Текст книги "Воля вольная"

Генку всегда радовал незнакомый путь. Хотя и жалко было терять время, а и поехать хотелось. Может, получится помочь мужику. Тут он, правда, не знал, может, Кобяку этого и не надо совсем, ну, не надо, скажу, не нашел, – так он подумал, подкачивая бензин и берясь за рукоятку заводки.

Наискосок, чуть подгазовывая, чтобы не соскальзывать боком, спустился крутым берегом ключа к Эльгыну. Река, неширокая здесь, встала только в спокойных местах. Лед был еще тонкий. Генка приподнялся с сиденья, рассмотрел ее до поворота. Потом переехал ключ – тут лед держал – и потихоньку потянулся берегом. Собаки выли, привязанные у зимовья. Особенно Айка – всей тайге рассказала, как обидели. Генка улыбнулся. Хорошая собака. На что Чингиз – профессор, а почти половина соболишек на ее совести. Орет, думает, без нее уехал.

Минут через двадцать быстрый незамерзший ключ впадал в Эльгын глубокой расселиной. Генка прикинул, как лучше, по диагонали нырнул вниз, прогрохотал прямо по воде, по обледенелым камням и, согнувшись за металлическую защиту, прямо по кустарнику выдрался на другой берег. Остановился на просеке. Стал выгребать мокрый снег из гусениц, сам всматривался вперед по тропе. В этом году Кобяка еще не было, не езжено было. Он вытер варежкой километраж на спидометре и решительно надавил на газ. Хорошая была дорога, пропилено и растащено нелениво. «Буран» мягко, но ходко летел по снегу.

Вскоре, на другом ключе, Генка понял, что Кобяк все-таки сюда добрался – на лесине, упавшей через речушку, стоял капкан. Снег был сбит с дерева, и присыпанные следы заметны на берегу. Генка привстал, не без ревности разглядывая, как ловко подвязано полрябчика к концу толстого сука – путь к нему вел только через ловушку. Дня три-четыре, прикинул Генка по припорошенным следам. Это было плохо. В следующий раз Кобяк мог появиться здесь нескоро.

Генка заглушился. Тихо стало. Он сидел, напряженно глядел вперед и понимал, что дальше ехать бессмысленно, что надо писать записку, вешать рядом с капканом и возвращаться. Генка недовольно тер зарастающую ссадину на кулаке. Он не любил, когда поселковая жизнь вмешивалась в охоту, у него и Верка была к этому приучена, и рацию он включал только по нужде, а тут… Верка, явно чего-то недоговаривая, так и сказала – Тихий сам заезжал, просил найти. Он не понимал происходящего, но чувствовал, что для Степана могло быть важно, что его ищет Тихий. Завелся и поехал дальше.

Само зимовье было старое и маленькое. В одни нары. Зато загон для «Бурана» хороший, даже с дверками, и лабаз большой… Все было крепкое. Генка впервые видел, как у Кобяка все устроено. Зашел внутрь зимовья, прищурился со света. Окно не вставлено, ни матраса на нарах, ни продуктов. Не ночевал, получается. Генка задумался. Он чувствовал, что хозяин был здесь, но почему-то не обустроился. Может, где в другом зимовье ночевал? Генка достал листочек, выдранный из Сашкиной тетрадки. Расправил.

Чего ему и писать-то? – Генка хмуро глядел в заметенное окошко.

«Начальник милиции Тихий… – Генка задумался: велел или просил? – Надо тебе позвонить ему, – продолжил, – по моему телефону. – Он опять задумался. – Как, елки, позвонить-то? Что, телефон оставить? Где он меня искать будет? – Я буду спускаться с охотой на базу на Каменной. Буду там к первому ноября. Наверное, срочно надо связаться, я не знаю, жена звонила. А может, тебе и по рации можно, я не знаю. Генка. – Подписался. – Милютин, – добавил. Перечитал все. Написал наверху кривовато – Степану Кобякову».

Глянул на часы, было уже десять, заторопился, вспоминая приманку для капканов, киснущую за печкой. Оставил записку в середине стола, придавил лампой и с удовольствием вышел на улицу. Было во всем, что касалось Кобяка, что-то, что как будто говорило – не тронь, это не твое. Генка, как и любой другой охотник, случись оказия, спокойно ночевал в чужом зимовье, это было в порядке вещей. Разные бывали избушки: хорошие, так устроенные, как будто дома оказался, бывали маленькие да щелястые, а эта вроде и ничего, но Генке не хотелось бы тут ночевать. Даже нары одни были в зимовье – хозяйские.

Обратно по своему же следу долетел быстро. Печка, обложенная камнями, была еще теплая. Он засунул туда пару чурок, чтобы подержали еще тепло, доскреб сковородку с остатками макарон, запил прямо из чайника и, положив приманку в плоскую самодельную сумку, которую всегда возил на груди, вышел из зимовья. Рюкзак с запасными шмотками, топором и капканами висел на гвозде, приготовленный еще с утра. Собак отвязал. Айка губы изорвала о капканный тросик, которым была привязана. Генка подозвал ее. Из десен текла кровь.

– От ты дура-то, – отпихнул.

Завел «Буран», сдал с разворотом назад. Собаки рванули по вчерашнему следу, Генка же стал подниматься нетронутым еще путиком вверх по ключу, разделявшему его с Кобяковым участки. Капканов здесь было немного, но Генке хотелось забраться наверх, посмотреть – не коптит ли где какая кобяковская избушка, а может, и выстрел где хлопнет… Идея была глуповатая – какая избушка в одиннадцать утра, но Генке все казалось, что он чего-то недоделал, что мог сделать.

Он поднимался все выше и выше, лес кончился, путик тоже, он держался оленьей тропы, которая хорошо обходила курумные осыпи, но местами все же «Бурану» приходилось туго. Он переваливался неуклюже и – нож по сердцу – с противным скрежетом цеплял камни. Когда за очередным перевальчиком открылись стланики в верховьях Талой, Генка остановился. Перед ним раскинулась почти половина кобяковского участка. Вся дальняя сторона долины Эльгына хорошо просматривалась. Генка заглушился, снял варежки, бинокль положил пока на сиденье – после «Бурана» руки маленько тряслись, и в него ничего не увидеть было. Закурил. Сколько Генка исходил тайги, а всегда, когда забирался на такие вот обзоры, останавливался. Садился, закуривал, глядел и думал… так вообще, о жизни. А может, и ни о чем не думал, а просто глядел. И теперь он сидел боком на «Буране» и щурил вдаль небольшие карие глаза, окруженные непрогоревшими на солнце тонкими морщинами. Ресницы и брови и редкие усы были в куржаке и сосульках.

Генка докурил и взял бинокль. Он знал, где смотреть, хорошо прорубленную буранную тропу местами было понятно, одну избушку даже нашел… Нигде ничего не было. Ни звуков, ни дымка, Генка убрал бинокль, глазами смотрел, даже воздух в себя потянул, ветер как раз снизу налетал порывами. Прячется Кобяк, понял Генка, там он, а следов нет. Без «Бурана» бродит, на лыжах.

В этот день Генка не успел открыть все капканы, а несколько так и не нашел – торопился. Покоя не давало, что кое-как обошелся с Кобяком. Он возвращался путиком, по привычке накатывал плохие места, выпрямлял повороты, а сам все думал. Чтобы по-хорошему искать Кобяка, надо было возвращаться на Каменную, брать бочку бензина, заряжать аккумуляторы в телефон… за неделю не управился бы…

10

Поселок погудел-погудел и обмяк. Люди, как могли, попрятали незаконное, милиция больше никого не трогала, и стало ясно, что все уладится. Жизнь стала входить в привычную колею, но тут все тот же Гнидюк учинил обыск у Трофимыча, изъял сорок килограммов икры и, заперев старика в обезьянник, пытался его оформить! Тихий опешил от такой самодеятельности, ринулся на работу и, хотя формально к майору не придраться было – он как раз дежурил, – влепил ему выговор.

Жизнь забурлила снова. Люди, здороваясь с Тихим, смотрели тревожно, как бы спрашивая: что теперь, и за пару контейнеров икры сажать будут?

Тихий ждал ответа от Генки Милютина. Само решение уже было – он собирался забрать кобяковский «уазик» взамен разбитого и зафиксировать возмещение ущерба. Его не смущало, что концы с концами плохо сходились, в области поначалу заорали, подай нам его труп – потом одумались – там шума хотели еще меньше и такое решение приняли бы. Но для этого нужно было хоть какое-то согласие Кобяка. Он не особо надеялся, что Кобяков позвонит, но какую-то информацию, он и сам хорошо не понимал какую, он ждал.

Александр Михалыч трезвый и мрачный сидел в своем кабинете и думал обо всем сразу. Было уже одиннадцать вечера, он давно бы ушел, да чувствовал неразрешимую скособоченность всей этой истории. Понимал, если бы не Маша, не ее беременность, если бы не свадьба эта, жених херов, – злился сам на себя, – если бы не все это дело, давно бы все решил. Но теперь почему-то не решалось. Прямо башка лопалась по швам у Александра Михалыча. Он и тряс ею, и в лоб кулаком стучал – ничего не придумывалось.

Застряло, заклинило, не провернуть…

– Тут мы без проигрыша, мамочка… все получилось, как ты и говорила, – Анатолий Семеныч выпил холодную водочку из хрустальной рюмки, разломил сочный пирожок, начиненный солеными рыжиками в сметане, и сунул одну половинку в рот. Жевнул, причмокивая и ощущая острый солененький вкус, глянул на оставшуюся половинку с торчащими рыжиками, ему стало ее жалко, и он отправил ее вслед за первой. Вилочку салата добавил для смака. Щеки вспухли двумя шарами, даже глаза подвылезли и заслезились удовольствием, Анатолий Семеныч хотел немножко засмеяться от радости, но не смог, а только вздохнул носом и, с трудом сдавив челюсти, начал жевать.

Анатолий Семеныч Гнидюк ужинал с женой. В приятно убранной комнате стоял просторный мягкий угловой диван со множеством подушек – подкладывать под бок или под уставшие ноги, на окнах колыхались цветастенькие, в тон дивану занавесочки. Ухоженные цветы и растения свисали по стенам и стремились к потолку.

Большой плоский телевизор негромко, для фона наполнял комнату голосами и лицами известных и крайне довольных собой и жизнью разнообразных московских телеведущих и их не менее довольных тем же самым гостей. Само счастье и благополучие стекало с экрана на пол, хоть таз подставляй.

Эх, что бы там ни говорили, а такую огромную страну может объединить только телевизор!

Супруги расположились на диване, в центре невысокого круглого стола царило большое фарфоровое блюдо с маленькими, разной формы рыжебокими пирожками, до которых «мамочка» Анатолия Семеновича была мастерица. Все, кто их пробовал, от одного вида этих пирожков слюни до полу пускали. Еще на столе нежились гребешки, чуть прихваченные до румянца на раскаленной сковородке, а потом припущенные в сметанно-сливочной заливке. Густой говяжий бульон к пирожкам, острая корейская капуста, икра лососевая «пятиминутка», грибочки и любимый Анатолием Семенычем желтенький сверху и нежный-нежный и беленький внутри салат «мимоза». Он, кстати, и с пирожками хорошо шел.

Неудивительно, что с такой закусью, супруги были и прилично поддаты, и уже объелись. «Мамочку» Анатолия Гнидюка звали Альбина, она была бы ничего собой, если бы не расползлась в плечах и талии и не огрубела не по возрасту. Впрочем, толстыми они были одинаково. Анатолий Семеныч сбоку очень смахивал на американский грузовик без фуры, живот и зад у него непомерно выдавались, зато у мамочки лицо было почти квадратное, а загривку любой мужик позавидовал бы. «Мамочка» выпила свою рюмку и, поводив вилкой над тарелками, тоже закусила.

Жили супруги Гнидюки дружно. Познакомились, когда Толик заканчивал военное политическое училище. То ли в армии всегда политруков не любили, то ли Анатолий Семеныч особо глуповат, а из-за этого прямолинеен был, но по службе он поднимался трудно, а потом и совсем попал под сокращение. Так он оказался в милиции, где, известное дело, чужих не любят. А политруков особенно.

Бог детей им не дал, а может, сами не захотели из-за кочевой военной жизни, скорее последнее, поскольку даже кошки у них в доме никогда не водилось. Им и друг друга хватало. Не работая ни дня, Альбина все свое время посвящала мужу, безо всякой скуки вникая в его дела. И везде, где бы он ни служил, разбиралась в них как минимум не хуже, и все у них шло хорошо.

Маленький городок после областного центра поначалу прямо вверг ее в депрессию, но вскоре она освоилась, перезнакомилась с женами руководства, с кем надо подружилась и выяснила все местные раскладки. Острым женским чутьем поняла Альбина Гнидюк, что доходная должность начальника районной милиции – это как раз то, что им надо перед выходом на пенсию. Деньги и связи были, а после скалистых высот областных интриг здешние простодушные порядки не казались ей проблемой.

Она видела своего недалекого, но доброго Анатолия в просторном кабинете начальника, а себя – первой леди. Жена мэра была ей не конкурентка – местная темнолицая узкоглазая полукровка, грубая матершинница и торгашка, ее ничего не интересовало, кроме своих лавчонок. Альбина же видела себя на персональной машине мужа с водителем, всю в хлопотах по делам детсадов, школ и домов престарелых. И в доме престарелых, и в детсаду она обязательно навела бы идеальную чистоту и научила поваров вкусно готовить, делать разные салаты и обязательно печь пирожки по субботам… Она чувствовала, как ей очень хочется поработать, прямо ладошки начинали чесаться, она замирала от этих мечтаний и улыбалась. В поселке, правда, не было дома престарелых, но школы и кое-какие детские садики были. Пирожков там, понятное дело, не пекли.

Как иной раз к людям в головы приходят благородные мысли и идеи – прямо удивительно! В каком красивом, наверно, глянцевом журнале прочитала Альбина Гнидюк про первую леди и про свою озабоченность ближними, мы никогда не узнаем, потому что Анатолий Семенович забрал однажды тот журнал с собой на дежурство, да там его и стянули, и только тремя днями позже в туалете нашлись несколько измятых страниц с голыми девицами. Чья это была работа, никто так и не признался. Возможно, впрочем, это был и не журнал даже, а безобидная воскресная желтушка «Комсомолки», которую Аля тоже любила читать и даже выписывала. Как бы там ни было, она очень нравилась себе в роли первой леди. Прямо заснуть иной раз не могла от грядущих забот и дел.

Как человек решительный, она не просто мечтала, но и действовала, не особо сомневаясь в правильности своих действий. Таким людям, кстати, часто сопутствует удача! Именно «мамочка» придумала позвонить на третий день в Москву. Там у них с Анатолием был один очень нужный человек. Небольшой должности, но абсолютный человек. И как раз его начальнику вся эта история очень на руку приходилась, а начальнику приятное сделать всегда полезно. Вот она и придумала: отличиться – повязать кого-нибудь с икрой и позвонить.

– Умница, мамочка… – дожевал Анатолий Семенович закуску, – а уж с этим Петровичем как повезло!

– С Трофимычем? – поправила Альбина.

– Ну да. Прямо с карабином шел без чехла, я и двух улиц не проехал, смотрю, идет мужик с карабином. Даже и делать ничего не надо было. Ни чехла, ни разрешения… домой заводим его, икра прямо на виду, в коридоре на холодке стоит. Тут, если правильно дело подать, получается, совсем начальник милиции не работает…

– Тебе не Тихого надо столкнуть, тебе на его место надо, Толик. – Альбина выразительно вытаращила глаза. – Налей-ка еще… – пододвинула рюмку. – Как бы сделать… чтобы этот Семихватский прокололся? У него деньжищ, я думаю!

– Мамочка, а дай еще с капусткой, я так с удовольствием…

– Толик, съешь лучше с рыбкой, ты ж с капусты пердишь… мы с тобой однажды не проснемся! Ну?! Съешь вот мясной… А ведь это он мужиков, тех первых, что ты с икрой задержал, он же отпустил… Свидетели, ясное дело… – думала вслух «мамочка», поворачивая блюдо с румяными пирожками нужной стороной к мужу.

– Ну, Алечка, он тут местный, никто не расколется. – Нос Анатолия Семеновича обиженно дернулся и уставился на отставленные пирожки с капустой.

– Если, как Сергей Сергеич обещал, пришлют конкретных ребят – наше счастье. Им только намекни, сказать, что левой икры больше тонны, даже сказать, что три тонны было в тех машинах, – обрадовалась «мамочка», – они свидетелей из-под земли достанут.

– Откупится, мам, я думаю, у него денег куры не клюют. – Анатолий Семеныч безразлично к «мамочкиным» измышлениям крепко и долго зевнул.

– Ты что, Толик?

– Я-я, ма-а-ммо-чка, – зевнул супруг еще шире, – готов.

И, выпив по два мезима, сладко поругивая друг друга за полные желудки, Гнидюки пошли спать. Анатолий долго не мог уснуть и все думал с благодарностью о своей умной и верной жене. Вспоминал даже молодость нечаянно, когда она худенькая, пугливая и принципиальная поехала за ним бог знает куда. И как тяжело им было первое время. Даже слезы навернулись у мягкого сердцем Анатолия Семеновича. Он нащупал в темноте большое плечо супруги и погладил. И прижался чуть масляной и пахнущей рыбкой щекой.

Гнидюк вспомнил о днях молодости исключительно просто так, из сентиментальной приятности, вообще же он имел одно отличное свойство никогда не оборачиваться назад и не заглядывать вперед. И поэтому всегда спал спокойно. Как йог.

Семихватский, получив от Тихого жесткое указание не лезть, такое жесткое, какого он никак не ожидал, уехал в тайгу за икрой. Ее еще немало было заныкано на дальних речках, а областные и даже московские коммерсы брали по неплохим ценам. И вообще, время было живое – японская плавбаза и несколько небольших корейцев маячили на горизонте второй месяц. Все приперлись за «красным золотом», думал капитан Семихватский, но главное – он на сто процентов был уверен, что у Тихого без него ничего не получится, и даже лучше было уехать ему сейчас – пусть «батяня» сам попробует Кобяком порулить. Секретаршу с собой забрал – Оля взяла больничный – и Тихого позлить, и сгодится толстуха в лесу. «Рыбы не будет – тебя сожрем, Олька!» – скалился, подсаживая под мягкое место на вездеход.

Тихий еще и потому сидел у себя в кабинете, что ждал новостей. Казалось, тут эти новости его быстрее найдут и можно будет что-то уже сдвинуть с места. Кобяк мог связаться по рации с кем-то из мужиков, а тот поехал бы в управление искать подполковника. Тихо было, внизу у дежурного негромко работал телевизор.

Подполковник глядел во тьму окна, и виделась ему его работа на новом месте. Юг, тепло. Он представлял себе не местных, но других людей, нежных и нарядных. Одетые по-летнему, они что-то обсуждали, тыча пальцами в красивые витрины, выходили с покупками из магазинов и шли в рестораны, откуда пахло шашлыками… и среди этих нарядных людей снова Кобяк возникал в кирзовых сапогах, самовязаном свитере и с карабином, хмуро и уперто глядящий на него. Тихий постукивал бычачьим кулаком по столешнице, иногда шумно вздыхал и сам себя видел таким же нелепым в тех теплых краях.

Телефон зазвонил. Вздрогнул внутренне, нахмурился, снимая трубку.

– Здравия желаю, Александр Михалыч. – Голос начальника ФСБ Авдеева.

– Здорово, Николай Николаич. – Тихий напряженно ждал, что тот скажет, но Авдеев, загадочно помолчав, предложил встретиться.

Через десять минут он уже садился в машину Тихого.

Майор ФСБ Николай Авдеев был младше Тихого лет на десять, не местный, родом из курортной Анапы. Среднего роста, крепкий, круглолицый, говорил скороговоркой и с южным акцентом.

В поселок его перевели недавно, с весны, и он не особенно еще знал местные условия, но при многих делах уже состоял. С Семихватским они время от времени встречались и «регулировали» вопросы.

Авдеев как сел в машину, сразу взял быка за рога:

– Короче так, Михалыч, все попалились! – Он никогда не называл так подполковника. От него сильно несло водкой.

Тихий ехал небыстро и молча, брови сводил и кряхтел время от времени.

– Ты чего молчишь, я тебе говорю, майор очень конкретно стучит, ты не понял! – Авдеев сидел, сложа руки на груди и глядя вперед. Говорил громко, отрывисто, невпопад тряся головой.

Александр Михалыч только глаза на него косил.

– Знаю я…

– Ну-у, – Авдеев продолжал держать скрещенные руки и глядеть вперед, – и какие решения будут?

Тихий молчал. Ему крайне не нравился ни этот разговор, ни сам майор, который ужрался и хочет «решать чужие проблемы». Но, видно, знал он что-то такое про Тихого, что говорил с ним так нагло.

– Ты не понял, Михалыч, он не просто, он в Москву стучит. Скорее всего, рыбники подсуетились. Там как-то так сложилось – я не знаю, – он опять пьяно тряхнул головой, – до самого-самого верха дошло. Бардак, мятеж, неповиновение властям, бунт из-за рыбы! – Он прямо над собой поднял вверх указательный палец, как будто засунул его куда-то: – Там же от таких слов ссутся! – И он заржал всем своим круглым лицом.

– Да ладно… – Тихий подъехал к невысокому обрыву Рыбной, замер на секунду, потом вывернул руль влево, спустился вниз и встал фарами на бегущую воду.

– Нет, ты не понял. До самого, – Авдеев опять ткнул палец в потолок машины, – до самого-самого верха! Понял теперь?!

– Рыбникам-то оно зачем?

– Как зачем? Им обострять надо, чтобы силой придавили мужиков и чтобы все осталось как есть. Не дай бог, если начнут играть в демократию, искать место, откуда проблема выросла, дойдут до лицензий на рыбалку, до квот. Кто и как их распределяет… Врубаешься? Их по всей стране распределяют, Александр Михалыч, ты что! Это ж сколько бабла! Подумать страшно! Короче, опера сюда из центра будут с тяжелыми[14]14
  Тяжелые – силовая поддержка оперативников ОМОНом или СОБРом (милицейский жаргон).


[Закрыть]… – Авдеев сказал это и как будто протрезвел.

– Мне никто…

– Я знаю. Будут, Александр Михалыч, будут. Уже летят. Завтра должны быть к вечеру. – И он опять задумался и чесанул рукой короткий ежик волос.

– Ну, сука, подонок… – хрустнул челюстью Тихий.

– Это точно, но его нельзя трогать… И выговорешник с него ты снял бы! Он тебе сейчас ни к чему, подумай лучше, как все в свою пользу выкрутить.

Тихий нахмурился и с удивлением поглядел на Авдеева.

– Надо тебе Гнидюка подставлять. Отправь его в тайгу за Кобяком. И ребят дай таких, чтобы дурака включили по полной программе. Короче, только чтоб его приказаний слушались. Он там дня не выдержит – по телефону тебе рапорт продиктует. Прямо из зимнего леса! – И Авдеев опять заржал.

Тихий тер небритую щеку. У него самого в голове была такая мстительная мысль.

– Ладно, подумаю. У тебя-то чего?

– У меня нормально. У тебя бухнуть ничего нет? – спросил Авдеев неожиданно просительным голосом.

– Нету… Чего гуляешь-то?

– Такая маза нарисовалась, Александр Михалыч… Так одни ребятишки прокололись… – Взгляд его стал кошачьим, он довольно, даже счастливо замахал руками перед собой. – Полный пинцет!

Помолчали. Авдеев продолжал думать о своем сладком дельце. Потом как будто вспомнил, где он, и спросил с явным дружелюбным желаньем помочь:

– С Кобяком что думаешь?

– Не знаю, надо, чтоб «уазик» восстановил…

Авдеев развернулся всем корпусом и замер, пытаясь рассмотреть в темноте лицо Тихого.

– Ты что, спятил?! Сажать надо! Или валить при задержании…

– За что его сажать? – Михалыч говорил тихо и веско. – Едет мужик из тайги, никого не трогает, тут – машина среди дороги, он по тормозам, сдает назад, чтобы объехать… И тут этот мудак с пистолетом! Кинулся!

Тихий воспроизводил речь, которую много раз репетировал как разговор с начальством. Авдеев молча его слушал. Тихий хотел продолжить, но по самой тишине понял, что не тому он все это говорит.

– Ну-ну? – предложил продолжить Ав-деев.

– Что?

– Ты чего замолчал?

– Да-э… – отмахнулся Тихий.

– Я не понял, ты чего, героя из него делаешь? – Авдеев опять развернулся к Тихому и выпучил свои небольшие глаза.

– В каком смысле?

– Ну, типа, он свои права защищал… нельзя пистолетом пугать, обыск без санкции… Ты что, не врубаешься, что они немедленно на шею сядут! Дернуться не успеешь, и они, а не мы, пистолетиками махать начнут. Михалыч, я много в каких точках побывал-послужил. Все одинаково, везде та же фигня. Прятать его надо! Не хватало, чтобы здесь уссурийские партизаны[15]15
  Уссурийские партизаны – дело лета 2010 года. Шестеро молодых людей, протестуя против беспредела и безнаказанности местной милиции, совершили ряд нападений и убийств милиционеров в Приморском крае.


[Закрыть] завелись…

Михалычу на язык пришло, что ты, мол, не икрой, а службой занимайся, может, тогда больше порядка будет. Но ничего не сказал, то же самое можно было и ему предъявить.

– Что-то сместилось… – сказал Тихий в задумчивости. – Что-то скрежещет… Веками работало, а теперь нет. Какой-то Гнидюк, сука, пришлый… Может, все по-другому уже давно идет, просто мы не заметили?

– Ты это сейчас с кем, товарищ подполковник?

Тихий не ответил. Включил заднюю передачу и стал разворачиваться по речной гальке. Машина временами пробуксовывала нервно, речка холодно блестела и волновалась.

Он подвез Авдеева к кафе и, отъехав недалеко в темный конец улицы, достал телефон. Набрал номер.

– Анатолий Семенович, тут такая вводная будет. – Он прокашлялся и, придав голосу власти, продолжил: – Завтра опергруппа выезжает за Кобяковым. К нему на участок, на вездеходе. Ты – старший. Приказ я подписал. На развод к восьми ноль-ноль со всеми вещами. В тайге холодно – смотри… спокойной ночи.

Закрыл трубку и посидел еще. Спокойной ночи, Анатолий Семеныч, спите хорошо. И все в глазах стояла та сцена на дороге, где Анатолий Семенович деловито спешит на веселых, нетрезвых ногах к вездеходу, доставая пистолет из кобуры. Власть народная! Тихий грубо выругался, завел мотор и выехал на дорогу.

К Маше не поехал. Позвонил, отговорился, не мог он в таком состоянии ехать. Как в говне! Остановился у кафе, уже и ключ вынул, выйти, но посидел, подумал и поехал домой. По дороге звонок прапору Бадмаеву сделал, объяснил все насчет завтрашнего выезда.

Утренний развод начался с задержкой. Не было Гнидюка. Тихий чуть в стороне вполголоса разговаривал с прапорщиком Бадмаевым. Остальные в некотором недоумении вот уже двадцать минут стояли в строю. Трое бойцов и Бадмаев были одеты теплее других. Возле «обезьянника» горой лежали спальники, рюкзаки, валенки и тулупы, еще какой-то бутор. Тихий специально никого не распускал, послал машину за Гнидюком, который утром звонил, говорил, что у него болит ухо и что он принесет справку. Тихий был выбрит, подтянут, он как будто все знал, что будет дальше, как будто у него было какое-то хорошее решение.

– Водяры-то ящика два взяли? – участливо, вполголоса, но так, чтобы все слышали, спрашивал кто-то из второго ряда. – Не мало будет?

Бадмаевские, стоящие впереди, молчали. Только глаза косили друг на друга. В заднем ряду улыбались.

– Повариху-то не забыли? Спроси у ребят, – звучал в тишине все тот же осторожный голос.

– Зимой повариха не положена по технике безопасности… Яйца поморозишь, – поддакнул кто-то с дальнего конца.

– Ну, минус тридцать обещали!

– Правда, что ли? – повернулся кто-то из отъезжавших.

– Не крутитесь в строю, боец, сейчас придет ваш командир, все вам скажет, – продолжал шутник уже громче.

– Фельдшерицу тогда возьмите из поликлиники, Катьку! Ей и мороженые пойдут, прапор пробовал…

Привезли Гнидюка. Когда он вошел, среди бойцов невольно раздались смешки. Помещение для развода было тесное, и никогда столько народу не собиралось, задние высовывались, опираясь на товарищей, и даже подпрыгивали, чтобы увидеть. Гнидюк был в парадной почему-то шинели, летних ботинках и в солдатской ушанке, туго завязанной под подбородком. Что-то белое как будто специально торчало справа из-под шапки. Один нос высовывался из ушанки, глаз не особенно видно было. Заметив командира, Гнидюк перешел на забытый здесь строевой шаг, взял под козырек и начал докладывать в полный голос:

– Товарищ подполковник, больной майор Гнидюк по вашему приказанию прибыл. Больной весь, товарищ подполковник, ухо стреляет. Вот таблетки! – Он схватился за левое ухо, а правой рукой суетливо полез в карман, темный пузырек упал на пол и покатился. Гнидюк нагнулся за ним и, не отпуская уха, продолжал: – Жена ночью три раза компресс делала.

Он произносил все таким серьезным тоном, будто что-то по делу докладывал. Все примолкли, удивленно слушая.

– Снимите шапку, майор, – неожиданно громко раздался властный голос Тихого.

Гнидюк замер:

– Товарищ подполковник…

– Снимите, здесь не холодно. – Тихий говорил сухо, чуть угрюмо.

Гнидюк стал развязывать завязки под подбородком. Ему не удавалось. Он время от времени растерянно разводил руками, мол, не вижу или не могу… И морщился, и тяжело вздыхал мягким носом.

– Помогите ему, прапорщик! – приказал Тихий.

Гнидюк задрал голову, а прапорщик Бадмаев, чуть присев, стал развязывать. В строю раздались тихие смешки.

– У него тут узел, товарищ подполковник, – Бадмаев обернулся к Тихому.

– Тогда обрежьте!

– Вот это правильно, Бадмаев обрежет как надо! – раздался чей-то серьезный голос.

Строй грохнул. Смеялись все. Передние, давясь, задние ржали во весь голос. Бадмаев, не понимая, над кем шутят, разозлился и стал стягивать шапку через голову майора.

– Вы что? Что вы делаете? – срываясь на фальцет, завопил вдруг Гнидюк.

Но шапка была уже в руках прапорщика. Голова майора Гнидюка оказалась замотанной бинтом, явно на скорую руку, и с куском ваты на правом ухе. Вата была сухая, никаким компрессом не пахло.

– Так какое же у вас ухо болит, майор?

Гнидюк не понимал вопроса и продолжал поправлять повязку и держаться за другое ухо.

– Отказываетесь возглавить группу?

– Болен, товарищ подполковник, справку принесу… Капитана Семихватского…

– Я сам решу! – рявкнул Тихий. Видно было, что он держится с трудом.

Строй затих. Все смотрели на двух мужиков с большими погонами, стоящих друг против друга. Из крана капало в сортире.

– Хоть ссы в глаза, все божья роса, – прозвучал чей-то негромкий, хорошо слышный голос.

Никто не смеялся. Тишина стояла неприятная.

– Товарищ подполковник, вас к телефону! – раздался осторожный голос дежурного.

– Кто?

– Из управления…

Тихий постоял, набычившись и соображая что-то.

– Все свободны! – сказал негромко.

Тихого вызывали в область. Он отменил выезд опергруппы, поделал мелкие дела и поехал домой. Собрался, взял пару рубашек и объявился у Маши.

Она обняла его у порога, в глаза глядела, улыбаясь хитро.

– Вы, Александр Михалыч, сегодня ничего. Бодры. Спали хорошо? – шептала.

– В область еду, Маш. Погладь рубашки. – И стал разуваться.

Маша чайник поставила, постелила на край стола старое тонкое одеяло для глажки. Расправила рубашку и попробовала утюг. Холодный еще был. Тихий мостился на стул рядом.

Он рассказывал ей про утренний развод, а сам следил за утюгом. У нее ловко получалось. Он очень любил этот момент. Сидеть рядом с ней вечером, она со стопкой белья, утюг поскрипывает и стучит глуховато, пахнет горячей глажкой. Она, совсем не думая, водит по полотну, ловко управляясь маленькой рукой с большим пыхающим утюгом, рассказывает, временами останавливается и, откинув челку, смеется, глядя на Михалыча. Она стройная, с узкой талией и тугой попкой. Тихий сидит рядом, ничего не делая, даже телевизор не включает, а просто смотрит на Машу. Как она гладит.

Чайник засвистел на плите, Маша стала заваривать, а Михалыч все смотрел на нее. На ее маленькие щиколотки в больших тапочках, на бедра, талию, как у девочки, на прямые плечи. Нигде не растолстела, везде нормальная – отмечал машинально Михалыч. Обычно он, рассматривая ее, думал о себе, своем пузе, возрасте, думал, что она в нем нашла, путался в этих рассуждениях и никогда не доводил их до выводов. Но в этот раз он просто так на нее смотрел, понимая, что нет у него никого роднее.