Текст книги "Воля вольная"

Пообедали в двенадцать. Хорошо, по-семейному посидели, поглядели друг на друга, как будто выходной был. Михалыч успокоился, совсем перестал думать о своих неприятностях и уже собирался ехать к часовому рейсу, как раздался звонок по мобильному.

Поездка отменялась. Его снимали по указанию из Москвы. Александр Михалыч сидел с необутым ботинком в руке, другой был уже на ноге, и с незакрытым мобильным, который гудел короткими гудками. Молчал, наморщив лоб и щеки.

– Ну вот… так вот… Хм… что-то не складывается у нас, Маша. Москва… да-а!

– Что случилось, Саша?

– Приказано передать дела… Гнидюку… Странно, не Семихватскому… Пф-ф-ф. – Он с шумом выдохнул. – Временно отстранен.

– Напиши заявление, Саша… какое хочешь… по состоянию здоровья… какое хочешь. И уедем. Через неделю нас здесь не будет. Справимся. Нам рожать надо… – Она стояла возле него на коленях и заглядывала в глаза. – Уедем! Ну какой ты мент? Ты же добрый, добрейший человек!

Михалыч отстранился, посмотрел на нее удивленно и насмешливо:

– Слушай, а ведь мы даже не женаты!

– Не женаты!

– Сегодня же сделаем!

– Так быстро не расписывают, – улыбнулась Маша.

– А уехать – уедем! Напишу заявление, и уедем, но не сейчас!

– Почему?

– Тут, Маш, люди от меня зависят. Я тут делов наделал, мне их бросать нельзя. Я побуду пока!

– Какие люди?

– Как какие?! Всякие! Подчиненных тридцать человек, я тут все устроил, как оно есть, мне и отвечать. Что теперь эта Гнида натворит? Он же идиот! Он же ни хера ни в чем не понимает! Знаешь, он кто? Вот по телику бывают такие, кто там у Пугачихи дачу отнимал? Вот такие, что глаза пучат, орут громче других в телевизор… и это всё – больше их ничего не интересует. Гнида же стучит как оголтелый, а тут ничего не знает. Я думаю, он даже не знает, зачем он стучит! Завтра ОМОН прилетит…

– Какой ОМОН?

– Из центра, Маша, там так напуганы, что областным уже не верят. Станут разбираться, может, и меня что-то спросят. Кобяка ловить кинутся… За него ведь тоже я отвечаю! Черт, надо Ваську Семихватского срочно выдергивать из леса…

– Он здесь. Я мусор выносила, он проехал на вездеходе. Рукой помахал.

– Ладно, я сегодня обязательно вернусь. Поняла? У тебя ночую! Я, может быть, скоро вернусь.

– Не пей сегодня, ладно?

– Ладно!

Тихий передал дела и печати Гнидюку, у которого уже не болело ухо и который строго и совсем не трусливо, а скорее, бесстыже глядя на Тихого, попросил к вечеру освободить кабинет.

– В своем посидишь! Оля, без меня никого сюда не пускай!

С этими словами Тихий закрыл дверь на ключ и уехал к себе на квартиру, где они с час проговорили с Семихватским. Прапор Бадмаев, еще кто-то из ментов к ним заглядывал.

11

Подъезжая к зимовью, Генка услышал запах свежего дыма. Остановился на бугорке, из трубы резво вихлялся белый прозрачный столбик. Собаки, убежавшие вперед, молчали. С кобяковскими раздрались бы… Москвич, скорее всего, тот без собак, понял Генка и обрадовался человеку. Москвич был нормальный, в общем-то, мужик…

Жебровский стоял на крыльце. Генка подъехал, ткнулся избитым, лапотным «Бураном» рядом с черной новенькой и непривычно блестящей «Ямахой». Заглушился.

– Здорово, сосед! – Жебровский радостно улыбался.

– Здорово! – Генка все же слегка смущался встрече.

– Как там в тайге?

– А ты не был?

– Нет, только начинаю.

У входа на стене избушки, рядом с Генкиной обшарпанной мелкашкой висел новенький чехол с оружием. Вошли в тепло, раздевались молча. На столе стояла початая бутылка водки, две кружки, закуска разложена. Нары застелены толстым ядовито-зеленым пуховым спальником. Генка сел на свою сторону, стал снимать унты.

– Как там Москва, стоит?

– Стоит. – Жебровский, явно уже клюкнувший и веселый, разлил водку, пододвинул к Генке шмат сала. Генка сало очень любил, и Илья ему специально привез из Москвы. – Давай, Гена…

– Про Степана Кобякова ничего не слышал в поселке? – спросил Милютин, когда выпили.

Жебровский рассказал, что знал. Генка слушал молча, попыхивал сигареткой.

– А с Трофимычем как получилось? – спросил, когда Жебровский закончил.

– А что с ним? – удивился Илья. Из поселка они уезжали ночью пьяные, возбужденные, и о старике просто забыли. Утром только вспомнили, на полпути.

– Ласты склеил дед сегодня утром… Верка сказала, обыск у него сделали, икру нашли.

– Ну-у! – Жебровский с недоверием уставился на Генку. – Он с нами должен был ехать… на свой участок. Мы и вещи его увезли нечаянно, на повороте в вашу сторону оставили… На развилке…

– Верка говорит, Трофимыч по улице шел, карабин, что ли, не в чехле был, менты прицепились, ну и… Икры килограмм пятьдесят всего… Там что с ментами делается?

– Погоди… он же на охоту…

– Не знаю… Плохо ему в ментовке стало, отвезли домой. Там помер.

Замолчали. Жебровский прикуривал сигарету, думая о чем-то, потом взял свою кружку, заглянул в нее рассеянно, поставил на стол:

– Приехал сюда, – он негромко и грязно выругался, – тут то же самое…

– Что? – не понял Генка.

– Как все надоело. Все эти пакеты с деньгами, обеды с генералами, трясущимися от жадности… Думал, хоть здесь этого нет. А оно… – Илья в растерянности качал головой. – Трофимыч как охотник хотел помереть… Всю жизнь охотник, а умер в ментовке! Никуда от них не деться…

– Кобяка искать будут, сюда обязательно прилетят, – сказал Генка, как бы предупреждая, чтобы аккуратно тут.

– Думаешь?

– Ну, – буркнул Генка, – это зимовье отовсюду видно.

Жебровский приоткрыл дверь, выпуская табачный дым наружу, сунул полено, чтоб не закрывалась, и присел на пенек у порога, все думая о Трофимыче. Эта весть была для него очень тяжелой. В каких-то дальних ответвлениях своих мечтаний он самого себя видел таким же стариком, безвыездно осевшим на своем участке. Казалось Илье, что такой конец был бы неплох. Это было сложное и глубокое внутреннее ощущение, приходило оно не часто, и Жебровский даже удивился, услышав от Трофимыча почти то же самое. Смерть старика в милиции была страшным издевательством над этими непростыми его мыслями.

Водка по-разному на них действовала. Илья чем больше пил, тем задумчивее и тверже взглядом становился. Генка же, наоборот – что часто с молчаливыми людьми бывает, – разомлел, разговорился, хвастаться начал, все время глуповато улыбался и временами прихватывал Жебровского через стол за плечо большой крепкой рукой.

– Я бы Кобяка взял! – улыбался Генка неуместно счастливой улыбкой. – Пусть себе вертолет с ментами летает, так только дурак попадется, а Кобяк – охотник! – Генка многозначительно поднял палец. – Ему капканы глядеть надо… Да и собаке рот не заткнешь!

– Ему сейчас только капканы…

– А то! Целый год ждать охоты и не ловить соболя. А для чего собаку взял? А-а?! Стреляет он из-под нее, Степан – мужик, упертый на своем…

Помолчали. Генка одновременно жевал сало и курил, думал о чем-то.

– Ну у нас ладно, у нас – беспредел получается. Если ты прокурор – остальным стоять смирно, но ты говоришь, и в Москве так же… нигде, что ли, путевой власти нет?

– В Москве еще хуже. Тут у вас хоть какие-то человеческие понятия в ходу. Там – только деньги.

– А что, правда, наш президент – самый богатый в России? – спросил вдруг Генка не без пьяного восхищения.

Жебровский сидел, прищурившись на Генку, думал о чем-то. В приоткрытую дверь заглянула Айка, зевнула широко и безразлично на мужиков с их разговорами.

– Ты сам-то как думаешь?

– А чего нет? Кто ему помешает? – Генка довольно вздернул голову.

– Если бы он тебя сейчас слышал, он бы порадовался…

– В смысле?

– Думаю, это его самая большая мечта… В этом и проблема.

Генка наморщил лоб, соображал, видно, потом, то ли поняв, то ли, наоборот, – не поняв, кивнул головой:

– А ты говорил, свой бизнес продал, а чего?

Жебровский затянулся сигаретой, положил ее в прокопченную консервную банку-пепельницу:

– Надоело, если коротко… Своей жизнью решил заняться… Была у меня юношеская мечта – в тайге пособолевать, – вот соболюю!

– Ты же тут ничего не зарабатываешь!

– Ну…

– И что, совсем не работаешь?

– Смысла нет! – Он помолчал, достал дымящуюся сигарету из банки, курнул задумчиво, обратно положил. – Да-да, бессмысленно просто так бабло колотить… Когда-то думалось, что мы что-то строим… Свободную страну. Оказалось – ничего такого от нас не надо.

Генка глядел на Жебровского не отрываясь. Что-то болезненное и даже жалкое было в лице Ильи. Коробок спичек нервно подскакивал в руках.

– Это долгий разговор… – продолжил Илья. – Мечту у нас украли, бабками подменили! И главное… народ совсем и не против. Ему подачки бросают, и он рад! На пиво хватает! Страна же не работает, Гена!

– Не знаю, я их подачек не видел! – обиделся Генка, – Мне они вообще по барабану…

– Кто они?

– Как кто? Президенты эти наши, я уже запутался, кто из них сейчас кто…

Генка сидел с серьезным видом, но вдруг осклабился:

– Не, ну плохо-плохо, а ездим на «япошках», «жигулей» совсем нет в поселке. Телевизоры у всех с полкомнаты… и пива двадцать сортов!

– Еще бы дороги для этих «япошек».

– Мы тут крайние, пока до нас очередь дойдет…

Генка взялся было за новую бутылку, но поставил на место. Присел, слегка покачиваясь, к печке. Пощупал остывший чайник и стал выбирать чурочки потоньше.

– В Канаде, говорят, неплохо. У нас несколько семей уехали. Хохлы в основном, к родственникам. У канадцев свои угодья большие, самолеты у многих. У простых охотников. Гидропланы. Сел, полетел, когда хочешь… надо только бензин хороший. А у нас ни одной заправки на весь район!

– Не может быть! – удивился Илья.

– Говорю тебе – ни одной заправки! – Генка решительно махнул рукой.

– А где же вы заправляетесь?

– Где? Весь бензин левый! Ты что, не знаешь? Берешь полтуши сохатого, едешь в порт к знакомому кладовщику, обратно везешь бочки этой бадяги. Повезет, немного будет соляры в бензине – поездишь, не повезет… бывает, и бочку выльешь. Тут с Аляски, – Генка покачнулся и, крякнув, сел на дрова, – прислали шесть снегоходов в подарок – мы там с кем-то побратимы, бляха. Ну, ясен пень, по администрации да по их родственникам все разошлось. Через неделю все встали! Топливо-то – говно! А ты говоришь – власть! Для себя же бензина хорошего не могут наладить. – Генка заржал, поджег растопку и закрыл дверцу.

Стало слышно, как занимаются, пощелкивая, сухие щепки.

– Китайцы здесь будут скоро. Пока мы со своими глупостями цацкаемся, лежа на печке, они придут. И боюсь, это правильно, они – работяги.

– Тут я не согласен… – закачал головой Генка, – наши деды сюда пришли, и мы…

– Наши деды, наши деды! – зло перебил Илья. – Нашим дедам эта земля нужна была, они ее отбивали и осваивали, чтобы на ней работать! А мы?! Знаешь, бывает, родители всю жизнь вкалывают в поте лица, а детки потом балдеют?! Вот мы и есть эти мудацкие детки! Только долго это не протянется!

– Все равно! Китайцев здесь не надо! Русские – не подарки, это понятно, но для нас это все-таки наша земля, деды наши здесь лежат, а для них? И деньги они любят не меньше! После них тут пустыня останется!

Генка сидел на корточках у печки. Он дотянул бычок, сунул его в щель дверцы и повернулся к Илье:

– А знаешь, почему у нас хорошей власти никогда не будет?

– Почему?

– Потому что она мне не нужна. Я это четко знаю! Смотри! То, что мне нужно, техника, например, или оружие – у меня все хорошее. Я за этим слежу, стараюсь, чтоб было еще лучше. А что власть? Не надо ее мне, вот она и такая. У меня все свое – я и без них прокормлюсь. Нет, серьезно, нашу власть надо отменить совсем. Раньше-то, до большевиков, здесь, считай, и не было никакой власти – полтора полицейских и все. И люди сюда за свободой уходили… а как ты думал! Сибирь – она всегда свободная была…

– Посмотрим сейчас. Кобяка повяжут… Узнаете свободу…

– Не повяжут… договорятся… а не договорятся… – Генка, широко зевая, пожал плечами. – Давай укладываться, что ли? Не нам это решать…

Генка раскатал спальник, повозился, устраиваясь, вскоре затих и тонко засипел носом. Жебровский поднес горсточку руки к верхушке лампы, дунул в нее, плоский, трепещущий вершинкой огонек погас. Илья лежал сверху спальника. Не спалось. Недоволен был собой до тошноты – зарекался говорить обо всей этой дребедени, а тут понесло. За этим ты сюда ехал? – спрашивал самого себя.

Луна подсвечивала в окошко. Печка давно умолкла, и становилось прохладно. Илья сел, закуривая, нащупал ногами галоши и вышел из зимовья. Нашарил по карманам фонарик. Градусник показывал минус тринадцать. Тихо было в тайге. Мелкие блестки летели откуда-то сверху, из черноты вселенной, где возможно, и даже наверняка все было значительно лучше, оседали на серых бревнах избушки. Луна окончательно выползла над хребтом и осветила белые склоны, вычернила каменные осыпи, окрестные вершины растворились в посветлевшем небе. Лиственницы на поляне, кедровый стланик на другой стороне ручья потянули по снегу четкие тени. Одна из Генкиных собак высунула половину морды из конуры и посмотрела на Илью. Будто спрашивая: чего не спишь? Или завтра не пойдешь на охоту? И начала засыпать и падать мордой, еще не спрятавшись.

Жебровский очнулся, ежась от холода, подумал с внезапной радостью, что завтра и правда на охоту. Он надергал из поленницы дров и вернулся в тепло. Заложил в печку. Присел рядом на корточках, грелся и смотрел, как лиственница сначала вспотела на алых углях, а потом в нескольких местах сразу закрутилась дымками. Все лучше и лучше становилось на душе. Из головы не шел удивленный взгляд собаки про их завтрашнюю охоту. И он, вольно улыбаясь, уже бодро пер на снегоходе по залитой солнцем тайге с веселыми тенями деревьев по пушистому сверкающему целику и ни о чем не думал. Важны были только крепость тела, удача да красота вокруг. И хрен с ними, со всеми этими мужиками и их проблемами, если им самим до этого никакого дела нет.

Генка храпел так, что банки звенели на полке.

12

Люди снаружи и внутри разные. Тихий больным себя чувствовал. Как будто жар был. Даже не жар, но что-то важное, от чего все зависит, тлело тяжело глубоко внутри. Он машинально делал какие-то дела, распоряжался, подгонял людей, подчищая свои конюшни. А сам чувствовал, что его мало это волнует и ему все равно, что будет с его службой. Что-то внутри него было настолько сильным и опасным, что Тихий перестал чувствовать саму жизнь. Заклинило будто. Что-то делал, говорил, приказывал, сам слушал и ничего не слышал.

Он вышел из подъезда, по привычке направился к машине, но остановился. Сунул ключи обратно в карман и пошел из дворика на улицу. Хотелось прислушаться к тому внутреннему беспокойству, понять, что это вообще и что ему надо от Тихого.

Небо было чуть синеватым, но фонари на тех столбах, где они остались, уже затеплились. Тихий шел не дорогой, а стежкой вдоль одноэтажных домов с палисадниками. Пустыми и скучными в основном. Деревьев почти нигде не было. Кое-где к стенам домов прижимались кусты, да где-то – редко где – из-под снега торчали замороженные цветнички. Цветы здесь без трудов не растут, отмечал Тихий привычно. Хваля хозяек, у которых цветы росли. Было промозгло с моря, но он не чувствовал, шагал тяжеловато по натоптанной дорожке, пытался думать о своем, но по привычке думал о том, что пол-улицы без света и надо тряхнуть энергетиков, чтоб лампочки ввернули. «МАЗ» какой-то догнал, ревя натужно, водила притормозил, шапку в окошко приподнял. Тихий глянул на него, не узнал, но тоже махнул рукой. Машина, нещадно коптя и объезжая дорожные ямы, поехала дальше, свернула через пустырь, заросший высоким бурьяном, к воротам бывшего консервного завода. Заброшенного давно. Из-за бурьяна виднелся выцветший железный транспарант над упавшими воротами: «Идеи Ленина живут вечно!». Куда это он поехал? – подумал машинально Александр Михалыч.

Мысли рассеивались. Тихий вспоминал свою болячку, хмурился, сосредотачиваясь, замедлял шаг, совсем останавливался и глядел себе под ноги, а иногда куда-то вбок. Вздыхал и снова шагал, оглядываясь, не смотрит ли на него кто…

Иду вот по улице Комсомольской, сколько уже лет… Он стал считать – почти семнадцать в этой казенной квартире прожил, да шесть в общаге. На работу, обратно – по этой вечно раздолбаной дороге. Ни жены, ни детей. Ни выходных, ни проходных. День-ночь, звонок – побежали! Он остановился в темноте. Как раз ни фонаря рядом не было, ни окна в доме не светились. Двадцать девять лет в милиции. Ордена-медали. Ради чего все? Ради какой, корысти? На ум пришли загашники, накопленные в последние годы. Ничего не сходилось. Неужели вся эта жизнь ради этих зеленых припрятанных тысчонок… как ворюга последний…

Маша появилась на сорок девятом году жизни, а если бы не появилась?

Он хотел сказать себе, что все это ради людей, которые сидят сейчас по домам, смотрят свои телевизоры… Но он не мог так сказать. Язык не поворачивался. Тихий оглянулся – никого не было, стряхнул снег и присел на лавочку возле калитки.

Если все это не ради них, то зачем я там работал? Я же должен был ради них… Как это – ради них? Вот Васька – он ради людей пошел в милицию? Чтоб… помочь им жить по справедливости, по закону? Его коробило от казенных слов… но сейчас они имели другой смысл. Они вообще вдруг получили смысл, о котором он никогда особенно не думал. Может, Гнидюк Анатолий Семенович, майор милиции… Тихий специально растягивал слова, чтобы внимательнее представить себе Гнидюка служителем закона. Совсем не получалось, даже Васька, и тот был больше похож. Кто же? Он пытался думать о ком-то из подчиненных, кто был правильным ментом. Не находилось таких. Их не было.

Значит, и я не такой…

На что же я свою жизнь извел? Он сидел, привалившись к забору, и тупо глядел куда-то вдоль улицы. В голову лезла всякая мелочь о своей жизни, от которой становилось еще тошнее и горше. Щеку потер кулаком, чувствуя ясно и не без страха, что это он не сам размышляет. Это как раз то, одинокое и больное в нем, он опять нечаянно на него набрел. Что-то, что беспокоило и виделось Тихому далекой в глубине себя – желтой почему-то или даже коричневой тлеющей точкой. Вроде далеко мерцающего фонаря или костра. Он присматривался, и ему казалось, что костер этот и в нем, но и где-то глубоко под землей уже горит. А он почему-то видит его – этот тяжелый безжалостный огонь.

Он чувствовал себя безнадежно одиноким. Мысли о Маше не помогали, Машу сюда невозможно было допускать.

И все-таки он не мог без нее. Слава Богу, с чувством слабого облегчения думал Тихий, слава Богу, что она есть. Он мне ее послал, я ведь и не искал. Тихий задумался. Показалось, что Маша всю жизнь была с ним. Что вообще не могло быть так, чтобы ее не было. Он очнулся, нахмурился, зыркнул по сторонам, выбил внезапно хлюпнувшую ноздрю, встал и пошел дальше.

Они лежали в спальне, она у него на руке, головой на плече. Трогала волосы на широкой груди Михалыча. Он обнимал ее большой сильной рукой, кисть изгибалась, чуть касаясь груди. Кожа была только чуть потная, и тонкая-тонкая. Михалыч хотел потрогать ее грудь другой рукой, какая она тонкая, но вдруг застеснялся. В спальне было темно, двойные шторы закрывали уличное окно, и они друг друга скорее чувствовали, чем видели.

– Маш, – позвал Михалыч осипшим почему-то голосом.

– М-м?

– А ему ничего? – зашептал, будто боясь, что он услышит.

– Ничего.

– Как же ничего? Ты же говорила, что у него сердце уже месяц бьется и он все чует… Что-то мне…

– Не переживай, он еще во-от такой!

– Какой?

– Вот такой. – Она нарисовала на груди Михалыча маленький продолговатый кружочек.

Михалыч замолчал, но было слышно, как он пытается представить себе. Все мужики пытаются представить это себе, да боятся. Поморщившись, вспомнил, как выглядели два лосенка в утробе убитой лосихи. Головой затряс.

– А если я завтра околею, рожать будешь?

Маша повернула к нему голову и внимательно посмотрела, потом нашупала его висок и покрутила там пальцем. За сосок его больно прищемила.

– Ой, – вздрогнул Михалыч, он терпеть этого не мог.

– А ты, Саня, не болтай глупостей!

– Да какие уж глупости… Ну ладно, это понятно, а если, – он примолк на секунду, – если я завтра тебя брошу… ну… по каким-то там обстоятельствам… Не знаю… Будешь? Одна? Меня нет!

– Буду, Саня, буду. Что с тобой?

Он еще глубже задумался. Вцепился рукой, прижал ее к себе. Другой рукой нащупал ее руку и так замер.

– Что, Сань? – спросила Маша тихо спустя некоторое время.

– Ты даже не представляешь себе, мать, какой я говнюк!

– Да ладно, что с тобой?

– Не знаю, как-то меня жизнь уделала капитально. Я сегодня целый день думаю. И вчера, наверное, тоже…Все сошлось. И ты, и гондона этого назначили, даже не спросили ничего. Вызвали вроде в управление, и вдруг – сдать дела. Хорошо, дерьмом не назвали в приказе. Какое там спасибо… Видно, сверху откуда-то упало… так обделались, что… Да ладно, я знаю их всех, не в этом дело. Я шел к тебе и думал, что я все эти годы в ментовке делал? Знаешь, – он осторожно вынул из-под нее руку и приподнялся на локте, – не придумал!

– Что? – не поняла Маша.

– Не придумал, что я там делал! Под себя вроде не греб, народ тоже как будто не грыз, перед начальством без нужды не гнулся. Вроде не ради корысти и не ради власти над людьми, а тогда ради чего? Ради порядка? Ради справедливости? А какого порядка? Власть ведь ни сейчас, ни раньше… никогда они не хотели никакой справедливости. Я их столько перевидал! Власть, она сама себя любит, чтоб быть повыше, чтоб первым к пирогу поспевать. Раньше еще стеснялись, а теперь – кого там! Вон Рита мутенковская – попробуй открыть магазинчик в поселке! У себя на огороде, в сортире не даст открыть! Китайцы за свои два магазина каждый месяц ей носят. Кто она такая – жена мэра?!

Или с вертолетом – когда этот частник-то Егоров вертолет из Штатов пригнал и начал возить народ. Все у него – лицензия, все бумаги. Так наши летуны ему отказали в стоянке, и шабаш! У самих один чуть живой вертолет на ходу, а и ты не работай – цены не сбивай, – орут! В поселке же по их ценам никто не может летать! Только санзадания, да мы, да детей в интернат завозят. Ты понимаешь? Этот Егоров намного дешевле летал! Я его спрашиваю: и что, выгодно? Выгодно, говорит, нормально. Прогнали они его с порта, стал летать с той стороны, с поляны. Вагончик себе поставил и давай. И знаешь, кого они натравили? Прокурора! Он ко мне подъезжает – ты, говорит – не лезь! Я – как не лезь, у меня бюджет на вертолет тоже не резиновый! А он – ладно ты, все равно государство платит… Понимаешь! И знаешь, почему он так? На халяву лишний раз на охоту с ними слетать! Вот весь его интерес.

Тихий остановился, соображая, с чего начал.

– А, ну да… и я должен эту власть, такую вот справедливость защищать! Вот я что понять не могу!

Маша молчала.

– А если нет, если хочешь настоящей справедливости поискать – свободен! Любой власти нужен только послушный, который их интересы будет обслуживать! Ну и свои не забудет. Получается, я такой и есть.

– Ты что шепчешь-то, Сань?

– Я? – Тихий обернулся на дверь.

– Ну… Мне кажется, главное, людям плохо не делать…

– Мать, дай я выпью?! – умоляюще попросил.

– Да, выпей, Сань, конечно. Выпившему легче такие вопросы…

– Ну ладно, ладно…

Михалыч лег, снова подсунул руку ей под голову и поцеловал неудобно, куда пришлось. Пришлось и не в глаз, и не в бровь. Они никогда не целовались. Михалыч не умел особо и стеснялся этого дела. Погладил клешней по руке, удивляясь, как кожа на человеке может быть такая тонкая. И еще больше удивляясь тому, что рядом с таким красивым существом, которое бог знает какими судьбами занесло в эту дыру, лежит он – толстый и старый отставной ментяра Александр Михалыч Тихий.

Он полежал молча, потом громко и тяжело вздохнул и, снова высвободив руку, сел.

– Лежим мы с тобой, Машка, в этой вот темной комнате на краю света и… – Михалыч задумался, подбирая слова. – Сошлись, короче, тут счастье мое совсем невероятное, прямо упавшее на меня с неба и… я сам. Ты – мое счастье, а я сам – как горе, которое готовил себе всю жизнь.

Утром Тихий колол дрова возле сарая и благодарил Машу, что не дала выпить вчера. Свеж был, чувствовал силы и поставил себе задачу к обеду переколоть все, что попилено. И даже как-то по-дурацки радовался, что его отстранили и он теперь свободен. Хотелось просто так вот, как в законный выходной, поработать. Он давно не чувствовал себя таким свободным. Да и не верилось Александру Михалычу, что они без него обойдутся, и он ждал, что московские опера придут и позовут… Что им Гнида скажет умного? Поленья разлетались со стоном, Михалыч снял ватник, бросил на поленницу и вытянул из кучи следующий пень. Промороженная осина кололась в удовольствие. Колун в могучей руке был легок, Михалыч одним ударом разваливал чурку пополам, и потом, почти без замаха, щепал. Он уже по колени стоял в поленьях.

Обедали в час. Спокойно, не торопясь никуда. Михалыч выпил пару рюмок с устатку и прилег на часок – все-таки наломался с непривычки. Маша шила на машинке в кухне, дверь прикрыла, а он лежал и думал под тихий стрекот, что после обеда надо будет покосившуюся воротину с забором поправить. Представлял, как лучше это делать – подпоркой обойтись или новый столб ставить. Потом задумался об их будущем, стал вычислять, возможен ли теперь его перевод, да и нужен ли? Ничего не понятно было. Ворота решил подпереть пока. Он едва задремал, как услышал сквозь сон чей-то настойчивый голос и приглушенный голос Маши.

– Маша, что там? – спросил, поднимаясь и шаря тапочки по полу.

Молодой боец с щуплым лицом и глуповатыми глазами стоял на пороге кухни, держа шапку в руках. Сапоги он снял в прихожей, форменные брюки были смешно заправлены в белые самовязаные носки.

– Ты что, сынок? – Михалыч спросонья забыл, как его зовут.

– Эта… Василий… Здрасти… Шабанов Василий Трофимыч умер. Послали за вами, надо бумаги там подписать.

– Как умер?

Парень, смущенно поглядывая на Машу, молчал.

– Какие бумаги? – нахмурился Тихий. – Там у вас есть начальник.

– Я не знаю, товарищ лейтенант послал…

– Ладно, ты пешком?

– Так точно!

– Подожди меня, сейчас поедем.

По дороге пытался дозвониться Семихватскому, но у того не отвечал телефон. Зашел к себе в кабинет, сел, не раздеваясь, за стол. Ольга с красными, дурными от слез глазами принесла больничный Семихватского.

– Какой, на хрен, больничный! – взъярился Тихий, думая, что Васька, против их договоренностей, опять рванул за икрой. – Вчера здоровый был! Где он?!

– За Кобяковым уехал! – Ольга едва удерживала слезы. – Как вечером узнал, что ОМОН из Москвы летит, всю ночь пил, орал, что Кобяка сам возьмет, никто, мол, не потянет такого мужика одолеть. И уехал пьяный! Не собрался толком, а там мороз, мы же ездили! Бадмаев с ним не поехал, так он двух каких-то сопляков взял…

– Каких сопляков? – продолжал не понимать Тихий.

– Из общаги… жили там. Сам за руль сел, а пьяный, говорю вам! – Ольга по полной уже залилась слезами.

Тихий глядел на нее и пытался понять, что она сказала, но больше – за что она Ваську любит. Пьяного, дурного, он ее и не любит, скорее всего, таскается по бабам, ей же хвастается. И не просто думал, но почему-то рядом с Ольгой виделась ему его Маша… Потом, будто опомнившись, спросил:

– На чем он уехал?

– На кобяковском вездеходе!

– Как?! – вперился взглядом Тихий.

Ольга только испуганно на него глянула.

– Давно?

– Утром! Меня запер, я потом… – Она вытерла слезы и зло махнула рукой. – Черт с ним!

Ольга стояла в дверях, зло и все-таки с надеждой глядя на подполковника.

– Чаю сделать?

– Не надо, иди… Что я должен подписывать?

– Не знаю, лейтенант Елохин, может, посылал? Он в больнице – Василь Трофимыч помер утром.

Живет человек, живет, обрастает коростой мелких вопросов, не чует ни хрена. Идет по жизни. Довольный, даже и гордый собой! И вдруг – хлоп! Испытания, одно за другим! Будто солнце всходит неурочно среди кромешной ночи… и высвечивает немощного да жалкого. Где та гордость? Где то счастье наше потешное?

Тихий только теперь понял, что Трофимыч помер. Старикан, прошедший всю войну снайпером. Шесть ранений. Тихий всегда, когда по телевизору упоминались бойцы-сибиряки, представлял себе Трофимыча. Высокого, поджарого, гнутого-перегнутого своим веком, но спокойного, с мохнатым из-под бровей взглядом и широкими корявыми ладонями, будто созданными для непростой таежной воли. За такого сибиряка было не обидно. И вот он шел по улице с карабином! «Суки мы гребаные! – бессильно взрычал Тихий. – За чехол и две баклажки икры!»

Что же делать нам, Александр Михалыч? Что делать? Ни при чем уже не получится быть! Помер дед… да и не в нем дело. Он осмотрел свой стол все с теми же бумажками. Можно взять ручку и написать заявление. Он проговорил это про себя, и сердце сжалось жалостью и злостью – столько лет оттрубить. Гнидюк привиделся, ничего здесь не знающий, не уважающий… Нельзя было писать заявление.

Тихий склонил голову набок, будто прислушиваясь к крышке стола. Курить хотелось. Целый день. И вчера тоже.

– Оля!

Ольга заглянула.

– У тебя там есть… – Он хмуро мотнул головой.

Ольга погремела в холодильнике и вскоре вернулась с бутылкой водки, холодцом и персональным Михалычевым стаканом на подносе. Посмотрела на него зареванным лицом и спросила, смелея:

– Можно мне тоже?

– Давай!

Достала из кармана рюмку.

– Царствие небесное…

Выпили, Ольга не заедала, а только подышала и шмыгнула носом:

– Александр Михалыч, может, отправите кого-нибудь за ним? – умоляюще посмотрела. – У него и еды-то нет.

– Ты откуда знаешь?

– Да он же при мне собирался. Даже холодильник не открыл! Может, зверя добудут? Или сейчас трудно, зима ведь? А, Александр Михалыч? Замерзнут они… Васька же как дитя малое… ну что же, вы не знаете? – Она опять скукожила в судороге губы, встала и, едва не уронив стул, вышла.

Тихий выпил еще и решил поехать к Трофимычевой старухе. Может, помочь чем. Понимал, что непросто будет, подумают, оправдываться пришел. Налил еще полстакана, подержал в руках, чувствуя, что где-то уже на перегибе и лучше бы не пить. Но выпил, доел холодец и пошел на улицу.