Текст книги "Воля вольная"

Дед подкурил сигарету и продолжил неторопливо, хмуро поглядывая на Тихого:

– Но даже при коммунистах лучше было! Я вот мыл! Ага! – Старик накрыл корявой, не выпрямляющейся уже пятерней четверть стола. – И понимал, что нарушаю, возьмут – сяду. Все ясно было – они ловят, я бегаю. А сейчас что? Я перед кем нарушаю? Перед вами? Так вы же первые воры? Откуда у Васьки столько денег? А?! Только у воров хоть понятия есть, а у вас и этого нет! Вы воруете, а чуть что, за государственную жопу прячетесь!

Тихий молчал.

– И вот среди вас… сук конченых… мой сын… – Старик насупился недобро, голубого совсем не осталось в щелках глаз, глотнул кадыком, пристально глядя на Тихого, встал и, подойдя к двери, распахнул ее: – Иди-ка ты отсюда, прости Господи…

Ночью Тихого рвало несколько раз, проснулся он затемно и еле живой. В шесть утра приходила Маша, он понял по тихому стуку костяшек ее пальцев, затаился затравленно и дверь не открыл. Первым рейсом в одиннадцать улетел в Хабаровск. Как потом вспоминали видевшие его, одет начальник милиции был в гражданское и никаких вещей, кроме большой спортивной сумки через плечо, у него с собой не было. Купив билет, ушел за здание аэровокзала, сел на ящик, на котором бичи обычно раскладывали закусь, и все время курил.

На дорогу все посматривал, что вела к аэровокзалу.

15

Двадцать лет назад приехал Шура Звягин, студент второго курса Новосибирского госуниверситета, на свою первую геологическую практику. Отбегал лето по горам и лесам, а в начале сентября, когда в университете начались уже занятия, написал длинные письма в деканат и родителям. Нашел, мол, свою землю, не горюйте! Так Шура и остался вечным Студентом. Сначала рабочим в геофизической партии, потом штатным охотником исходил всю тайгу вокруг. Золота не нажил, жену и детей тоже, какие уж жены и дети при такой ненормальной раздолбайской любви к безлюдным охотским просторам. Мог, начитавшись книжек, собрать рюкзак, закинуть карабин за спину и двинуть с охотского берега до Лены. Можно глянуть на карту – как это! Уходил в мае, возвращался в сентябре. Худой и счастливый. О его бесстрашии и выносливости ходили легенды. В последние годы Студент пытался обзавестись каким-нибудь бизнесом, но ничего внятного не получалось – Шура был мечтателем и не очень любил деньги.

После того бурного базара в кафе «Север» Шура двое суток безвылазно просидел дома. Думал, что путнего можно сделать? В Интернете торчал, бумагой обложился – рисовал устройство власти с ментами и без ментов, поселковых доходов-расходов. Кричать-то он кричал злее других, но на самом деле давно уже хотелось ему придумать какое-то правильное, само себя регулирующее устройство жизни. При советской власти, кстати, по глухим экспедициям таких разговоров хватало. Отправить его наверх, в Москву, и чтобы это устройство кругом по таким вот дальним поселкам, по всем Северам применить можно было.

Пока не напишу – из дома не выйду, зарекся Студент и сидел два дня и две ночи. Всякий припозднившийся видел одиноко горящее угловое окно двухэтажного деревянного барака, а некоторые видели и самого Студента, грозно, как Петр Первый, стоявшего со сложенными руками на груди.

Никакой «Записки в правительство от жителя поселка Рыбачий Александра Звягина» не вышло. Студент извел гору бумаги и так устал от собственных возмущений по поводу жизнеустройства, что на вторую ночь уснул прямо за столом. Утром, тем не менее, главным было ощущение, что делать что-то надо, что просто так сидеть уже нельзя.

Оделся и пошел к Нине Кобяковой, с которой толком и знаком-то не был, и, преодолевая неловкость, предложил какую хочешь помощь, если что надо… Спросил, что Степан взял с собой в лес, а что не успел, Нина и так-то не особенно понимала, чего он хочет, а тут и совсем замолчала. Студент помялся, извинился и ушел.

И опять сидел и думал, отчего так все устроено по-дурацки, и почему люди не верят друг другу и боятся. После обеда отправился к своему дружку командиру вертолетчиков Николаю Ледяхову. В магазин заехал конфет девчонкам купить, потом на берег к корейцам за крупной вяленой корюшкой смотался.

Ледяхов был женат и имел двух светленьких девчонок-хохотушек пяти и шести лет. Дом у него был большой: длинный застекленный коридор, просторная кухня с удобной для готовки печкой, гостиная и две спальни. Все хоть и деревенское, но добротное, начиненное последней японской техникой. Жена гладила в гостиной и смотрела телевизор.

Сели на кухне. Солнце в окне как раз опускалось в тайгу, которая начиналась сразу за огородом. Забор был сделан из узких зеленых металлических секций взлетно-посадочной полосы. Американцы, во время войны, отправляя самолеты по ленд-лизу, весь Север и Дальний Восток обеспечили такими полосами подскока. Служили они до сих пор и даже на заборы хватало. Два года назад несколько секций разворочал медведь, и они так и остались торчать кривыми зубами в ограде.

Оба были непьющие, оба здоровые, сидели друг против друга в вечерней полутьме, не включая света, поглядывали на закат и чистили корюшку. Чаем запивали. Студент рассказывал Николаю про обыски и уговаривал втихую слетать к Кобяку на участок и забросить тому снегоход и шмотки. Говорил вполголоса, Ленка у Николая была остра и на мозги, и на язык, и Студента, как ближайшего Ледяховского дружка, курировала строго.

– Шура, с меня башку снимут, ты хорошо-то подумай! Они вчера приехали рейс заказывать, я еле отбрехался…

– А кто приходил?

– Майор Гнидюк.

– А этот чего лезет везде? Ну и что?

– Кобяка твоего я видел…

Студент, не веря, затряс головой:

– Когда?

– Дня три назад, одиннадцатого утром, на перевале из Юхты в Эльгын. Не там, где дорога, а тот перевал, что подальше. Волка драл сидел.

– Волка?

– Ну, там у него три волка валялись.

– Значит, он точно у себя на участке. Что там, снега много?

– В горах лежит капитально… – Николай задумался, – да везде уже есть.

Студент, соображая что-то, машинально свернув голову корюшке, разорвал ее вдоль на две части. Потом склонился к Николаю и заговорил тихо:

– Коля, смотри… – он еще о чем-то подумал. – Ну хочешь, я денег найду на горючку? Ну! Придумай чего-то! Я что тебя прошу – икру мне вывезти? Я тебя вообще когда-нибудь просил об икре?

– Про икру я бы понял, а тут… Вычислят, ясно же, и что?

– Как вычислят?

– Самописцы-регистраторы, второй пилот, бортинженер… куда я вообще полечу?

– Давай закажу рейс к себе на участок…

– Ну ладно, кто поверит, что ты на охоту на вертолете залетаешь!

В кухню зашла Лена с глаженой занавеской в руках. Глаза с всегдашним веселым и нездешним, а прямо городским приятным женским прищуром. Волосы светлые, один в один как у мужа, в простенькой и красивой прическе. Она всегда бывала хорошо одета – даже сейчас дома в легких и широких нежно-желтых штанах и шаловливой белой футболке с большим вырезом. Глядя на ее красивую голову, быстрые руки и легко подрагивающую грудь, Студент подумал, что Кольке с такой бабой только Кобякам помогать.

– Так, давайте, инженеры… ты на этот стул, ты сюда, вешайте. Так вот цепляйте.

Мужики осторожно, чтобы не переломать, полезли и повесили. Лена, легко перегнувшись через стол, одернула занавеску, осмотрела.

– Ты, Шура, чего тут мутишь? Куда это лететь? В прошлый раз слетали! Обед накрываю? – спросила мужа.

– Ленка… мы тут сами, – сказал спокойно, но твердо Ледяхов, вставая. – Пойдем покурим.

Студент поднялся следом. Вспомнил про конфеты.

– А где мои невесты?

– У бабушки. – Лена доставала из холодильника и ставила на стол еду.

Мужики вышли в холодный коридор. На окне стояла пепельница с зажигалкой и сигаретами. Ледяхов прикурил.

– Знаешь, что меня больше всего царапает? – заглянул к нему в глаза Студент. Рукой себе в грудь вцепился. – Знаешь?

Ледяхов, затягиваясь, смотрел молча. Хотел сказать – тебя, мол, все царапает, – но не стал.

– А то, что это никому не надо! Завтра со мной такое случится или с тобой – погундят, и тишина! Каждый в свою нору! Они не сегодня-завтра, с твоего вертолета, хлопнут Кобяка…

– Ну ладно…

– Не, ну ты всегда такой спокойный! – Студент скривился и отвернулся в окно. – Есть такой базар, чтоб живым его не брать! Я тебе говорю! Ты сам подумай – человек дуром попер против начальства! Что делать? Наказывать! А как, если он в бегах? Вот ты на вертаке над ним висишь, что ментам делать?

– Кончай, Шур, договорятся. И Кобяк, может, одыбает и сам, придет…

– Не придет. Тут уже шухеру-то сколько. И «Перехват» объявили, и в области знают все. Ему реальный срок светит, не отвертится.

– Ну, знаешь, Кобяку надо было вовремя башкой думать.

– Да не виноват он. Тихий сам рассказал…

– Тебе?

– Ну, какая разница – я точно знаю!

Студент замолчал, глядя на Николая. Потом спокойнее уже продолжил:

– Ладно, если тебе не с руки, есть еще варианты. Я… ну, короче, нормально все.

– Идите есть, – выглянула в дверь Лена. Из кухни пахнуло вкусным.

Студент зашел следом за Ледяховым, постоял в задумчивости у порога и потянулся к вешалке.

– Пойду я, вы давайте сами!

– Куда ты, Шура? – Николай уже сел на свое место.

– Нет, не могу я жрать, не лезет в меня. Пойду, вы ешьте.

– Давай поешь!

– Не, пойду, правда дела есть. Давайте. – И закрыл дверь.

К Слесаренке поехал. Тот «Буран» чинил. Набок его завалил и что-то подваривал снизу. Андрей Слесаренко отличался тем, что не умел отказывать.

– Здорово, Андрюха, – ощерился Студент, втискиваясь в придавленную чем-то изнутри дверь сарая.

Здесь было светлее, чем днем, – лампочка-двухсотка наяривала. Андрей, не оборачиваясь, махнул рукой, доварил, обстучал молотком, варежкой сварщицкой ширкнул по малиново остывающему шву и легко опустил снегоход на «четыре ноги». Распрямился. У Студента все друзья были ему под стать, Андрей был еще здоровее.

– Здорово, Шура. – улыбаясь, протянул Андрей большую длиннопалую ладонь. Если бы не размеры, она выглядела бы как женская. Достал сигареты из кармана.

В молодости Слесаренко был неплохим боксером, куча медалей и кубков пылились в спальне на стенке и на шкафу. Он до сих пор с ребятишками занимался. Клуб у них был. Нос Слесаренки был чуть плоский, чуть на бок свернут, со шрамами. Челюсть тяжелая… И добрючие, чуть виноватые, что он такой большой, глаза. От Андрюхи всегда какой-то свежестью жизни веяло.

– Что, правда, что ли, в «обезьянник» сажали? – Студент глянул, где сесть, и, не найдя ничего, сел на сиденье «Бурана».

– Да смех один, прапор меня заводит, слушай, в клетку, а на замок не запирает. Прикрыл так и извиняется. «Извини, – говорит, – Андрюха». Тут этот Гнидюк залетает и на прапора: «Вы почему с заключенным шепчетесь?! Вы что, гомосексуалист?» Ты понял? Он что – придурок?!

– Долго сидел?

– Минут двадцать, потом Иванчука привезли. Сидим с ним, курим… Я говорю, пойдем отсюда, а Иванчук – не, говорит, я хочу Ваське Семихватскому в глаза посмотреть! Пусть он придет на работу, а тут мы сидим за свои же бабки! Но тут Тихий приехал, выпустил.

– Икру отдали?

– Васька привез тем же вечером…

– И что говорит?

– Да ничего – все, мол, нормально.

– И куда ты ее дел?

– Куда денешь? В погреб обратно спустил…

– А если опять придут?

– Не пущу! С ордером если, то… – Он сморщился и почесал затылок.

– Андрюш, а тебе не кажется, что они оборзели вконец?!

Андрей с интересом посмотрел на Студента.

– Соберемся человек пять-семь, – вполголоса заговорил Студент, – посадим под замок и вызовем из Москвы службу внутренней безопасности. В газеты сообщим. Вон наши журналюги-писатели пусть напишут для центральных газет.

– Погоди-погоди… в клетку их запихать – это нехитро. А зачем?

– А чтобы в следующем году можно было легально рыбу ловить! – Студент выразительно выпучил глаза. – Легально коптить ее, солить, продавать. Ты же этим живешь? Этим! И все время под статьей ходишь! Под немаленькой! Да, может, этих двадцати процентов, которые мы ментам платим, ну пусть тридцати процентов… может, их хватит, чтобы официально, законно все было. Платишь государству за лицензию – и лови, копти. Что, плохо?

– Да неплохо… только ментов-то зачем вязать?

– А ты думаешь, они сами скажут – эх, что-то у нас не так? Надо что-то тут по-другому… Не хотим больше вас крышевать! Васька Семихватский так скажет, который, не стесняясь, пьяный орал, что в каждом контейнере поселка должна быть его икринка!

– Ну хорошо, приедут из Москвы, здрасьте, это вы наших ребят тут прижали? А откуда у вас икры две тонны? А рыбки копченой целый сарай? Это что – бунт браконьерский? Шура, нас в первом раунде уделают! Прокурор тут же нарисуется! Ты давай что-нибудь поумнее придумай. Кобяк вон уже выступил…

– Да как ты не понимаешь, там же, – он ткнул пальцем вверх, – снизу доверху все прихвачено. Менты, прокуратура, власти – все повязаны и всякую мелочь, вроде Кобяка, они и сами задавят! Тут нужен большой шухер, чтобы вся страна узнала, тогда что-то, может, поменяют. Ты понимаешь, что у нас всё так. Весь Дальний Восток… да что там Дальний Восток, все так живут. И все молчат!

– Да не все, – ухмыльнулся Андрей, – вон в Уссурийске партизаны…

– А-а-а, – отмахнулся Студент, – пацаны, блин… Ментов мочить взялись… Несерьезно все.

– Как несерьезно? Менты их мудохали почем зря, они и ответили…

Андрей сел на чурбак, достал другую сигарету. Прикурил неторопливо, поглядывая на Студента.

– Тут, Шур, надо как следует все обдумать. Нельзя же стрелять в человека за то, что он в форме…

– Да я и не предлагаю стрелять, – удивился Студент.

– Ну… Мне, в общем-то, все равно, кому платить, государству или ментам, но по-честному, конечно, лучше. Сам ловлю, сам копчу. Если бы официально все было, участок нормальный дали, я бы артель сколотил. «Слесаренко и К». – Андрей засмеялся. – Чего и говорить, пользы больше, самок не выбрасывали бы – процентов тридцать-сорок рыбы гробится из-за этого дела.

– Ну! Ты сам же говоришь! – подхватил Студент.

– Шур, тут надо думать. У меня вон их двое… Нет, я… если что, всегда за.

Помолчали.

– Ладно. Все с тобой понятно. Надо Кобяку помочь. «Буран» ему завезти на участок. Бензина пару бочек, хлеба, жратвы и шмотья – он же голый утек. Я говорил с Ледяховым, тот стремается лететь. Давай сгоняем на двух «Буранах», один Степану оставим, все ему полегче. Нельзя мужика бросать…

– Это можно, – согласился Слесаренко и задумался. – А когда?

– У тебя «Буран» на ходу?

– В поря-ядке, – шлепнул по боку.

В этот вечер Студент заехал еще в несколько домов – везде было одно и то же – все понимали и соглашались, но в большом сомнении качали головами по поводу разоружения ментовки.

Ночью уже возле дома встретил крепко пьяного Балабана. Тот остановился, челку свою откинул, извиняясь и приходя в себя, подержал Студента за плечо. Потом в глаза посмотрел пристально и умно, как это всегда у него, и сказал негромко:

– Я бы, наверное, пошел с тобой… – так сказал, будто все Студентовы мысли знал.

Студент напрягся, но тут же и сморщился от запаха водяры и вообще. Балабан понимающе кивнул головой, отпустил ремешок гитарного чехла, который держал, как погон карабина, и провел двумя мягко раскрытыми ладонями перед собой, вроде как – все понял, не настаиваю.

– Счастливо! – сказал, осторожно обходя Студента и направляясь по улице.

Студент глянул ему вслед. На широкоплечее, полами метущее снег пальто. Что хотел? Но по всему получалось, что он в его дело просился. И отчего-то, то ли от того, что Балабан был бич пьяный и от этого дело вдруг делалось несерьезным, то ли от того, что бич этот как-то слишком понимающе смотрел, зло взяло Саню Звягина. Он еще раз пристально глянул ему вслед, только бомжам оно и надо в этой стране! Он еще постоял в задумчивости, глядя вслед неторопливо удаляющейся загадочной фигуре.

Весь следующий день крутился как заведенный. Заказал хлеба в пекарне, продуктов припас на неделю и Кобяку кое-чего. Выкрасил «Буран» в белый цвет, чтобы с вертолета не видно было.

На третий день поехал с утра к Трофимычу, поговорить насчет дороги, они со стариком когда-то – Студент совсем зеленый был – пару сезонов отохотились вместе и потом маленько дружили. Шура ничего не знал об обыске и о болезни Трофимыча. Как эта весть миновала его, непонятно, но Студент подъехал, как раз когда «скорая» отъезжала, а в доме кричала жена Трофимыча тетя Зоя.

Старик лежал на кровати с закрытыми глазами и будто спал, прикрытый одеялом. Только голова чуть неестественно вздернута была да костистые, жилистые руки крестом сложены на груди. Студент стоял и ничего не видел и не слышал. Ни теть Зою, разобранную, в одной ночной рубашке, хрипло причитающую на низком диване в другой комнате, ни дочь, завешивающую зеркало, с глазами, мокрыми и красными от слез. Трофимыч вспоминался, будто только расстались в кафе «Север», где они и не поговорили, дед сказал лишь, что собирается заезжать к себе. А то вдруг виделся далекий и крепкий еще мужик, ворчащий на молодого и непоседливого Студента – в тайге все должно быть как в аптеке!

Встретился глазами с Машей.

– Как же получилось?

Та судорожно вздохнула, посмотрела на него странно и, кивнув куда-то задрожавшим подбородком, попыталась что-то сказать, но задавилась слезами и отвернулась.

Студент стоял, опустив голову и чувствуя свою вину за все это.

Он потоптался, не зная, чем помочь, положил деньги на угол комода и поехал в милицию. Руки тряслись. Он ехал что-то делать.

И, слава богу, первый, кого он встретил во дворе милиции, был безобидный Паша Никитин, менявший пробитое колесо. Он рассказал, что знал. Студент сидел на корточках возле Паши и давил башку двумя руками. Молчал. Головой качал горестно. Потом спросил, как выглядит этот майор Гнидюк.

– Ну… он такой – нос у него длинный. И зад еще такой, – Паша занес две руки назад… А он тебе зачем? Ты не связывайся, Шур.

– Ну-ну… давай, Паша, будь здоров.

Он пошел из двора, потом вернулся и снова присел к Паше:

– Взорвать бы… это вот… чудесное заведение! А Паш? Как же ты на них работаешь, Пашуня? Ну, ты даешь!

Студент сцепил зубы и поехал к Слесаренке. Андрей был занят – заказ на икру и на сто килограммов горячего копчения надо было исполнить к вечернему рейсу. Торопился, чтобы рыба успела остыть. Они кружили по Андрюхиному двору, тот катал икру в банки, ходил в коптильню, подбрасывал опилки. Студент мешался под ногами, шипел, что дальше это терпеть нельзя, что надо поднимать мужиков. За куртку хватал.

В конце концов Слесаренко бросил дела и встал напротив Студента:

– Ну и что, вернешь Василь Трофимыча? Нет! А чего добьешься? Приедут из области ребята и покрошат всех. Вот чего! Ты этот случай даже не рассматриваешь! Мы завтра едем к Кобяку или как? Давай хоть что-то сделаем по уму… Все, мне некогда… на неделю все тут бросаю…

Студент, не зная, что делать дальше – домой совсем не хотелось, – завернул в кафе «Север». Пустота вокруг только усилилась – не тот был народ. За одним столом баба с ребенком ели, за другим – два мужика. Из Эйчана, припомнил их Шура. К вечернему рейсу приехали, бутылку взяли на дорожку. Хотел к ним подсесть, расспросить, как там у них, но не стал – в Эйчане один участковый был, и тот алкаш.

– Водку-то забери, что ли? – позвала его Верка.

На стойке стояли бутылка и баночка маринованных огурцов.

Он забрал все, налил половину пластикового стаканчика, понюхал, подумал, что все русские беды этим вот и кончаются. Пить не стал, нахмурился над стаканом и опять подумал про Трофимыча. Плохим он учеником у деда оказался. Был у Студента свой промысловый участок, и он то заезжал и охотился, бывало, и два, и три года подряд, то бросал из-за абсурдности – были времена, когда охота давала только убыток. Из-за бабы, бывало, пропускал, пару раз бизнес пытался наладить, коммерс хренов. Потом снова заезжал счастливый. Нет во мне правильного стержня, как у Трофимыча. А теперь вот и Трофимыча нет. И он думал, что гигантский стержень людской жизни вообще состоит из таких вот закаленных характеров, как Трофимыч, и с его смертью этот вклад Трофимыча в крепость человеческую растворился в пространстве, а он, Шура Звягин, ничего не перенял и ничего не понес дальше. Так и хиреет, в ноль истончается порода людская.

Верка подошла, села напротив.

– Ты чего, Шурка, пить, что ли, надумал? – спросила строго и осуждающе, но и просительность была в голосе.

Студент молчал, насупившись, не глядел на нее – не дала мысли закончить. Он не знал пока, хочет он пить или не хочет. Чувствовал только, что внутри все забродило капитально. Даже температура поднялась. Поднял взгляд на Верку:

– Мы уже добро и зло не различаем, похоже… – закончил свою мысль.

Верка посмотрела на него внимательно:

– Из-за кого на этот раз «гуляешь»?

– Из-за свободы, Веруня. Как там Генка?

– Нормально. Трезвый, я думаю, пьяным-то по тайге не побегаешь…

– Про Василь Трофимыча знаешь?

– Знаю, пойду сейчас к бабам. Ты чем пить, лучше бы тоже помог.

– Ну… – согласился Студент и, помолчав, добавил, – Трофимыч меня молодого пить отучил! От суки… все испоганили. Дед, небось, уже в тайге себя видел, бродил потихоньку на лыжках вдоль Юхты, напротив твоего Генки. Собольков ловил… а-а-а… – скребанул кулаком стол. – Кобяк вон тоже… а ведь убежал на охоту!

Он поднял палец и заулыбался тревожно, с отчаянным уважением качая головой. Взгляд воспаленный.

– Все жидко ходят, а Кобяк уперся против этих козлов и их власти. Честь свою мужицкую отстоял. Даже и мою… получается. Ведь мы имеем право на эту честь! А у них другое в башке – не нужны крепкие мужики нашей власти. Нам одного самбиста-дзюдоиста достаточно. На всю Россию. Больше не надо. Надо таких, какие ходят, нагнув башку ниже яиц. Как так?

Он тяжело вздохнул, распрямился. Обратной стороной большой ладони отодвинул водку.

– Убери это!

– Уберу. Что с икрой-то делать? – заговорила негромко. – Ты не пристроил свою?

– Нет, – качнул головой.

– У нас икра отмазанная уже. Генка им еще в сентябре двадцать процентов икрой отдал. А теперь чего?

Студент прямо смотрел на Верку. Он продолжал думать о своем:

– Человек пять мужиков хватило бы, залупиться, разоружить их! Всех ментов в районе! Полдня делов переловить! Они от жира и лени полопались и потекли уже. Посадить всех к ним же в «обезьянник». Если все, весь народ заговорит, то все выплывет! Надо только, чтобы люди как следует захотели, чтобы они поняли наконец, что они тут главные, а не власти! – Он значительно замолчал, вытаращив глаза и подняв все тот же палец. – А Кобяк молодец! Это наше законное право – защищать свою честь! Теми средствами, которые у нас есть. Остальные у нас украли! Нас накололи, а мы делаем вид, что все в порядке!

– Шур, я тебя про икру спрашиваю, у тебя некуда спрятать? Генка в лесу, он бы отвез куда-нибудь, а теперь-то что мне делать? Семихватскому звоню, у него сотовый отключен…

– Да чего ты дергаешься? Все нормально будет. Вы же им откатили…

– Ты как маленький, ей-богу. Ничего не знаешь, что ли? ОМОН же здесь! Ментов он собрался разоружать. Самое время!

– Какой ОМОН?

– Самолет целый в черной форме, оружие в длинных ящиках… как на войну… И прямо в аэропорту – жена Поваренка рыбой торгует, сама сидит на контейнере с икрой. Они ее в оборот, икру забрали. Обыск у нее сейчас, двор оцепили. У Кобяковых тоже обыск идет…

Она замолчала на секунду.

– Гнидюк и встречал их, и ездит с ними. Говорят, Тихого с Семихватским под замком держат. Что делать?

Студент сидел растерянный. То, что он хотел, уже произошло. Приехали люди из центра. Справедливо разобраться. Он тужился, а сообразить не мог.

– Ирка Вахромеева звонила знакомому юристу в область, говорит, за три контейнера икры – уже срок! От трех до пяти – в особо крупных! Что, все, что ли, сидеть будут?

– Ну, всех они не имеют права обыскивать.

– Я тоже думаю, они за Степаном Кобяковым приехали. Может, заболеть? Сесть дома, и все. Просто так же не придут? Или, может, всех охотников обыскивать будут?

Студент встал, глянул на часы.

– Не будут. Не имеют права. Не пускай на порог. Ори, зови соседей, если начнут ломиться. Ладно, давай, мне завтра рано.

Ночью избили майора Гнидюка.

– Связали их с женой спина к спине, – рассказывала, окруженная бабами у магазина, соседка Гнидюков, – надели на головы по контейнеру с икрой. Так их утром и нашли. Все в икре, она обрыгалась вся, чуть вроде не задохлась. А он – того… – злорадно закончила рассказчица, – то ли сам обоссался, то ли его…

– Охрана же была?! – качали головами бабы.

– Ну! «Уазик» всю ночь дежурил – всего на полчаса и отъехали, говорят. Говорят, специально и уехали, чтоб… – добавляла шепотом. – Один кто-то действовал. Здоровый, как слон. Говорил, от Василь Трофимыча привет передает.

– А вы чего же, не слышали ничего?

– Слышали, дак и что?

Люди знающие предполагали, что это мог быть и отстраненный Тихий, а мог и Студент, исчезнувший из поселка. Слесаренко попал в этот список только за размеры. Кто-то рассказывал, что недалеко от дома Гнидюков видел мужика, похожего на Степана Кобякова.

Омоновских обысков испугались крепко. Поселок притих. Многие поступили, как Вера Милютина. «Заболели» и не выходили из дома. Как от чумы спасались. Перезванивались.

– Ничего себе, у меня мужик полтора месяца корячился в тайге, на самых комарах, нам жить на эту икру целый год.

– А вы ментам платили?

– Платили!

– Так, может, не заберут?

– Как не заберут, эти вообще не смотрят, все метут. Семихватский, говорят, в бегах!