Текст книги "Воля вольная"

– А Кобяка-то не видели?

Колька молчал растерянно. И тут сам Степан вышел из темноты сзади Студента. С карабином в руках. Стоял, не приближаясь.

– Ого! Степан, ты чего? Студент я… – радостно заорал Студент и повернулся к Поваренку. – У вас тут что, война? Вертак вчера летал… у вас был? Не, Колька, ты-то как тут, ёкорный бабай?

– Заходите, что ли? – Колька потянулся к двери.

Потихоньку все выяснилось. Пересказали поселковые новости. Наладили лампу на столе. Колька, как всегда, суетился. Бегал на улицу, принес полмешка картошки, потом еще что-то доставал по просьбе Студента из его нарт, потом вытянул из мешка в углу семидесятиградусную гамызу:

– Твоя это, Степан, тебе везли, врежем, что ли?

Он сидел на лавочке напротив Степана, который неторопливо работал у печки. Нарубил острым топором налимов на порожке, сложил в большую миску, посолил, мукой обсыпал, перемешал… Разобравшись в ситуации, Степан успокоился, но по-прежнему вел себя так, будто он один. Сам молча все делал.

Дядь Саша содрал шкуру и нарезал замерзших хариусов в миску. Выпили. Макали куски замороженной рыбы в смесь соли с перцем. Даже и Студент дернул Колькиного «сургуча». В центре стола стояла большая сковорода жареного налима, закусывали, поглядывая друг на друга, оттепливаясь и отходя маленько душами.

– Ну… что думаешь делать? – спросил Колька, цепляя темно-коричневыми ногтями сигарету из пачки.

– Да что мне думать… соболей вон ловлю… – Степан засунул пальцы в рот, вынул рыбью кость и положил в кучку на клеенку рядом с тарелкой. – Занесешь соболей Нинке? – посмотрел на дядь Сашу. – Обработать бы, там у меня часть замороженные, некогда было высушить.

– Я сделаю, все нормально… – вмешался Студент. Он с дороги метал уже который кусок. – Ты где этих налимов набрал? Вкусные, собаки, я уже и не помню, когда ел их…

– На Еловое ходил…

– А-а, доброе озеро, я бывал. «Буран» тебе оставлю. Специально белым выкрасил, чтоб сверху не разглядели. Если с вертака будут искать…

Степан промолчал. Доел кусок. Вытер руки туалетной бумагой. Колька нарвал ее и положил каждому вместо салфеток.

– Мы с дядь Саней дорогу на Якутскую сторону протоптали, можно бригаду собрать машин пять-шесть, икрой затариться… – Колька смотрел на Студента, ожидая его одобрения, но тот не слушал, думая о чем-то своем. – Бензовоз возьмем и попрем. Снегу пока немного, за двое-трое суток до самого Юдомского креста можно дочапать, и там уже по зимнику. Надо только ОМОН этот переждать.

Степан молчал, сидел по привычке на корточках у печки, покуривая в открытую дверку. У него уже не было икры. Студент же так и не слушал Кольку, помялся, лампу двинул ближе к окну… потом заговорил, обращаясь к Степану:

– Я, пока этого ОМОНа не было, по мужикам ходил. По нормальным! Разговаривал, хватит терпеть-то это все… Понимаешь? И что? Все согласны, всех достало… и никто не пошел. Там делов-то! Разоружим ментовку, прокурорских тоже под замок. Вызываем из Москвы комиссию… требуем открытого разбирательства всего этого дела. Кто вообще во всем этом браконьерстве виноват, требуем, чтобы лицензии давали на частный промысел нормальный…

– Вы, ребят, если банду какую сколачивать приехали, – Степан спокойно посмотрел на Студента, – то я пас! Тут за самого себя суметь ответить, а уж за других… да и ментов разоружать… Пачкаться об них.

– Ну-у… я не знаю тогда что… – Студент в растерянности развел руки и с обидой сложил их на груди. Брови сдвинул зло. Но вдруг продолжил, горячась: – Я, когда ОМОН прибыл и это все завертелось, взял карабин и пошел посмотреть за ними. Не дай бог, думаю… у Трофимыча-покойника перед этим был. Без балды говорю, мужики, готов был стрелять. И что?! Они ничего особенного не делают, стоят, проверяют машины, я карабин в кусты сунул, подошел: «Здорово, ребята!» Они: «Здорово!» – так на «о» отвечают – здо́ро́во! И рожи вроде нормальные. Стою и понимаю, что не враги они мне. Как стрелять?

– Что ты все стрелять да стрелять?! – склонив голову и почесывая макушку, неодобрительно буркнул помалкивавший до этого дядь Саша. – Что, по-другому нельзя?

– А кстати, кто Гнидюка отмудохал, а? – Колька выпялился на Студента.

– Нашлись люди!

– Ты, что ль? Колись! В эфире только об этом и орут…

– Не-е, я там случайно оказался. – Лицо Студента расплывалось в самодовольной улыбке. – Правда. Даже неинтересно было, такой трус, и не вякнул. Трясется: «Ребята, бейте, бейте, я не прав! Я не буду! Больше не буду!» И на жену валит… у него жена смелее. Как взревет! Драться полезла!

– Не, ну как было-то? – настаивал Поваренок, булькая по кружкам.

Кобяков тоже заинтересованно смотрел.

– Иду, короче, смотрю – ребята одни знакомые тащат на плечах контейнер с икрой… Что такое? – спрашиваю. Они – пойдем, если хочешь, Гнидюка кормить. Пошли.

– Да какие ребята?

– Тебе, Коля, только прокурором…

– Ну, ладно, ладно… А как же он вам открыл?

– Стукнул в дверь погрубее: ОМОН, открывайте! Он и открыл…

– И что?

– Да что-что, говорю, не интересно было. Ей только рот шарфом замотал, ну и связали их жопами…

– А правда, что ему чего-то засунули… ну… – Колька захохотал и показал, куда засунули.

– Да не-ет… – сморщился Студент.

– Люди говорят! – не унимался Колька.

– Это люди хотели, чтоб засунули… Ничего такого, связали и на бошку ему контейнер напялили… Ну весь в икре, понятно, течет по нему…

– Моя по рации говорит, что шнобель ему на бок свернули и синяк во всю щеку!

– А она откуда знает? – заинтересовался Студент.

– У нас соседка в больнице работает.

– О! – Студент обдумал что-то. – Не знаю, может, потом кто заходил?

– Ладно, это все неинтересно, тут вот… – Студент глянул на Кобякова. – Что делать? Непонятно…

На этих словах снаружи заскрипел снег. Все замерли. Кто-то потопал ногами, отряхиваясь. Степан встал, распахнул дверь, в свете фонарика высокий, укутанный шарфом мужик обивал сапоги о поленницу. Ушанка, шарф, брови с ресницами были в белом куржаке, и поначалу никто не понял, кто это. Мужик спокойно снял рюкзак, из которого что-то торчало выше его головы, размотал шарф, и все увидели Валентина Балабанова.

– Здорово, ребята… можно, что ль? – спросил спокойно, будто его здесь ждали.

– Ничего себе! – поразился Поваренок, двигаясь к дядь Саше. – Ты как тут?

– Шурка Эвен на «Буране» подбросил.

– Куда?

– До зимовья какого-то. Потом по следам…

– Это я утром ходил, мои следы, – объяснил Поваренок. – Так, а ты куда идешь?

– К вам… – Балабан снял верхнюю куртку, потом вязаный свитер. Под ним был еще один свитер.

– А откуда знал, что мы здесь? – засмеялся настороженно Колька.

Степан закурил и на улицу вышел. Прислушался. Тихо было вокруг. Он ничего не понимал, и ему не очень нравилось, что на его участке и в его зимовье столько народу.

Балабан поднял телячьи свои глаза на Кольку и молчал. Улыбался только всегдашней спокойной своей улыбкой.

– А ты откуда знал? – спросил дядь Саша Кольку.

– Хм, ну да… – Поваренок засмеялся уже веселее. – Черт, чего не бывает! Один в тайгу поперся. Спьяну, что ли? – В голосе у Кольки были вопросы.

– Спьяну не дошел бы. – Студент внимательно глядел на Балабана. – Я думал, ты… шутил тогда… Есть будешь?

– Чего спрашиваешь? Налейте человеку… давай… – радовался Поваренок.

– Вот, в кружку лей…

– Я не буду, мужики… – Балабан взял пустую кружку, подсел к печке и стал наливать из чайника.

– Да ты что? – не понял Поваренок. – Завязал?

– Пейте, пейте, хватит мне! – Балабан улыбался из темноты.

– Что ты пристал, как банный лист к заднице! Я тоже не буду больше… Сюда садись. – Студент выбрался из-за стола. Мисками загремел, накладывая.

– А в рюкзаке у тебя что? – спросил Колька.

– Гитара да спальник, еды маленько…

– Гитара?! – удивился Поваренок.

– Ну… все мое добро.

– А книжки? – засмеялся Колька.

– Книжки? – Валентин серьезно посмотрел на Поваренка. – Есть одна.

– Рыбы кусок только остался… – подал Студент миску. – Ты, Валя, и мужик вроде нормальный, но… как-то… другой ты, какой-то… Чужой – не чужой, непонятно, вот мужики тебя и сторонятся. Ты вроде бича… получаешься!

– Да я, в сущности, бич и есть… – улыбнулся Валентин.

– Ну, бывший интеллигентный человек! – расшифровал Колька.

– Ну ладно, какой ты бич… ты же образованный… – то ли утвердил, то ли спросил Студент. – Ты что заканчивал?

– Консерваторию… – Балабанов курил, к рыбе пока не притронулся. – Потом пел в оперном театре. Потом… в Чечню уехал.

– Нормально! И чего там делал?!

– В ОМОНе… Сам поехал, контрактником. Я тогда сильно глупый был, себя искал…

Он был необычен сегодня, это все видели. Говорил, как всегда, спокойно, но не было в лице привычной его иронии, предлагавшей не относиться к нему серьезно. А может, просто трезвый был…

Замолчали надолго. Думали каждый о своем.

– Не сыграешь мою любимую? – нарушил тишину Колька.

Балабан подумал о чем-то, неторопливо достал гитару, погрел струны рукой, попробовал и, склонившись так, что лица под челкой совсем не стало видно, замер… и заиграл тихо-тихо красивыми ясными аккордами. И тихо запел без слов, голосом. Очень странно, совсем ни на что не похоже. Красиво-красиво. Мелодия была печальная и сильная. Небыстро текла, ширилась, неторопливо и уверенно поднималась до небес… потом слова начались… непонятные, но с ними было еще красивее. В Балабанове совсем никакого напряжения не было, печаль вдруг светлой становилась, даже радостной, легко летящей, Валентин задирал голову и улыбался счастливо, но вот голос снова креп, и у мужиков мурашки бежали по коже от разворачивающейся громадной картины жизни. Как это было возможно?!

Все эти высокие и красивые человеческие чувства так не подходили к темноте, хламу и запахам зимовья, что мужикам неловко было глядеть друг на друга. Замерли как были, ожидая конца. Но мелодия звучала и звучала, добираясь до потаенных углов души, мужики слушали и забывали, где они. Студент отвернулся в окошко, лицо закаменело в злой отчаянной угрюмости. Его на части рвало от любви и жалости к Вальке Балабану, к товарищам, к людям вообще, и из-за этой жалости он всем, чем мог, ненавидел это сучье мироустройство и если бы сейчас ему сказали: кинься в пропасть ради людей – он бы не думал ни секунды. Гитару почти не было слышно, голос звучал настояще, и Поваренок, в мечтах оказавшийся дома среди своего семейства, спьяну пообещал себе, что теперь всегда будет брать с собой приемничек и никогда не будет переключать такую музыку. А Балабан замолчал, заиграл сложные переборы, не сбиваясь, уверенно. Вдруг остановился и, глядя слегка вверх, в темный угол, куда уходила труба печки, в продолжение музыки заговорил в тишине. Он говорил негромко, не по-русски, распевно и ясно, потом снова заиграл.

Длилось это минут тридцать-сорок. К концу у Балабана весь лоб был в капельках пота, волосы прилипли, и он уже не откидывал их. Студент так и сидел, отвернувшись в окно, напряженный, вцепившись клешней себе в голову. Дядь Саша кряхтел, прокашливался и тянул из Колькиной пачки сигаретку – все никак не мог зацепить. Кобяков молчал, он все это время просидел в одной позе, куря и глядя в пол себе под ноги.

– Ну, блин, да-а-а! – произнес после последних аккордов Поваренок. Колька был так серьезен, что на себя не похож. – Что это? – спросил строго.

– «Реквием» Моцарта.

Опять тишина повисла. Поваренок взял сигарету из пачки Степана, тот сунул пальцы в карман, достал спички, чиркнул. Колька прикурил:

– А что ты там говорил? На каком языке?

– Это «Отче наш»… на латыни… Там… пастырь в церкви панихиду читает по нему.

– По кому?

– По Моцарту.

– А музыку сочинил кто?

– Моцарт.

Колька задумчиво, даже одобрительно качнул головой. Помолчав, спросил осторожно:

– Так это он про себя, что ли, написал?

– Про всех это.

– А скажи еще что-нибудь? – попросил Поваренок. – У меня Санька по-английски учится, я ничего не разберу, а тут будто все понимал! Что за черт?!

Балабан неторопливо прятал гитару в чехол. Посмотрел на Поваренка, наморщил лоб и, улыбаясь, произнес:

– Бенедиктус кви венит ин номине Домини!

– Что значит? – спросил Колька, прищурившись.

– Благословен идущий во имя Господа!

Печка металлически щелкнула, остывая, кто-то из мужиков мелко сплевывал табак с губ.

– Ты зачем пришел? – спокойно спросил Степан из своего темного угла.

Вопрос был серьезный – этого никто не знал. Один Студент о чем-то догадывался. Балабан поднял глаза на Степана:

– Омоновцы завтра тут будут. Они уже летали. Думал, не успею…

– А тебе что? – спросил Кобяков.

– Командира своего встретил, в Чечне вместе были. Редкий человек! Чего хочешь можно ждать. – Балабан говорил спокойно, совсем без эмоций.

– Где встретил? – не понял Колька.

– В поселке. Какая-то спецбригада, видно, если он этими парнями командует… Думал, может, помочь вам получится. – Балабан посмотрел на сидящих за столом, как всегда, улыбнулся мягко, но в улыбке этой было что-то, от чего все опять замолчали и задумались.

Валентин перекрестился, он всегда крестился перед едой, и стал есть рыбу. Он очень аккуратно это делал. На уголке стола. Мужики молча глядели на него сквозь синеву дыма. Накурено было крепко, приоткрытая дверь не спасала.

– Я много думал, и раньше, и теперь вот, – заговорил вдруг Степан Кобяков. – Родственники у меня в Канаде. Звали, тайга, мол, такая же, давай, сам себе хозяин будешь… А как уехать? Кобяковы одни из первых пришли на Охотский берег. Острова Кобякова есть в море, хребет Кобякова… Сколько здесь трудов наших?! Что же все это прервется? – Степан привернул коптящий фитиль керосиновой лампы и продолжил спокойно: – Слишком мы за свою шкуру трясемся. В этом вся беда. Думаем, пожрать да попить родились на белый свет. А может, есть смысл положить себя за дело?

Студент крякнул довольно и шмыгнул носом. Степан, не обращая на него внимания, продолжал:

– Что внуки мои про меня подумают? Слабак был дед, шкуру свою берег?! Поэтому у нас такая жизнь поганая! Так лучше пусть знают, что дед их встал против всего этого дерьма. Такая фигня, ребята. Себя мне не жалко… – Степан говорил хмуро и почти спокойно. Как будто дело это было у него окончательно решенное.

Тихо сделалось в зимовье, Студент чуть заметно качал головой да постукивал кулаком по столу, дядь Саша задумчиво тер щетину. Колька налил в одну кружку и замер с бутылкой в руке:

– Это ты хорошо сказал… черт с ней, согласен… но сейчас-то тебе что делать? – спросил и стал разливать всем.

– Они все равно жизни не дадут. Сдаваться мне нельзя, да я и не буду… Чем больше их угроблю, тем лучше для людей. Так, короче, дело обстоит!

– Стрелять будешь? – не поверил Колька.

– Буду! – подтвердил Степан.

– Правильно! – поддержал Студент.

– А как же… хм… у меня племяш, например, в ментовке, моей сестры парнишка, он зеленый еще, не понимает ведь… а? – уставился на Кобякова Поваренок.

– Что им надо, они и зеленые понимают! Думал же о чем-то, когда шел в ментовку? О чем? О бабках? Как будет людей обирать? Значит, туда ему и дорога, – ответил Степан.

– И Тихого кончишь, если подвернется? – спросил Колька.

– Я по своей земле хожу, никого не трогаю, если полезут, мне все равно, какая там у кого фамилия! Тихий этот чем лучше?

– Уже две недели почти прошло, как ты их в обрыв спихнул, а он тебя не трогает… Просто так, что ли, его отстранили? – Кольке не очень нравилось, что надо всех пострелять.

Балабан доел. Подтер уголок стола Колькиными «салфетками». Тарелку встал вымыть.

– При чем здесь я? Или «уазик» этот гребаный… Тут дело в принципе. Он, чугуняка, всей ментовней в районе заведует! Если б захотел, он этот беспредел остановил бы. Значит, не хочет!

– Да и берет он не хуже других, чего говорить-то! – добавил Студент.

– Ничего бы он не сделал. Поменяли бы на другого и все… Тут система! – вмешался дядь Саша.

Замолчали. Колька закуривал, Степан тоже зашуршал своей «Примой».

– Как ни верти, а главное – свобода, ребята, – раздался спокойный голос Балабана, свет лампы едва достигал его лица. – Сам Господь дал нам свободу, а они у нас на горбушку ее выменивают. Не надо бы с ними играть в эти игры. Ведь это можно…

– Прав Степан, – перебил Студент. – Мы в крыс уже превратились. По норам сидим и жуем, что нам туда сунут! Надо выйти! Человек хоть десять для начала наберем?!

– Не поддержат тебя! – обрезал дядь Саша. – Как я с тобой пойду? Я тоже против, но ты же стрелять собираешься! А я не хочу… меня тот же Тихий несколько раз капитально выручал… да не в этом дело! Не хочу я ничьей крови! У меня Саньку когда пырнули… – У дядь Саши глаз задергался, и он уперся взглядом в стол. – Короче, не хочу, и все!

Балабан подсел к печке, скрипнув дверцей, не по-таежному выбросил объедки в огонь. Достал сигареты:

– Я, мужики, о другой свободе… Они на нее не влияют. Мы ведь все равно живем такой жизнью, какой живем. Мы сами ее создаем, не власти. – Он задумался. – Мы ведь сами ленивые, да злые, да жадные, при чем здесь власти? Сами можем помочь или не помочь соседу. Мы все решаем. Поэтому… все справедливо устроено…

Он помолчал, потом продолжил тихо и очень неторопливо:

– Совсем не правители нами правят… другие законы. Их мы нарушаем, а не надо бы! Человеческую свою сущность не терять, радость друг к другу, радость жизни… Я тут иду дня три назад мимо стекляшки-гастронома вечером. Там за ним бичи…

– Ну, – поддержал Колька, – в теплице живут.

– Да-да, слышу веселье у них, зашел. Там весь букет: Кеша Попирай, Володя Городской, Халда, Рома Абрамович, Вася Изжога… девчонки у них, на столе скатерть чистая, поляна накрыта, и пьют шампанское! Володе Городскому пятьдесят лет стукнуло. Сидят они в этом сарае ночном и справляют. Поиграй, говорят, я играю! Они веселятся, как дети, – нет у них ничего, жить негде, а они танцевать взялись. Я играю и думаю – вот, что важно, – жизнь любить! Друг друга!

– Это… я понял к чему ты клонишь! Правильно все, только чем мне детей кормить? Вот ведь вопрос! – развел руки Колька.

– Не пропадут, я думаю…

– Не пропадут, – подтвердил дядь Саша.

– А насчет бунта, – Балабан поднял взгляд на Студента, – коллективно можно только в ад отправиться! Каждый сам должен решать…

23

Один из студентов проснулся от холода в темноте кунга, не очень понимая, где он, нашарил сначала стену, потом край лавки, на которой спал. Сел и, увидев свет дверной щели, спотыкаясь через разбросанные вещи, выбрался наружу. Это был Андрей. Прикрыл дверь, тихо щелкнув ручкой. У едва живого костра сидел капитан Семихватский. Андрей кивнул молча и сел рядом на ящик.

Уже рассвело, но утренний ясный свет был еще за сопкой. Отражаясь, он проникал сначала в ущелье, потом, слабея, в тень тополевого леса, на их поляну, и здесь было сумрачно. Ветра не было совсем. Ничего не напоминало о вчерашней небесной канители. Кустарники, ветви тополей до самых макушек поседели от мороза, камни в ручье обрисовались проседью и прозрачным ледком. Все замерло и замерзло. Пожухшая трава за ночь стала седой. Березы за сгоревшим зимовьем тихо-тихо покачивали тонкими веточками-висюльками, осыпанными морозным серебром. Все было белым, строгим и безразличным к людям, сидевшим у огня.

Семен проснулся, зашел за тягач. Семихватский, с серым лицом, хмурый, так и не спавший всю ночь, повесил чайник на огонь и пошел за дровами.

Вариантов у них не было, еды, кроме кобяковских сухарей, тоже.

Вышли в девять с рюкзаками и стали подниматься по застывшему следу своего же тягача вверх. Семихватский с автоматом шел впереди. Разговаривать никому не хотелось, да и не о чем было. До Эльчана было два дня пути.

Всего в двадцати километрах от конченого кобяковского тягача, в зимовье Кобякова мужики завтракали. Поваренок наварил полведра макарон. Потом чаю напились. Все бодрились, но разговор и здесь особо не клеился. Даже Колька притих со своими шуточками. Все понимали, что скоро надо будет расстаться, разойтись в разные стороны и… все будет, как и прежде, непонятно.

Было уже десять утра, когда все собрались. Степан отказался от Поваренковых шмоток и от «Бурана». Даже когда Студент заблажил, что бросит его здесь, твердо сказал: «Не надо. Забери. Все что нужно у меня есть». Степан оставался Степаном. Видно было, что он что-то решил, но не говорит.

Помялись. Студент с дядь Саней стали заправлять снегоход.

– На снегоходе?! – Поваренок озадаченно оглядывал мужиков. – Нас четверо – никак он не упрет, такие кабаны! Да в гору! Не потянет!

– Я не поеду, ребята. – Валентин шел от речки с полотенцем на плече. – Вы езжайте! Я тут подожду… недолго, я думаю. Покалякаю с ними, может, отговорю? Там нормальные ребята есть. Вы езжайте!

– Вот артист, – рассмеялся Поваренок, очень любивший Балабана. – Ты что, спятил? Сюда тащился и отсюда сам попрешь? Мы тебя не оставим!

– Не-е, за мной точно прибудут! Я знаю! Погода летная, нет, я тут остаюсь! Езжайте! – Балабан, спокойно улыбаясь, махнул рукой.

Кобяков стоял готовый, с карабином и полупустой панягой за плечами, Карам держался рядом, поглядывая на хозяина.

– Вы простите меня, мужики… – очень просто на всех глядя, сказал Степан. – Я думал, никому все это не надо, а оно не так. Жаль, раньше не знал.

Спокойно пожал всем руки, на Балабанове взгляд задержал, качнул ему головой, надел лыжи и, кивнув еще раз всем, пошел в тайгу.

– Оставь пса! – негромко крикнул вслед Балабан.

Степан остановился, посмотрел на Карама и качнул головой:

– Он не останется!

Карам, как привязанный, не отходил от ноги, умную, чуть седоватую остроухую морду задирал на хозяина.

Уложили шмотки в сани. Их было немного. Поваренок забрал только спальник, остальное оставил. Даже свой необыкновенный топор. Студент прицепил сани к «Бурану», разогнулся… и тут, с той стороны, куда ушел Степан, раздался выстрел и короткий взвизг собаки. Все это хорошо слышали, подняли головы, обернулись в тайгу. Студент хмуро посмотрел на Балабана, который стоял, качая головой, крякнул и взялся за стартер. Снегоход не завелся, Студент зло дернул еще и еще, едва не обрывая тросик, потом очнулся, повернул ключ и завел «Буран». Попрощались с Балабаном. Дядь Сашу погрузили в сани, Поваренок пристроился сзади на сиденье, и они тяжеловато двинулись в горку.

Зимовье опустело. Валентин вымыл посуду, составил ее аккуратно на полочку напротив печки, ведро вылил и перевернул под лавку. Вышел на пенечек возле избушки. Солнце поднималось, тайга зазвучала красками. Темные стланики на берегу превращались в пушистые зеленые букеты. Речка играла переливами яркого утреннего света и шумливой воды, изморозь по прибрежной траве сверкала миллионами веселых бриллиантиков. Сам воздух приятно золотился.

Валентин сидел на пенечке, пил крепкий чай и жмурился на небо. Казалось, счастливей его не было в мире человека.

На «Буране» – не пешком, через час с небольшим мужики загоняли уже по доскам снегоход в кузов «Урала». Дядь Саша грел двигатель и подсчитывал, что у него с топливом, а на самом деле прикидывал, когда попадет домой. С Полькой уже сколько… короче, соскучился он по ней, сил не было. Решил давить без остановок и без сна, пока руки руль держат.

Погода звенела. Машина своим же следом уверенно тянула подъем. В кабине было тихо. Каждый думал о своем, о вчерашнем разговоре, о Кобяке, убившем пса, и что все это могло значить.

– Пес следы оставляет, – нарушил тишину Колька, – да и кормить надо…

Никто не поддержал его мыслей. Только спустя время дядь Саша, выкручивая на повороте огромный руль «Урала», изрек:

– Совсем один мужик остался. Но ничего, он крепкий, надумал уже чего-то.

«Урал» выбрался на террасу, поехали по ровному. Колька, сидевший в середине, увидел что-то в небе:

– Стой-ка, дядь Сань!

Машина встала, справа вдалеке и довольно высоко висел вертолет.

– Сюда идет! – определил зоркий Студент.

– Ну… – согласился Колька и выбросил бычок в форточку. – Если менты, что будем говорить?

– Чего-чего… Завозили охотника на участок! Чего придумывать-то! – ответил дядь Саша.

– А «Буран»? А Шура как тут?

– Как! Охотился, встретились, вот вместе едем! – быстро придумывал дядь Саша.

– А чего это они меня допрашивать будут?! А?! Они кого тут?! – взъярился Студент, резко мотнул стволом карабина и разбил боковую форточку. Она вывалилась и упала на землю. Дядь Саша глазом не повел, наоборот, даванул на газ:

– Шура, до дома доедем! – сказал жестко. – Там, если хочешь, воюй! А здесь они из нас фарш сделают!

– Смотри, мужики, они садятся!

Вертолет, сделав круг, стал спускаться и исчез за лесом.

Вертолет был омоновский. И насчет фарша дядь Саша был прав на сто процентов. В нем сидели очень серьезные и умелые парни. Они взлетели из Рыбачьего в десять ноль-ноль. Погода была отличная.

Предыдущий вылет вышел неудачным, почти четыре часа болтались, видели много разных следов, сожгли, как и планировали, несколько избушек, но как и где искать на таком большом и сложном участке, было не очень понятно. Теперь же опытный подполковник Миронов подстраховался и взял с собой Алексея Шумакова. Как бывший охотник, он много чего знал и должен был помочь. Мирон два дня искал такого сопровождающего, охотники отказывались, отговаривались, что не знают кобяковских угодий. Шумакова им подсказал прокурор. Вечером, накануне, они немножко выпивали, Мирон видел, что Шумаков боится попасть в перестрелку и что ему неловко перед местными. Мирон, если возьмут беглеца, пообещал Шумакову тонну конфискованной икры, и тот, жадно заморгав глазами, согласился.

Вылетели. Алексей Шумаков устроился в хвосте вертолета в бронежилете, который нигде не сходился из-за огромного живота. Мирон сидел первым от кабины и читал детектив, но вдруг поднял голову, как будто книга навела его на какую-то мысль, даже как будто улыбнулся. Заложив пальцем чтение, пошел, шутливо расталкивая черные берцы бойцов, к Шумакову. Присел рядом. Бывший охотник пытался улыбнуться в ответ, у него не получалось, только жмурился нервно да зевал. Не спал, видно, ночь. Мирон, дружески приобняв рукой с книжкой, заговорил громко на ухо:

– Все нормально – у меня предчувствие хорошее. Возьмем сегодня. Ну! Тонна икры! Это тридцать три… тысячи баксов! – Мирон заржал, весело откинувшись, и даже глянул на прапорщика Лукашова, но тот ничего не слышал. Сидел, спокойно развернувшись к иллюминатору. – Пойдем ближе к пилотам… показывать будешь! Да не бойся ты! Тут, когда майора вашего избили, поступила совсем жесткая команда! Врубаешься? Все можно! Понял?! Никакого риска!

Он посадил Шумакова между собой и Хапой. Тот считал что-то в красивом, чуть потрепанном кожаном блокноте. Вид у него был довольный. Их вечный завхоз – прапор Романов уже улетел из поселка с первой партией грузов.

– Правильно, что костромских не взяли. – Повернулся, закрывая блокнот, к Мирону. – Больно нежные… что, генерал соболей просил?

– Ну, чем больше, тем лучше! – кивнул Мирон, отрываясь от книжки.

У Жебровского на всю избушку гремел Первый концерт Чайковского. Медвежья шкура, увязанная в огромный, мохнатый и неподъемный рулон, красовалась на соседних нарах. Илья все утро с ней возился, подчищая и увязывая, и теперь, умывшись и попивая хороший кофеек, сваренный в серебряной турке, готовил завтрак. Вертолет он услышал, когда тот, зависнув, начал трясти избушку – смело, прямо на поляну садился. Илья убавил громкость, накинул куртку, высунулся и тут же отвернулся от снежной пыли.

Дверь в машине открылась, один за другим выпрыгнули четверо бойцов в черной форме и бронежилетах. Двое присели, осматриваясь, двое кинулись к избушке. Винты гнали воздух, рубероид сорвало с собачьей конуры и подняло над ручьем. Бумажки какие-то летели, мусор. Жебровский, прикрываясь рукой, снова высунулся над дверью.

Передним бежал невысокий Хапа. Увидев Жебровского, мгновенно вложился и присел на колено… Автоматная очередь взорвалась над головой Ильи, посыпались щепки, Жебровский от неожиданности инстинктивно сел задницей на землю, дверь распахнулась, Илья лег на живот и распластался, неловко изогнувшись. Огня добавилось, два автомата крошили стены внутри избушки. Он вжался, не понимая, что происходит, глаза были полны снега и крошек.

– Руки!!! Еще кто есть?!! – услышал Илья над головой и почувствовал сильную боль в шее.

Над ним стоял Хапа в красном берете, ствол автомата вдавлен под затылок, ногой наступил на руку. Илья лежал, как раздавленная лягушка. Все четверо собрались. Двое, легонько попинывая ногами, тянули за свитер.

– Подъем! Подъем! Кто еще есть?!

– Один… – Илья поднялся, облепленный мусором, держась за шею.

Двое здоровых парней, Жебровский едва ли не на голову был ниже их, завели его внутрь и стали обыскивать, Хапа снаружи махнул рукой в сторону вертолета и сбежал вниз к ручью. Машина убавила обороты. Из нее вышли Мирон и Шумаков в черном, нелепо болтающемся бронежилете.

Мирон с высокомерным и небрежно прищуренным лицом неторопливо шел первый, Шумаков неудобно семенил рядом и что-то ему говорил.

– Оружие есть? – спросил Мирон, презрительно смерив Жебровского взглядом, не заходя в избушку, как будто там для него было слишком грязно.

Жебровский начал приходить в себя, в нем закипала злость. Он перешагнул порог:

– А нельзя ли…

– Оружие есть?! – неожиданно заорал подполковник, неприятно быстро сунувшись прямо к лицу Жебровского.

Кто-то из бойцов подал штуцер.

– Та-а-ак, разрешение на оружие и личные документы! – Подполковник не глядел на Илью, переломил ружье, глянул калибр стволов. Он явно понимал в хорошем оружии. Рассмотрел инкрустации на ложе и замках, вскинулся на собачью будку и с интересом глянул на Жебровского:

– Дорогая Австрия! Кучеряво! Ты кто? – спросил уже не так жестко.

– Охотник…

– Я и сам вижу, не балерина…

– Жебровский Илья Сергеевич…

– Документы? – Подполковник театрально развел руки на ширину плеч, как будто собрался ловить Жебровского.

Музыка Чайковского издевательски лилась из двери – как раз спокойная лирическая часть звучала. Хапа поднялся от ручья, прошел мимо всех в избушку и с хозяйским видом стал досматривать. Вещи полетели. У него подергивались плечи и вихлялась тугая задница. В ухе торчал наушник от плеера.

– Бойцы! Остолоп! – высунулся Хапа в дверной проем. – Ну-ка разверните на снегу! – Показал на медвежью шкуру.

– Разрешение на оружие и паспорт в базовом зимовье. Семь километров отсюда, – Жебровский понял, что лучше не связываться.

– Та-а-ак, придется забрать с собой! – И подполковник с деланым равнодушием отвернулся.

– Вы, может, объясните, что происходит? Это что, обыск?

– Все объясним! В поселке! – Мирон, отвернувшись от Жебровского, смотрел на развернутую шкуру.

– Хороша! – Хапа быстро обошел вокруг, растянул скомканные лапы. – Не хуже камчатского! И лицензия на него имеется?