавшую вход. Зверек, злобно шикнув, вырвался и ушел обратно в пустоту дерева. Пес тряс головой, освобождая пасть от сетки.

Выслушивая зверька, Степан шел вдоль дерева, постукивая топором. Сетку поправил. Потом снял суконку и взялся за топор. Пополам решил разваливать. Карам с другой стороны валежины бегал с озабоченным видом, но вдруг, перепрыгнув дерево, сунулся носом в снег и молча стремглав кинулся в сторону. Замелькал между деревьями. Соболь уходил, оставляя кровь на снегу. Вскоре впереди раздались звуки короткой и неравной битвы, деловитый рык пса… Степан подбежал, зверек лежал задавленный. Карам, не обращая внимания на зверька, валялся по снегу, терся окровавленной мордой – соболь успел укусить его за нос. Степан снял шкурку, свернул и сунул в тот же наружный карман рюкзака, где уже лежала одна.

На перевал забрались. Отсюда озера не видно было, он прошел низкими, ползучими стланиками ровную верхнюю площадку и начал спускаться. Карам временами возникал впереди на тропе, бросал деловой собачий взгляд и исчезал снова.

Через полкилометра вода голубовато заблестела внизу меж деревьев, Степан присел над обрывом, закурил. Думая о чем-то, глядел на далекие снежные пики за озером. Первобытная тишина стояла в долине. Он бросил окурок под ноги, растер по привычке в пыль и снова пустился вниз.

Кедровка увидела, взлетела озабоченно на макушку сухой листвяшки и разоралась на весь распадок. Степан прошел пару поворотов среди больших, размером с дома, обломков скал и, вздрогнув, совсем рядом услышал Карама. Замер. Карам лаял азартно, как по медведю, но не грубо и зло, а с мелким отчаянным подвизгиванием… Лай внезапно оборвался. Степан нахмурился нечаянному страху, снял карабин с плеча, постоял, прислушиваясь, потом аккуратно выглянул из-за скалы. Карам лез по упавшей на склон нетолстой березе. Как канатоходец шел. Степан крякнул с досады. Пес глянул на хозяина, не удержался и шмякнулся вниз в темные лопухи бадана. На листвяшке, на ее тонкой макушке, притулилась белочка. Молоденькая, не вылинявшая как следует.

Степан надел карабин на плечо и снова двинулся вниз по тропе. Карам нервно качнул хвостом и взлетел вверх по заросшему мхом склону, откуда до белки было не больше метра, взвыл отчаянно, готовый прыгнуть, приплясывая и оскальзываясь.

Стали попадаться первые елочки, сначала они непривычно выделялись среди голых лиственниц, но вскоре уже тропа втянулась в густой ельник. Под ногами пружинила вековая хвойная подстилка, длинные и широкие ветви цеплялись за одежду. Под любым деревом можно было надежно укрыться.

Елка нигде не росла в их краях. Слишком северно и сурово было, а здесь, из-за горячих источников, не просто росла, а и выглядела очень здоровой. Наверное, поэтому и озеро называлось Еловым.

Степан пересек большую поляну с высокой травой и спустился к воде. Отсюда, с северной оконечности, открывался самый красивый вид. Озеро лежало в узкой долине с крутыми лесистыми склонами. На юге, откуда впадала Теплая, поднимались островерхие заснеженные вершины Джугджура.

Карам уже сидел возле их старого костровища, присыпанного снегом. Степан повесил рюкзак на сук и полез в горку, в ельник, нашел свой лабазок, где хранились чайник, ведро, топор, ножовка… Взял, что надо было, и вышел на озеро. Постоял, осторожно пробуя прочность, присел, ударил обухом по льду. «Бо-о-у-у-ум!!!» – разнеслось просторно. Еще ударил: «Бо-о-у-у-ум!!! Бо-о-у-у-ум!!!» – громкое, глубокое эхо неслось по долине.

Степан слушал завороженно. Оставил ведро с торчащими из него удочками, подобрал окатыш с рябчика размером и бросил его вверх и вдаль. Камень ударил в блестящую на солнце гладь, высоко подпрыгнул, ударил еще и еще и покатился, затихая дробно… Первое касание льда дало гулкий, будто выстрел из пушки, удар по окрестным горам, второй отскок, третий… звуки множились быстрым эхом, нарастали, налетая друг на друга. Озеро, как огромный ледяной тамтам, кричало многоголосо и уверенно!

Степан пробил лунку, размотал удочку с двумя самовязанными мушками – рыженькой и черной – на хариуса. Подергал – не клевало. Лег на лед, заглянул в лунку, прикрываясь от солнца. Хариусы были. Некоторые подплывали совсем близко к висящей в воде приманке и, замерев на мгновение, отплывали в сторону. Степан покачал-пошевелил мух – одна рыбка посунулась ближе и, не тронув, отплыла в сторону. Степан, мелко тряся рукой, стал опускать на дно… как только рыжая муха коснулась дна, серебристая тень метнулось к ней, и Степан, проворно вскочив на колени, вытянул на лед харюзка.

Он был маленький, меньше ладони, чуть толще большого пальца. Они все здесь были такие. Тугорослые, редко когда попадался на вершок больше. Серебряный, со светло-серой спинкой в мелкую разноцветную крапинку. Пустил рыбку в ведро с водой. Опять лег на лед. Рыбки брали со дна и лучше на рыжую, но иногда он вытаскивал сразу две, приговаривая «Ох, вы!» и прижимая их к груди. Когда в ведре мелькало уже десятка два темных спинок, стал наживлять налимьи уды, как называл их дед. На большие крючки насаживал харюзка за спинку и опускал на глубину.

Закончив с удочками, вернулся в лагерь. Бурундук выскочил из балагана и, зацвиркав, улизнул под елку. Разгреб кострище от снега, надрал сухих еловых веточек вместе с прядями лишайника. Запалил. Огонь затрещал, пожирая легкое топливо. Глухаря порубил в котел и закурил.

Солнце уходило за гору, противоположный берег был уже синевато-сумрачный, подсвечивались только заснеженные хребты на юге. Еловое пело само себе. Лед, остывая, лопался через все озеро, и его пугающе-громкий гулкий треск рвался от берега к берегу, долго метался эхом между хребтами и наконец улетал в вечернее небо. И тут же стреляло и выло еще – будто гигантская хрустальная ваза лопалась и лопалась в замедленной съемке – непрерывный небесный гул витал над Еловым.

Холодало. Светлого времени оставалось немного, Степан принес пару сухих стволов, напилил чурок, набросал свежего лапника на лежанку и на крышу балагана. Пока работал, стемнело. Глухарь все еще был жестковат, Он помечтал положить туда картошки или лапши, но ничего не было. Вспомнил, что по дороге наковырял дикого луку на поляне, бросил его в котелок. Карам, давно сожравший свою долю, спал с другой стороны костра. Даже головы не поднимал. Пес уставал. В этом году он должен был как следует обучить молодого Черныша, но не вышло. И это было досадно.

Степан задумался про следующий год. Какой он будет? Он впервые думал не о том, о чем обычно думал – что будет с соболем, уродится ли шишка, хорошо ли рыба зайдет, а о чем-то другом. Непонятном. Что будет со мной? С моими? Собственно, мыслей не было по этому поводу, только морщился и грыз заскорузлые коричневые желуди ногтей.

Озеро затихло. Потянул, раздувая пламя костра, ночной ветерок. Степан сидел, слушал тишину сквозь треск огня, вспомнил об удочках, стоящих на налимов, и подумал, что ему впервые в жизни все равно, попадутся налимы или нет. Искры летели и летели вверх.

14

Тихий поехал к Трофимычу. Сам о другом все думал и перепутал улицы. Зашел не в тот дом, какой-то совсем незнакомый здоровый мужик открыл, пробурчал недовольно «таких нет» и грубо захлопнул дверь перед носом. Подполковник вскипел, схватил ручку двери, но остановился, слушая тяжелый стук в висках, повернулся и пошел со двора, невольно, но ясно ощущая, что в жизни вообще что-то меняется и этот незнакомый ему мужик как будто уже имеет право так по-скотски себя вести. Он путался в собственной ярости и беспомощности, все больше и больше чувствуя окончательную неловкость своего разжалованного положения. Со всех сторон обложили, усмехался. В машину сел, с пьяной горестью качая головой и нащупывая замок зажигания.

Он вошел в холодный коридор Трофимычева дома. Дверь в комнаты была приоткрыта, слышны голоса негромкие, но он позвонил на всякий случай. Дребезжащий звук резанул темноту коридора. Через минуту вышла дочь Трофимыча, свет включила… Тихий забыл, как ее зовут, Зоя или Зина?

– Здраствуй… те, – снял шапку, собираясь входить. Улыбнулся натужно и тяжело. Ему хотелось как-нибудь приласкать этих баб, потерявших мужа и отца. Помочь, чем уж можно. Машину дать на похороны, денег там… на продукты. Все было неловко. Он, поддатый, чувствовал все это вдвойне и не знал, с чего начать.

– Здравствуйте, Александр Михайлович! – Дочь была в захватанном ярко-желтом халате с иероглифами, серых шерстяных носках на босу ногу и тряпичных шлепанцах. Ножик в руках, красных от свеклы. Встала в дверях и смотрела недобро.

– Кхм, я… это… – Тихий переложил шапку из рук в руки и зачем-то улыбнулся, – короче, помощь, если нужна…

– Спасибо, – она смотрела твердо и как будто спокойно, – помогли уже… посмотреть хотите? – Глаза ее набухли слезами, подбородок сморщился и задрожал, лицо вытянулось, по нему текло, она отвернулась, обмахнулась рукавом, потом снова посмотрела на Тихого. – Чтобы с вами так же поступили. Одного хочу – чтобы с каждым ментом, и с главным вашим поганцем, так же поступили! Идите отсюда! Господи, ты когда-нибудь глянешь на эту землю?! Чудовища здесь…

– Маша, ты чего там? Кто там? – раздался слабый голос из кухни.

– Иду, мам, иду! – И она захлопнула тяжелую, обитую войлоком дверь.

Тихий постоял в коридоре, подумал, не войти ли все-таки… но не решился. К машине пошел. Сел за руль, ключом не мог попасть, завел мотор. Он не обиделся на нее. Он все это знал и сам. И нормально было бы, если б с ним так же обошлись. Скорее всего, так и будет. Он уже не мог думать о Трофимыче. Выпившие мозги устали. Он вообще не знал, что делать. С работы выгнали, мужик какой-то занюханный послал подальше. Тут – тоже, помочь хотел… К Маше нельзя было, нельзя и все. При мыслях о ней Тихий тяжело сопел и отворачивался, будто она была перед ним. Смотрела красивыми, чуть уставшими от всего этого дела, глазами. С ног до головы обосрался, товарищ подполковник! Пошарил в бардачке, за спинкой – выпить не было.

Темнело, начинал сыпать легкий снежок. В аэропорту гудел самолет. То ли только сел, то ли улетал. Омоновцы, возможно, подумал Тихий. В это время рейсов не бывало никогда, даже коммерческих.

«Уазик» подъехал. Затормозил резко. Встал нагло, наискосок перегородил дорогу. Из передней двери вылез милиционер с автоматом в руках и стал вертеть головой, делая вид, что осматривается. Тихий удивленно наблюдал из окошка. Может, ОМОН уже здесь? – подумал, но узнал своего рядового Климашина. С другой стороны «уазика» тоже стоял автоматчик и тоже глядел на пустую улицу. Дверь, как раз ближайшая к Тихому, открылась, и оттуда высунулась нога в начищенном, даже в темноте блестящем сапоге, а потом появился и сам хозяин. Если бы Тихому сейчас явился черт, он бы не так удивился. Это был Гнидюк. Тихий ждал, что выведут еще кого-то. Преступника в кандалах, Кобяка, в конце концов, но в машине больше никого не было.

Гнидюк двинулся к калитке, мимо большой «тойоты» Тихого, не видя его. Спину Гнидюк, как всегда держал прямо, из-за этого на фоне светлого еще неба хорошо выделялись откляченный зад и длинное, глупо уверенное в себе лицо. Без тени сомнения, будто он тут совсем ни при чем, шел Гнидюк в дом покойного, присматривался к тропинке и выбирал, куда почище поставить ногу. Бумаги в руке. Ярость бросилась к горлу Тихого.

– Что там надо, Анатолий Семеныч? – спросил, открывая дверь и тяжело выдвигаясь наружу. Спросил тихо, но так, что Гнидюк охнул от испуга.

– Я… Александр Михайлович… – Майор застыл от растерянности. Потом свернул к Тихому, протягивая руку. – Здравствуйте!

Тихий прямо озверел от бесстыжей руки, шагнул к нему, цапнул за ворот у самого горла, стянул, сжимая кулак.

– Не ходи туда, сука, не ходи! – проговорил, тряся пучеглазую башку, лишенную стыда. Из последних сил давя ярость, повернул майора к «уазику», толкнул вперед.

Шапка свалилась с головы майора. Он подхватил, она снова упала на снег, он, трусливо следя за Тихим, подхватил еще раз:

– Да-да, я понимаю… Да-да-да… я просто бумаги подпи… Вы не поедете ОМОН встречать, Александр Михалыч? – спросил, заискивая и выставляя обе руки вперед, боясь удара.

Тихий молчал.

– Самолет уже сел, как раз успеем? Я автобус отправил… – продолжил майор, пятясь к машине. Оба охранника стояли с другой стороны. Водитель сидел, отвернувшись.

Тихий втиснулся на сиденье и захлопнул дверь.

«Уазик» уехал. Тихий не заводил мотор, чувствовал, что хмелеет, надо было или еще выпить, или ложиться спать. Пытался думать про омоновцев, и ему казалось, что самому надо пойти и поговорить с командиром. Рассказать, как с Кобяком все вышло. Хмурился и не мог представить себе этого разговора – его бы не поняли, это было ясно.

Он сидел в остывающей машине и не знал, куда деться. К Маше нельзя. Снег уже шел не мелкий, но валил густо, на стекле лежал, на капоте. Завесил фонари.

Две бабы, одна толстая, одна маленькая, с пустыми кастрюлями прошли мимо и свернули в калитку, в дом к Трофимычу вошли. Калитка все покачивалась. Тихий смотрел на нее, наморщив лоб, когда она замерла, опять пошарил в бардачке. Ничего. Только кассеты с музыкой да пустой стакан. Еще о чем-то подумал, поискал мобильный по карманам, выключил и поехал в бар. Взял две бутылки, когда выходил, еще раз проверил мобильный – тот не работал, и Тихий почувствовал, как зло и отчаянно пустеет на душе. В управление развернулся, по дороге хлебнул как следует из горлышка.

– Ольга, собери, чего закусить, – остановился у себя в предбаннике, – да поехали со мной, что ли? Что уж… тут…

Уехали на речку. Они бывали с ней здесь года три или четыре назад, до Маши еще, Ольга тогда только устроилась, молоденькая, ни задницы, ни титек таких еще не было вроде. Тихий скосил глаза на молодые Ольгины ляжки, занимавшие все сиденье, и подумал, что делает ленивая жизнь с человеком. Чуть дальше проехал, в лесу остановился, заглушил мотор и выключил свет. Достал фанерку с заднего сиденья, пристроил между ними. Подумал и сказал:

– Пойдем сзади сядем.

– Сейчас я накрою… Свет включите… – попросила.

Михалыч щелкнул выключателями и полез из машины – она застонала многозвучно, потом поднялась, огружаясь на Ольгин бок. Снег даже в темноте чувствовался, на лицо падал. Тихому он нравился, как будто прикрывал от чего-то. От жизни, может быть… Потянулся, подумал, что сейчас, что-то не то происходит, но у него не получилось думать, Ольга как раз наклонилась, нарезая хлеб, и фонарик салона осветил глубину выреза. Лифчик на ней был черный.

Она перешла к нему на заднее сиденье. Выпили, закусили.

– Я покурю? – спросила Ольга.

– Дай и мне…

– Вы же бросили, Александр Михалыч, – кокетливо засмеялась секретарша, протягивая сигареты.

– Что ты мне выкаешь, пьем, сидим в лесу, а ты выкаешь… – Он хотел добавить «называй меня Саня», но не добавил.

Закурили. Подполковник открыл свое окно.

– Налей-ка мне еще, – подвинул свой стакан к ее, со следами губной помады по краю. Он чувствовал, что делает что-то не то, и был неприятно скован. В голове крутились разные картины поселка: дом Трофимыча, омоновцы, разгружающие шмотки и оружие из самолета, что-то они тут делать собираются… Маша, ждущая его дома. Зубы стиснул и, тряхнув головой, буркнул что-то матерное самому себе…

– Что? – не поняла Ольга. Она тоже была напряжена.

Тихий выпил, прислушался к водке и понял, что она его сегодня не возьмет. Башка, конечно, не та, но больше ему не опьянеть. Он не любил это состояние и с благодарностью посмотрел на Ольгу.

– Мне сегодня и выпить не с кем было… Дожил…

– Вы закусывайте, Александр Михайлович… – Она пододвигала ему хлеб, намазанный маслом, и литровую банку с икрой. – Мы с вами выпьем.

Он смотрел на свою секретаршу и не узнавал ее. Она всегда казалась ему стервой, глуповатой и слегка себе на уме, а тут… душевная вроде баба. Поехала с ним, пьет сидит, слушает…

– Вы что на меня так смотрите, Александр Михалыч?

– Дай еще сигаретку, – попросил ласково.

– А вам можно? – Оля зашуршала пачкой.

Прикурил, затянулся, приоткрыл окно. Нащупал пепельницу и музыку включил по привычке. «Владимирский централ, ветер северный…» – затосковали динамики. Тихий выключил и посмотрел на Ольгу:

– Мне теперь все можно, Оля. Надо кончать всю эту комедию…

– Какую комедию? Вы что имеете в виду, Александр Михалыч? – Ольга тоже прикурила.

– Я ведь на повышение уходил… – Тихий задумался, – в смысле – должен был уйти. Но вот ты скажи, надо мне идти?

– А как же? Вы почему спрашиваете?

Тихий замолчал. Курил. Выдыхал в окно. Потом заговорил неторопливо. Думал и потом опять говорил:

– Как тебе объяснить… Вот тут по службе, ты все видела. Думаешь, я все мог?! Ни хрена я не мог! Вот! – Он вытянул обе руки вперед. – И все! Шаг влево, шаг вправо – привет! Собирай вещи! Бес-по-лезно! Вот сейчас с Кобяком, как надо? Брать его? Так? А чего он побежал вообще? Об этом кто-нибудь задумался? А-а-а!! Не верит он в нашу справедливость! Он прикинул – два начальника ментовских против него одного – засудят! Да еще стрелял – под ноги – не под ноги, – пойди докажи! Вот так! Что ты на меня смотришь? А-а-а! И ты думаешь, что он во всем виноват? А знаешь, почему ты так думаешь? Потому что и предположить не можешь, что менты могут быть виноваты! Понимаешь! Что это за страна, где менты всегда правы?! Это же сумасшедший дом, а не страна! Я знаешь, что тебе скажу, я всю жизнь это чувствовал. Не понимал только! Люди меня боялись, и я иногда думал, что так и должно быть, а иногда… Знаешь, какой это камень на душе?! Когда тебя бабы или ребятишки боятся! Разве так можно? – Как будто сам удивленный своей мыслью, он замолчал было, но тут же продолжил:

– Правильно Трофимыча дочь сказала, как ее зовут-то? Зоя, что ль?

– Маша. Зоя – это жена Василь Трофимыча, – ответила Ольга.

– А-а… – не то удивился, не то вспомнил подполковник, – чудовища мы. Сами себе чудовища. Сами ярмо тянем на себя – дайте нам начальника, пусть он нас унижает, нам так лучше! Мы без этого не можем. Это я и про себя сейчас говорю… А ты знаешь, как таким начальником быть! Каторга! Люди нас не любят! Я вон пошел помочь, а она… – Тихий неопределенно махнул рукой.

Ольга сидела, помалкивая. Лица в темноте не видно было. Тихий остановился, будто споткнулся:

– Э-э… что уж тут, налей давай…

Ольга чуть булькнула в стакан. Тихий поднял его, поставил:

– Лей еще… лей-лей, мне сегодня можно.

– Почему сегодня?

– А что прикажешь… идти омоновцев встречать? Ладно, давай, милая, поехали.

Он выпил, крякнул, подышал в кулак, чувствуя, как дурная волна неумолимо подкатывает к сердцу, и, выключив свет, притянул ее к себе.

Они долго трясли машину. Было тесно, Ольга помалкивала, лица ее не видно было в темном углу, он пыхтел и злился, что ей неохота и из-за этого так все неудобно. Он зачем-то снял ботинки, правая нога в сползшем носке противно хлюпала по грязи на полу, и это тоже злило. Слез потный. Молча разобрались в тесноте, где чьи ноги. Ольга поправлялась, застегивала кофту. Тихий кое-как натянул мокрые трусы на ползадницы, сидел, отдуваясь, потом вздохнул судорожно и нашарил в темноте бутылку. Хлебнул.

– Пойду-ка в запой, Оля. Так, видно, дело складывается, – сказал виновато, оправдываясь перед ней за что-то.

– Александр Михалыч, я думала, вы, наоборот, маленько оды́баете[18]18
  Оды́бать – прийти в себя.


[Закрыть] и Ваську вернете… Может, не надо вам?

Михалыч молчал, откинувшись на сиденье.

– Александр Михалыч! – позвала Ольга.

– Ничего ты не поняла, девушка, не могу я уже ничего. Так-то вот… Даже выпить не с кем… А Ваське твоему… ему… еще хуже, думаю! Мне-то уже и сдохнуть не страшно, а ему жить со всем этим.

– А-а… – Она хотела что-то спросить, но не спросила.

Он подвез Ольгу до угла ее улицы и долго еще стоял в темноте. Идти некуда было. Маше он и раньше, бывал грех, изменял, но сегодня… да и не в этом было дело – Маша виделась где-то в стороне от его проблем, от его кривой дороги, ей сюда нельзя было. Тут все не так уже пошло-поехало. Пытался думать о ребенке, но это уж совсем не получалось… Маша была слишком хороша для него, она была из какой-то другой оперы, это ему всегда было ясно.

Ткнул музыку – тамбовский шансонье рвал и рыдал в ля-миноре, топтал судьбу и плакал о маме. Пьяный организм подполковника Тихого хлюпнул носом, гордо приподнял голову и потребовал водки. Выпить было не с кем… не выпить, а чтобы поговорить. С кем мог он… кому мог доверить эти свои вопросы. Никому! Он бродил мыслями по поселку и с удушающим спокойствием понимал, что это с ним уже давно. Никого вокруг не осталось, так, всякая шушера. Развернул машину в сторону магазина и на крыльце столкнулся с отцом Васьки Семихватского. Сначала не узнал широкую в плечах и плоскую, без живота, стариковскую фигуру. А узнав, вскинулся пьяно:

– Здорово, Иван Михалыч… от, елки-палки… давай выпьем? – и попросил, и потребовал.

– Я с ментами не пью! Руку пусти! – Старик попытался освободиться, но Тихий прямо вцепился ему в локоть.

– Я тебя прошу, батя… слушай… я… может, уже не мент!

Женщина выходила из магазина, дверью нечаянно толкнула, Тихий посторонился, оскользнулся, Иван Михалыч поймал его за куртку:

– Чего такое? Не с Васькой? – Голос у старика, все еще басистый с хрипотцой, откуда-то из глубин выдал тревогу.

– Не-е… – Движения подполковника были не очень тверды, но голова соображала как будто ясно, он прямо в лицо Ивана Михалыча глядел. – Мне выпить надо…

Столько честной мольбы было в глазах Тихого, что старик нахмурился, выдернул руку из его лап и полез за сигаретами. Достал их, но, видно, передумав, сказал:

– Ко мне пойдем! – и, не глядя на Тихого, двинулся с крыльца.

Старуха Ивана Михалыча лежала с больными ногами, он сам порезал сала, луковицей хрустнул на четыре части, холодной картошки вывалил из кастрюли в миску. Стопки поставил. Выпили не чокаясь. Тихому и хотелось вывалить свою боль, да он уже забыл, в чем, собственно, она. О Маше язык не поворачивался говорить, он тужился вспомнить что-то еще, о чем думал только что, сидя в машине, но лишь вздыхал пьяно и качал головой. Дед жевал сало, не сильно добро поглядывая на начальника своего сына.

– Как там Васька мой? Служит тебе? – спросил неожиданно.

– Сняли меня, Иван Михалыч, – ответил Тихий безразличным голосом, – не нужен больше…

– Это хорошо, – спокойно произнес старик и стал снова разливать по рюмкам, – всех бы вас сняли к едреней фене! Только лучше было бы!

Тихий согласно мотнул головой и уставился на деда. Глаза у того были неожиданно голубые. Лицо одубело глубокими старческими морщинами, нос, сломанный когда-то, сросшийся горбом и с косым шрамом, веки красные… лицо у Ивана Михалыча было крепко поношенное, а глаза глядели двумя васильками. Чуть, может, мутноватыми.

Выпили. Занюхали оба хлебом. Закусывать не стали.

– Это вы мне Ваську испоганили. Пусть бы и отсидел тогда, а человеком остался, – дед положил свой кусок хлеба на стол.

– Ну, ты даешь, Михалыч, ты ж всю жизнь с законом не дружил, кто тебя трогал? А теперь отменить нас! Что мы тебе сделали?

– Я нарушал? – не то спросил, не то утвердил дед.

– А то нет? И браконьерил, и золото мыл! Трактором, – Тихий развел руки, – трактором своим ручьи вскрывал! Думаешь, мы не знали?

– Я старый уже, я все об этом знаю. Дед мой тоже и рыбу ловил, и золото артелью мыли, а закон не нарушал! Законно все было в те времена! Так все было устроено. Это коммунисты людям верить перестали и ментов везде напихали, как собак нерезаных. А мы все стали ворами.