Текст книги "Воля вольная"

19

Вот жизнь устроена! Как раз в то время, когда Верку трясло после омоновцев и она сидела в пустом кафе с погашенным светом, прибитая, выкрученная страхом, с высохшими слезами и пузырьком корвалола в руке, ее мужик, ни о чем не подозревая, выпивал в зимовье на ключе Светленьком с Ильей Жебровским, покуривал у печки, пьяно улыбался жизни, украшенной дорогой московской водкой. Мировые проблемы решал…

На другой день, правда, Генка ни свет ни заря накормил собак, чаю горячего, обжигаясь, хлебнул и поломился в стылую, не проснувшуюся еще тайгу, высвечивая свой вчерашний след слабой фарой «Бурана». Илья на минуту только вышел, услышав затрещавший мотор, махнул рукой, не видя толком Генкиного лица в темноте, и снова завалился. Голова потрескивала, и хотелось наконец одному проснуться в своем зимовье. И он, сквозь сон, благодарен был Генке, что тот уехал так рано.

Выспался, поставил негромко нежного «Пер Гюнта» Грига, почему-то эта музыка всегда казалась ему зимней, очень подходила зиме, умылся, позавтракал неторопливо. Печка трещала, становилось жарко, Илья открыл дверь, зажмурился, солнце вовсю ластилось по тайге, и все кругом улыбалось. Он прислонился к косяку, оглушенный тишиной тайги и светом, душа вместе с морозным воздухом наполнялась тихим ликованием.

Настоящая, полнокровная, ничем не замутненная жизнь ждала его. Она была вокруг, достаточно было просто шагнуть за порог. Это и была его полная, его абсолютная, его божественная свобода на этом свете. Ни в какие другие свободы он не верил.

Подумал позвонить жене, сказать, что он на месте, она просила, но в Москве была ночь, и ему даже мысленно не захотелось туда.

Оделся не спеша и вышел наружу. Пешком решил прогуляться – никуда не торопиться, не орать снегоходом, новые лыжи попробовать. Знакомые места вспомнить.

Он был в теплом, черного цвета костюме из отличного «гортекса», французских каучуковых сапогах на два носка. На голове – ушанка из нерпы, купленная на охоте в Гренландии. Все было современное, легкое, прочное, не продувалось и хорошо «дышало». Сапоги – ручной клейки выдерживали любые морозы. Все было проверенное, кроме финских лыж. Илья надел ружье за спину, патроны потрогал: в левом нагрудном – патронташ на семь штук – медвежьи, в правом – для дальней стрельбы, на поясе – двенадцать штук мелкого калибра. Вставил сапоги и защелкнул крепления.

Прошел немного, пробуя отдачу, потом скатился к ручью и стал косо подниматься другим берегом по негусто заросшему кустами склону. Лыжи не проваливались, не проскальзывали и ровно, будто приклеенные носками, держались на сапогах. Они были такие легкие, что Илья все посматривал – не слетели ли.

Выбравшись из ручья, остановился. Наконец-то он был на своем участке, у себя дома. Мелкий березничек, вытянувшийся с прошлого года, замер, укутанный белым. Пухло было под ногами, округло и мягко, как шкурка зимнего зайца. Утреннее солнце сквозило кругом, неподвижные тонкие тени синели по сугробам. Молодые лиственницы, разрисованные снежным пушком, были нарядны и аккуратны. Или это настроение, подумал Илья, улыбаясь.

Впереди приземистый таежный бугор просматривался сквозь деревья. Склон, обращенный к Илье, был в тени и настороженно темен, а дальше за ним поднимались высокие, залитые солнцем, пестрые от снега и каменных речек безлесые склоны. Туда и направлялся Илья. В этом году здесь было еще не пугано. Пора было добывать мясо… Рябчик, заставив вздрогнуть, взлетел с шумом и сел недалеко. Илья услышал, как сердце ойкнуло и затрепетало в охотничьем азарте, он переломил ружье, сменил патрон в мелкашке на самый легкий и аккуратно двинулся вперед. На месте, откуда слетела птица, снег был разрыт до брусники. Добираясь до ягод, он копался в снегу, как курица в песке. Рябчик опять, с характерным «ф-ф-р-р-р», перелетел коротко. Илья, прислонившись к дереву, поймал грудь птицы в оптику. Выстрел прозвучал негромко. Подошел, поднял теплую, мягкую тушку, погладил. В прошлом году его первой добычей тоже был рябчик. Обрезал крылья, сунул их в карман, рябка пристроил на срезанный сучок у лыжни. Дальше двинулся.

Путик огибал бугор, у его подножия тайга была гуще, стояла застывшая и беззвучная. Жебровский шел и радостно и осторожно. Лыжи необычно, казалось, что слишком громко, шелестели прочным пластиком – только его звуки были в лесу! Временами он останавливался и смотрел вокруг, чувствуя все-таки внутреннее напряжение. Тишина давила и требовала внимания. Тайга учила его призабытым за год звериным навыкам – слышать всегда и видеть все.

Соболиный след пересек наискосок просеку. Илья присел, потрогал, след был не застывший, не очень крупный, тянул в сторону стлаников. Он посмотрел ему вдогонку, завидуя местным охотникам, которые стреляли из-под собак. Сейчас пес улетел бы за зверьком. Но собак у него не было, а завести и держать у кого-то в поселке, чтобы использовать только в сезон, мужики не советовали.

За полчаса, пока переваливал к речке, он насчитал шесть соболиных переходов, это подтверждало вчерашние Генкины предположения. Надо к стланикам побольше выставить, подумал Илья и увидел свой капкан. Он висел на очепе[20]20
  Очеп – устройство вроде колодезного «журавля», поднимающее попавшегося в капкан соболя в воздух.


[Закрыть] – на выходе путика в речное русло.

Илья вышел на речку, она была хорошо укрыта снегом, снял лыжи, ружье повесил на листвяшку. Проверил, не сгнил ли очеп, раскопал ногой шалашик и хотел было сунуть туда капкан, но передумал. В десяти метрах в русле реки лежал большой плоский камень, собольки почему-то регулярно его обследовали. Илья и в прошлом году думал там поставить, да руки не дошли. Он срезал потаск[21]21
  Потаск – в данном случае полуметровый нетолстый стволик, к которому привязывается капкан.


[Закрыть], снял капкан и пошел к камню. Прямо в середину поставил, заострил потаск с обеих сторон, косо воткнул в снег, а на верхний конец рябчиное крыло пристроил. Как раз над капканной тарелочкой[22]22
  Тарелочка – часть капкана, при нажатии на которую капкан срабатывает.


[Закрыть] получалось. Вроде и неплохо, но как будто смешно вышло, и он подумал, хорошо, что никто из серьезных охотников его не видит.

Взял лыжи на плечо и пошел через речку. Вода шумела под снегом, ниже она вытекала из-под пупырчатого прозрачного льда и бежала открыто. Илья попрыгал, пробуя лед, и быстро пошел на другой берег, чувствуя, как под ним оживая, проседает. Сзади длинно, по всему руслу обломилось, сделалась большая полынья, вода струилась небыстро по разноцветным в лучах солнца камешкам.

Он влез в крутоватый берег, надел лыжи и стал подниматься тайгой. Это уже было редколесое подножие тех высоких гор, что виделись от зимовья, до открытых склонов оставалось с полкилометра. Илья останавливался, слушал тайгу и шел дальше. В нем по-прежнему жили два противоположных чувства: настороженности, ожидания чего-то опасного и радости от окружавшего его настоящего мира, от вековечных тишины и покоя тайги. Оба чувства были сильными и нервными – душа радовалась, как дитя, но была не на месте. Среди редкого леса стали возникать острова высоких кедровых стлаников. Илья обходил их стороной. Подъем становился все круче. Вскоре стало видно, как лес впереди переходит в сплошные непролазные заросли кедрового стланика. Выше уже шли травяные склоны горного массива.

На этих открытых южных по́катях всегда были хорошие переходы северного оленя. Особенно в начале сезона. Встречались и осторожные снежные бараны, которые жили тут постоянно. Прежний хозяин участка каждый год добывал одного-двух. В прошлом сезоне Илья видел их несколько раз в бинокль. Но всё были самки с молодняком, и он не стал охотиться.

На берегу замерзшего ручья, вытекающего из-под курумника, снял лыжи и воткнул в снег. Узкой каменной речкой, разрезавшей заросли стланика, начал подниматься.

Он побаивался этого места. Та прошлогодняя встреча нос к носу с медведем случилась в полукилометре отсюда. В этих же стланиках, левее, он тогда напрямую полез от избушки. И сейчас он шел, как говорил Генка, слегка «на измене», выбирая, куда поставить ногу, и следил за зарослями. Ветви кедрового стланика были высоки, в полтора роста, шишки много. Темно-коричневые и некрупные, гроздьями торчали на вершинах длинных лап. Илья остановился, задрал голову на нависающие горные вершины, прислушался к их молчаливому миру. Тихо было, ветерок налетал порывами.

Перед выходом из стлаников пошел совсем аккуратно, щупая каждый шаг, – какие-то камни только притворялись вросшими, но были живые и, отыгрывая, издавали гулкие звуки. Звери далеко их слышали. Стланиковые ветви по сторонам были сломаны, висели вниз головой. Это была медвежья столовая. Вскоре неприятный коридор кончился, открылся обзор вверх и в обе стороны, Илья присел на камень, переломил штуцер, вынул тяжелый медвежий патрон, в ствол заправил пулю для дальнего выстрела.

На склоне до самого верха ни свежих следов, ни троп не видно было, он перевел бинокль – внизу, километрах в двух, виднелась крыша избушки – подарок завалить здесь барана, подумал, и стал внимательно смотреть вдоль зарослей. В тени стланика были следы, хорошо рассмотреть их не удавалось, но снег был изрыт! Он еще раз просмотрел, пытаясь понять, куда двигались звери. На чистое совсем не выходили – не похоже было на северных оленей. Он осторожно поднялся еще немного, на ровную площадку между невысокими уже, едва достающими до пояса зарослями и, встав на колени, чтобы не торчать, стал просматривать правую сторону. Все продувы, желтые травянистые поляны и пятна. Искал следы баранов, которые, в отличие от других зверей, паслись днем. Баранов не было, несколько оленьих троп уводили к перевалу.

Было не холодно, вершины, облитые молоком снегов, замерли на светло-голубом фоне неба, солнце рассеянно грело воздух сквозь морозную утреннюю мглу, стланики стояли осыпанные серебром изморози. Илья время от времени оборачивался назад и глядел в бинокль – кто мог набродить ночью на склоне над самым зимовьем? Надо будет сходить, подумал. Он чуть довел резкость, и ему показалось, что пушистые лапы в поле зрения бинокля шевелятся. Душа затрепетала, Илья вцепился взглядом в заросли, ожидая, что из них кто-то высунется, – никто не появился, только еще раз шатнулись, как ему показалось. Это было странно, если на кого и похоже, то на кормящегося медведя, но медведи должны были залечь.

Он привстал и осторожно осмотрелся. Колючие, пушистые заросли вокруг, плешины меж ними – все было спокойно. До подозрительного места метров сто пятьдесят. Илья присел на лапник и стал смотреть в бинокль. Он все-таки ждал медведя, медведь, если это был он, должен был показаться. Так просидел минут пятнадцать-двадцать, руки затекли – ничего не менялось. Опять начинается, понимал Илья. В прошлом году он целую неделю из-за того медведя… проходил на нервах. Воспоминание было ужасно неприятно, оно рождало новый невольный и сильный страх, с которым опять предстояло бороться. В прошлом году, пока не прошел тот невроз, он даже на снегоходе с опаской ездил. Особенно в сумерках – каждый пень увеличивался в размерах и настораживал.

Было уже одиннадцать, Илья закурил и пошел к стланикам. Утренний ветерок поднимался, тянул с низа долины, покачивал тяжелые кедровые лапы. Только его порывы слышны были да снежные скрипы собственных шагов. Илья остановился, окинул взглядом тайгу, широко теряющуюся в туманной дымке, белые холодные вершины справа и опять ясно, низом живота почуял, что на всем этом огромном пространстве никого нет. Только один мужик с карабином на плече, среди гор и тайги. Беспечный ветерок плутал в осторожных зарослях.

Возле лыж, торчащих из снега, были чужие следы. Он не сразу понял – только когда увидел громоздкую белую борозду, тянущую вдоль лыжного следа. В висках застучало, Илья скинул штуцер с плеча, замер, сквозанув взглядом ближайшие кусты, указательный палец ощущал холод курка. Запасной патрон машинально вытащил из кармана и зажал в кулаке. Следы поднимались в ближайшую – в десяти метрах – заманиху стланика, Илья присел, проглядывая низ зарослей. Сердце бухало в ребра. Под стланиками в снежном надуве зверь продавил полутораметровую траншею! Огромный! – мелькнуло.

Он подходил к его лыжам, не тронул их и не испугался, он был здесь недавно… может, и только что… Илье казалось, что он слышит медвежий запах.

Тайга вниз по склону хорошо просматривалась, и Илья, держа штуцер двумя руками и, неудобно зажав лыжи под мышкой, пятясь, стал уходить от стлаников. Кинется – секунды три-четыре – бросаю лыжи и напускаю в упор! У меня один выстрел! Больше в голове не было ничего! Отойдя подальше от зарослей, осмотрелся, осторожно опустил лыжи на снег.

Тишина давила. Илья, присматривая за стланиками, достал сигареты. Закурил. Запах кубинского табака показался странно резким, он удивился, машинально нюхнул саму сигарету, потом воздух вокруг. Курить не хотелось. Он бросил сигарку, встал на лыжи и пошел параллельно своему старому следу. Тридцать метров выше тянулись стланики, и там сейчас, возможно, был медведь.

Зверь большой, сытый – шишки кругом море, вертелось в голове, все было за то, что зверь перед берлогой должен быть осторожным… Но почему открыто вышел на лыжню? И шел по ней! Ответа не было. Илья своим утренним следом наискось скатился к речке, перешел ее в сапогах. Прислонил лыжи к камню, на котором стоял капкан… сзади, нервно разрывая таежную тишину, разорались кедровки. Скандально и очень настойчиво. Илья замер, слушая их крики, а больше внезапный стук сердца в висках, снял карабин и присел к камню, внимательно глядя на другую сторону ручья. Варианта было два: или уйти в зимовье, или… Илья посидел, успокаиваясь, и медленно двинулся обратно через речку. Стал осторожно подниматься в бугор. Глаз не спускал с перегиба, казалось, или этого ему очень хотелось – вот-вот сначала покажется голова, а потом и весь… Илья не боялся. Он был сосредоточен.

Забравшись наверх, остановился, слушая тайгу и осматриваясь. В голову лезли истории про шатунов, скрадывающих охотников, все они были книжными и тут же исчезали бесследно – он так же сосредоточенно и как будто спокойно двинулся вперед. Нужно было просмотреть свои следы и убедиться, что там не было никакого медведя. Иначе – из зимовья не выйдешь…

Не дойдя метров тридцать до стлаников, остановился, переводя дыхание и присматриваясь к зеленой мясистой гущине, солнце как раз хорошо со спины светило. Достал сигареты. Кедровки опять разорались и опять сзади, на пути к зимовью, где он только что сидел. Он чиркнул зажигалкой, прикурил, подумал, станут ли вообще кедровки орать на медведя, но там, где они кричали, что-то сломалось или упало. В напряженной тишине это прозвучало так громко, что Илья вздрогнул, и, гася сигарету, смял ее в варежке. Ночная кухта бесшумно сыпалась с веток длинными легкими столбиками. Осторожно двинулся обратно. Не очень понимая, что происходит. Птицы орали где-то, не доходя до речки, левее его следа. Теперь все было тихо. На бугре над речкой остановился, глянул вниз. Кроме его собственных следов, что вели к камню и переходили речку, других не было. Речка вскрылась почти вся – лед, видно, треснул и обломился – этот-то звук я и слышал, понял Илья. Было полвторого, он уже больше часа тут кружился.

Он выругался громко, аж сам вздрогнул, и решительно, не глядя по сторонам, стал спускаться… и тут же встал как вкопанный. Огромная медвежья лежка отпечаталась на склоне в трех метрах от его следа под небольшим кустом стланика! Следы прыжками-ямами уходили косогором вниз по ручью. Илья рассмотрел силуэт в снегу. Медведь был здесь только что, лежал мордой к его следу и испугался того же треска льда за спиной. Он меня скрадывает, забухало сердце. Так! Так-так-так! Илья снял шапку, погладил, ощущая выпуклости и впадины черепа под мокрыми волосами, еще раз осмотрелся и стал осторожно спускаться вниз. Капкан все так же стоял в середине камня с крылышком рябчика на косо торчащем колышке.

Илья тупо смотрел на нелепый соболиный капканчик, доставая сигареты. «Что делать? – вертелось в голове. – Ждать в зимовье?» Это был легкий, но совсем уж трусливый, возможно, не на один день, трусливый вариант. Илья сосредоточенно соображал, чувствуя, как страх уходит и зреет неприятное, перехватывающее дыхание, но правильное решение. Он боится… просто так в открытую не кинулся, значит, и не кинется… делает петли и скрадывает. Так-так-так… аккуратно себя ведет, это нам на руку… заходит сзади, высматривает… значит, он и сейчас где-то… Боится, но не очень! Его надо убивать сейчас! Илья глянул через речку, по своему следу, поднимающемуся крутым берегом, снял куртку и, прислонив лыжи к камню, повесил ее сверху.

Осмотрелся внимательно, выбирая место, и по утренней лыжне пешком направился в сторону зимовья. Зайдя в лес, прошел метров сто, потом своим же следом стал возвращаться, в одном месте потоптался, оставил сверху салфетку, которой протирал оптику. Она пахла так, что зверь, не обнюхав, мимо не должен был пройти. Свернул со следа напрямую к реке и, стараясь двигаться совсем тихо, дошел до зарослей прибрежного стланика, мысочком выдающихся в русло. Куртка у камня виднелась сквозь кусты метрах в десяти-двенадцати. Стрелять не получилось бы, но это и не важно было, все подходы к ней чисто просматривались, и главное, спуск в речку с его собственными следами и речное русло вверх и вниз были как на ладони. Он должен был где-то переходить речку.

На Илье была пуховая поддевка, меховая шапка, холодно не было. Илья ждал. С высоких и стройных береговых лиственниц сыпались мелкие серебряные блестки. Где-то совсем далеко тарахтели кедровки.

Через сорок минут он начал как следует подмерзать, стали затекать ноги. Ни топтаться, ни переменить позу теперь уже было нельзя. Зверь мог лежать где угодно и слушать, и наблюдать за речкой. Он захочет изучить непонятную штуку у камня, думал Илья, обязательно должен подойти. И он представлял, как коричневое пятно сначала показывается над речным обрывом, долго смотрит, не шевелясь, потом начинает осторожно, с остановками спускаться. Стрелять надо в самом низу, если подраню, успею перезарядиться и ударить еще раз.

Илья не боялся – подойти к нему незаметно было невозможно. Из неприятных мыслей были две: патроны, забытые в куртке, с собой был только один запасной в перчатке, да иногда казалось, что зверюга, напугавшись чего-то, ушел совсем. Идти за патронами было никак нельзя. Выстрела такого калибра должно было хватить, двух – тем более.

Еще думал о том, как бы вел себя Генка Милютин. Чего-то придумал бы – вспомнился Генкин рассказ, как тот застрелил медведя у себя в огороде. Ночью из двенадцатого калибра. Медведь приходил две ночи подряд, и на третью Генка приготовился. Примотал изолентой фонарик к ложу, натер мелом прицельную планку, чтобы видно было в темноте, в погреб спустился проверить, хорошо ли видно. С двух метров стрелял в высокой траве…

Илья ничего не слышал, он почувствовал… или услышал… он почему-то развернулся, судорога прострелила с головы до ног – широкий черный медведь, взрывая снег, тяжелыми прыжками-нырками летел к нему по лесу. Илья вскинулся, ловя в оптику темную тушу, выстрелил, медведь шатнулся в сторону и, как огромная собака, яростно закрутился, глухо рыча и скалясь, пытаясь укусить себя за бок. Он был в десяти метрах! Кровь хлестала и красила снег вокруг. Илья переломил ружье, сунул патрон, клацнул… медведь перестал крутиться, и Илья увидел два маленьких глаза. Они действовали одновременно – медведь прыгал, а Илья стрелял. Зверя остановило, шатнуло страшным ударом, он по инерции всей огромной массой завалился вперед, через правое плечо, но тут же встал. Илья, продолжая целиться мелким калибром, быстро отходил на чистое, к патронам в куртке. Оглушенный зверюга, пьяно вскидывая круглую черную морду, неуверенно, будто по инерции двинулся к Илье. Кровь из разбитого плеча била длинными неровными струйками на снег. Илья выстрелил в голову, метнулся к камню, схватил куртку, скатился в снег с другой стороны. Он никуда уже не смотрел. Стоя на коленях – клац – открылись стволы и вылетели гильзы – карман – патронташ – верхний ствол – клац! – руки работали безошибочно и быстро. Над самым ухом раздалось громкое, хриплое дыхание, и Илья почувствовал тяжесть на плече и вороте. Крутанулся, вырываясь, и, падая на спину, выстрелил в широкий лоб зверя. Голова замерла на секунду и, обмякнув, посунулась вперед.

Перезаряжаясь, отступил несколько шагов. Зверь лежал, охватив огромный камень, человека три не могли бы его охватить, с безжизненно вытянутыми и вывернутыми задними лапами на снегу. Свешивался косматой мордой с пустыми уже глазами, которые никуда не смотрели. На левой лапе, шириной в две мужицкие ладони, на длинном кривом когте, как детская игрушка, висел сработавший соболиный капкан. Впереди приоткрытой пасти полз по камню кровяной сгусток какой-то слизи. Илья, почувствовав что-то живое на плече, обернулся и испуганно цапнул рукой – это была все та же слизь из пасти зверя. Большая лепеха кроваво-сопливого сгустка.

Илья не отрываясь смотрел на поверженного противника. Это был монстр, он был больше этого огромного камня! Он был как три Ильи или даже больше!

Аккуратно толкнул стволом возле уха. Этого можно было не делать – дырку в черепе, чуть выше глаз, было хорошо видно.

Вечером Жебровский выпивал. Радости особой не чувствовал, он капитально наломался, снимая шкуру. На части пришлось рубить тушу, иначе никак не перевернуть было. Спина отяжелела и руки не поднимались. Медведь был совершенно черный. Какой-то прямо страшно-черный, клыки желтые, но целые. У него в коллекции числилось три десятка медведей, среди них были и камчатские, но такого большого не было. Сидел в уголке с ногами на нарах и думал всякое. Музыку слушал, виски пил. В голове бродил тяжеловатый, расслабленный хмель победы. Он думал о том, что сделал это, вспоминал, как сделал, ища повода для гордости. И скорее всего вся эта история и была поводом, но как-то ничего особенного не вспоминалось и не ощущалось. Не перед кем было, а с самим собой какой смысл… Человеку для гордости нужен другой человек.

На часы глянул, мысленно отнимая девять часов разницы с Лондоном, но звонить не стал. Он не смог бы рассказать, что с ним произошло, да и пацанам оно все равно… Интересно, как бы они среагировали, если бы меня задавил медведь? Прилетел бы кто-нибудь сюда?

Его спасла пуля легкого калибра. Первый тяжелый выстрел пришелся в грудь, по легким, и переломал ребра, вторая пуля разбила правую лопатку, маленькая же взорвалась в основании шеи и оглушила косматого на время. Зверь в момент выстрела нагнул голову, и пуля попала в позвоночник. Попади я в голову, как целился, лениво думал Илья, – лежать мне сейчас задавленным. У него хватило бы сил в такой ярости. Жрать не стал бы, ушел и сдох бы где-то.

Это были уже не эмоции, но просто так… рассуждения постфактум. Собственно, эмоций именно по поводу своего везения он не испытывал. Так уж устроена опасная охота. Все сильные волнения переживаются до того, потом, в сам момент поединка – не до них, когда же зверь повержен, приходят другие эмоции.

Медведь был обречен. Снимая шкуру, Илья нашел не только свои попадания. Зверя стреляли с вертолета и не так давно, два сквозных ранения сверху, один зацепил грудную клетку, другой заднюю ногу, пули были не охотничьи, не раскрылись – скорее всего из «Калашникова» били. Зверь был жирный и готовый к берлоге, но страдал от воспаленных ран и не жилец. Это был явно хозяин здешних мест, возможно, он понимал, что пострадал от человека. И, возможно, мстил…

Это то, ради чего ты сюда ехал? – спрашивал себя Илья. И понимал, что да! Это то! Капризы? – вспоминались слова Поваренка… Нет, Коля, когда на тебя охотятся, это уже не капризы.

Все-таки он был горд самим собой. Человеку это простительно… когда он один.