Текст книги "Воля вольная"

20

Дядь Саша с Поваренком, распрощавшись с Москвичом, двигались малой скоростью совсем не домой. Пробив дорогу на Юдому и прикинув остатки бензина, поехали искать Степана Кобякова. Это были Поваренковы затеи, он уже в поселке об этом думал и взял пару мешков всякого-разного, в расчете, что Кобяк где-то попадется по дороге. Расчет был глуповатый, а еще глупее было пытаться найти охотника в этих таежных просторах. Не имея хорошей карты, не зная, где расположены зимовья. У Кольки, правда, была потертая десятикилометровка сорок девятого года, на которой какая-то дорога уходила пунктиром в кобяковскую сторону.

Они сидели в кабине «Урала». Дядь Саша, скроив задумчивое лицо на развернутую Колькой карту, мял-почесывал толстопалой пятерней заросший подбородок. Дорога по карте шла чистым безлесым верхом отрога, километров через пять или десять, из-за потертостей карты не разобрать было, начинала спускаться вдоль горизонталей к Эльгыну.

– Ну и что думать? Кто-то дорогу нарисовал? Не придумали же ее! Поедем. Нет, так развернемся, тут делов-то? – Колька стал складывать карту.

Дядь Саша молча включил передачу и стал выруливать с перевала вниз по склону, куда указывал Колька. Дороги здесь наверху никак не видно было, ехали небыстро, громко хрустели мелким плитнячком под снегом, пустой «Урал» поскрипывал, переваливался, погромыхивал бортами и двумя полными и одной пустой уже бочкой. Перед спуском, который как будто и на самом деле просматривался среди мелкого стланичка, остановились. Вид вперед и влево открылся огромный.

– Ну, бляха-муха, сто на сто! – восхитился Колька. – Вот Эльгын, вон ключ впадает, вон еще один справа, – тыкал пальцем в лобовое стекло, на ленточки таежных сгущений, вьющиеся по распадкам к низу долины. – Там и зимовья стоят у него. Мимо не промажем!

– Дай сигарету! – Дядь Саша заглушил двигатель.

Несильный ветерок чуть пошептывал в щели кабины. Утреннее солнце начинало пробиваться сквозь морозное марево. Мутное, а чувствовалось уже через стекло. Такой домашней и спокойной вечностью тянуло от раскинувшейся перед ними тайги. Снежные лесные хребты, будто расправленные крылья, поднимались от реки. Эльгын несильно здесь петлял, тянул на восток, потом резко поворачивал на север и, обогнув высокий прибрежный хребет, устремлялся в Охотское море. На его устьях стоял пустой барак дядь-Сашиной бригады. Два бича сейчас там дежурили. Поля всегда присутствовала в его мыслях, и теперь вспомнилось, как тогда в первый их год попросилась остаться с ним. Курил, не чувствуя вкуса сигареты.

– Да-а, простор… – подумал вслух, – лет двадцать сбросить бы… ковром эти леса скатал бы!

– Не понял? – скосился на него Колька.

– Это я так… Я как о Польке подумаю, мне всегда хочется быть большим!

– Тебе большим? – заржал Поваренок. – Ты кого веселишь-то? Ты б совсем в «Урал» не залез!

– А-а! – отмахнулся дядь Саша. – Что уж ты, я про другое…

– Да я понял…

– Ладно… Поедем уж… Куда-то доедем. Только снегу внизу будет нормально. Так вот с пилой не попрыгаешь!

Стали спускаться голым, поросшим стлаником склоном. Снег становился глубже, в ямах его набиралось по бампер, двигались аккуратно. На ощупь иной раз, ногами высматривали дорогу, даже весело от этого стало. Колька трещал без умолку, курил, распахнув форточку, тормозил машину и бегал, а иногда плыл по сугробу, просматривая проходы меж ползучих кедров, тянущих руки из-под снега. Дорога, видно, была здесь когда-то – сквозь стланики они пробрались неплохо, непроезжие каменные россыпи миновали, не зацепив, но, спустившись в редкую здесь лиственничную тайгу, начали пилить. Под снегом было много валежника, встречались и совсем толстые стволы. По очереди и вместе работали и намаялись основательно. Доехав до реки, потеряли дорогу и как ни искали, не нашли. Возможно, она переходила на другой берег.

Было около трех пополудни, когда они закостровали на берегу Эльгына. Плес был затянут прозрачным льдом, хрустевшим под Поваренком. Тот, скользя, как на коньках, и размахивая руками, вернулся к берегу, выбрал подходящий камень, пробил им прорубь и опустил туда котелок. Достал, разглядывая воду.

– Чище нет воды, а дядь Сань?! Слеза Христова! Сейчас такой чаек сварганим!

Работали не торопясь. Напилили дров, шулюм варили, Колька прилаживал лямки на мешки, приготовленные для Кобякова.

– Чего ты там набрал? Неподъемные! – Дядь Саша не без труда приподнял один мешок.

– Не доверяешь? – Поваренок весело вскинул на дядь Сашу блестящие карие глаза. Пододвинул полено в костер, снял пенку поварешкой. Шулюм был из двух рябчиков, которых Колька добыл вчера по дороге на Юдому.

– Короче так: спальник с лебяжьего пуха…

– Твой? – удивился дядь Саша.

– Ну! Керосин, запасное стекло для лампы, газовая горелка корейская, упаковка баллонов к ней, жратва разная… гречка, рис, патронов две сотни, топор зашибатый… в прошлом году… – Колька прихлебнул чай.

– Нярки копченой надо было положить! В этом году нярка крупная заходила…

– Слушай, тебе говорю, в прошлом году геологи подарили – весной точишь его, осенью острый! Отвечаю!

– Кого?

– Да топор!

– А-а! А то у него топоров тут мало…

– Ты его в руке подержи! – оскорбился Колька. – Что еще? Ну, лук, чеснок, картофана ведро…

– А майонез? – дядь Саша любил майонез.

– Взял ведерко на кило. Не раздавить бы.

– Корейского?

– Ну…

Начало темнеть. Колька снял шулюм, насыпал сухого укропа и поставил к углям. Дров подбросил щедро, костер подумал недолго и стал подниматься. Покуривали молча, щурясь на огонь. Поваренок время от времени прихлебывал крепкий чай и сплевывал под ноги нифеля[23]23
  Нифеля – чаинки.


[Закрыть].

– Надо было Москвича попросить, чтоб завез на снегоходе… – Дядь Саша бросил окурок в костер. – Домой бы уже ползли. Я так и попер бы ходом, не спал бы! Куда в лесу уедешь?! Завтра дома были бы… Поля заждалась уже!

– Ненадежно! – сказал Колька серьезно. – Охота, то-се, Москвич с Кобяком не знакомы, где его искать? Оставит в каком-нибудь зимовье шмотки и айда… он тоже на охоту приехал. Москвич мужик-то неплохой, но… какой-то… себе на уме малость… Нет! – затряс головой.

– Москвич на «Ямахе» не найдет, а мы пешком найдем? Картой твоей я завтра задницу вытру! И все! Надо возвращаться до Москвича, что делать? Оставить ему и той дорогой назад. Там все пропилено…

Колька молчал. Ему нечего было предложить. Одно он точно знал – ему почему-то самому хотелось отдать все это Степану.

– Пойдем вдоль речки, тут у него избушки. Все равно где-то он будет? – сказал Колька, и по его голосу ясно было, что сам он не очень верит в то, что говорит.

– Не знаю… а если он куда-то… капканы ставить отойдет? Да мало ли!

– Куда он отойдет без «Бурана». Лыжи у него и все…

– Ну да… иголку в тайге будем искать. Может, он вообще не здесь… – дядь Саша говорил все это спокойно, понятно было, что он совсем не против пойти, просто домой поехать было лучше. – Давай наливай твоих рябчиков. Тяги-то с них никакой, ухи бы сейчас жирной… или Полькиных щец со свининкой…

Ели молча. Дядь Саша, наложив полмиски майонеза, похваливал Колькино варево, тонкие птичьи косточки брезгливо все же откидывал в сторону от костра.

– Ничего он, этот Жебровский… не жадный, – сказал вдруг.

– Ну… Мне тоже отвалил… а чего это он должен быть жадным? – не понял Колька.

– Да маленький, и лицом темный какой-то, мне всегда казалось, что если лицо темное, то жадный…

Колька даже есть перестал.

– Получается, что я жадный!

– Почему? Я не про тебя…

– Как же, маленький, и лицо у меня… Ну, это я!

– Да не лицо, а… глаза… взгляд какой-то… непонятный.

– Тут не лицо, что-то у него не так… в жизни. – Колька задумался. – Все-таки у него там семья. Правильно? Чего от нее бегать? Кого искать?

– Люди по-разному живут… – философски заметил дядь Саша. – Ты, что ль, часто дома бываешь?

– Я все время дома, чего мне тут – день делов, и вот он я.

– У него другое, видишь как… – Дядь Саша задумался. – Вот он достал спутниковый и поговорил с женой: как дела, то-се…

– Когда он разговаривал? – удивился Колька.

– Ну, я, например, говорю… есть же у него телефон.

– Телефон есть, а он ни разу не звонил. Какой-то он один, получается, совсем. Скучно так жить… И дети, чего детей бросать?

– Это просто у тебя маленькие еще, подрастут, они тебя сами бросят. И спрашивать не станут.

– Да я не об этом… видно же, что ему все эти наши дела – икра, менты-козлы… мы обсуждаем, а ему все равно. Прямо терпел, когда мы у него в зимовье жили.

– Ну, понятно, мужик за десять тысяч верст приехал на охоту и с нами возится.

– Все-таки люди должны поддерживать друг друга… – Колька глядел серьезно.

Холодало. Промокшие и невысохшие части одежды схватывало дубарьком. Дядь Саша залез в кузов, качнул бочки с бензином, проверяя, сколько осталось, и завел мотор. Морозный таежный воздух запах выхлопом.

– Айда, давай, вдвоем теплее! – позвал Кольку из кабины.

Утром ветерок разгулялся, вьюжило от реки, засыпа́ло кабину снежком с деревьев, выбираться не хотелось, но и спать сидя уже устали. Колька с матерками на погоду и природу, прихватив телогрейку, соскочил с высокой подножки, хлопнул дверью и пристроился к лиственнице. Другой рукой шапку поправлял, ветром сдувало. Дядь Саша тоже, кряхтя и морщась, полез из теплой кабины.

Запалили костер, грелись, чай пили, доели остатки шулюма, поспорили малость, дядь Саша сверху к своему мешку привязал еще овчинный полушубок, и отправились вниз по Эльгыну. Уговорились идти до первого зимовья и там посмотреть – ночевал, не ночевал, как вообще дела и обстановка. Там и решать, что делать дальше.

Вдоль реки вскоре нашелся буранный путик, заблудиться было невозможно. Сквозь мелкие прозрачные облака проглядывало тихое солнце. Ветер стих и идти было тепло. Дядь Саша время от времени крутил головой и произносил: «О! Тут вот я бы проехал на своем, тут широко. Не лентяй, сосед-то мой, смотри, как тайгу простриг!» Снег валил все последние дни, и местами тонули до колена, а Кольке, так и выше. Они менялись, топтали тропу, и к обеду, здорово устав, уже молча буровили белую целину, перекуривали на поваленном дереве, снова надевали лямки. Подыскивали, где чайку пивнуть. В одном месте переходили небольшой, захламленный тальниками ручей, дядь Саша присел зачерпнуть водички, а Колька, цепляясь за кусты – мешок оттягивал его назад, – поднялся косогором. Ткнул рукой на мысок с видом на речку:

– Давай здесь! Хорошее место… – Он стал выпрастывать плечо из лямки и в глубине леса среди деревьев увидел избушку.

– О-о! – заорал обрадованно и с одной лямкой на плече, раскачиваясь от тяжести, заторопился вперед.

Дядь Саша подошел, сбросил поклажу, стряхнул снег с чурбака, на котором кололи дрова, и сел, устало распрямляя спину.

– Я сейчас шел, а снег у меня в глазах прямо желтый, глаза закрою, открою – еще желтее!

– Во фигня, – донесся из зимовья такой же сипловатый от усталости голос, Поваренок лежал на нарах, задрав ноги на рюкзак. – Я то же самое, только у меня фиолетово было. Прямо такой вот… фиолетовый снег, дочерна́.

– А у меня желтый, – дядь Саша сказал так, будто желтый лучше фиолетового…

Помолчали, покряхтывая, давая отдых спинам и костям. Поваренок зашевелился, вышел на улицу, погремел лесенкой, влез под крышу избушки. Снял матрасы, увязанные с подушками и завернутые в кусок полиэтилена:

– Принимай, дядь Сань!

Затопили печку, вставили и законопатили окно, расположились. Колька варил. Дядь Саша перетаскал из «Урала» что надо было, принес воды. Прилег на лежанку и наблюдал потеющий потолок. Печка гудела, как реактивная, дверь нараспашку, но в избушке все равно было жарко. Колька пережаривал лук, им вкусно пахло на все зимовье:

– Сейчас узнаем последние новости, я уже подключился, у него антенна путем стоит. Сейчас дожарю. Что там дома-то, хе-хе! – И смешок у Кольки был нервным, и в руках маленько не держалось, то одно ронял с беззлобными матюками, то другое…

– Это да… Попроси свою, пусть моей позвонит.

– Понятно. – Колька шершаво брякнул пустую сковородку на печку, налил туда горячей воды из чайника. Зашипело.

– Давай настраивай, я помою. – Дядь Саша сел на нарах.

Через час они все знали. Колька матерился бессмысленно и сверх всякой меры и не сидел на месте.

– Ну, твари! – И чуть помолчав, опять: – Нет, ну ни хрена себе! Ты понимаешь! Погоди, погоди… – Мысли роем бились у него в голове и не давали ничего понять.

– Получается, мне тоже надо в бега подаваться! Так, дядь Сань? Там больше пятисот килограмм, даже если по тысяче посчитают, уже пол-лимона. А в особо крупных, это сколько надо?

– Не знаю, миллион, кажется…

– Лет пять могут впаять? – вопросительно глянул на дядь Сашу.

– Да ладно, кто тебе впаяет, у тебя детей полон дом! Галя же сказала, что не приходили больше! Может, заберут и все?

– А как, заберут! Пол-лета корячился!!!

– Я не понял, ты чего хочешь? Сесть, что ли? Пусть уж забирают…

– Нет, это да! – Колька сморщился и продолжил совершенно серьезно. – Но жить тогда вообще не понятно на что…

– Придумаем чего-нибудь, может, правда, на Якутскую сторону ходку сделаем?

Колька сгорбился, смотрел куда-то в темный угол зимовья и не отвечал.

21

В это время на другом конце участка, километрах в сорока, в другом зимовье Степана Кобякова раскладывались уставшие как собаки Студент с Андреем Слесаренко.

Они поднимались снизу, как, по их соображениям, должен был заходить на участок Степан. Выехали в ночь, покемарили коротко в Эйчане и к полудню, отмахав на снегоходах сто пятьдесят километров, были на участке. Обедали в большом нижнем зимовье на ключе Поповка, оставили Степану записку, долили бензин в баки и двинулись вдоль Эльгына по Степановой вездеходной дороге. Впереди Студент на нелепом белого цвета «Буране», с нартами, груженными горой, за ним Андрей тянул в нартах двухсотлитровую бочку бензина и несколько канистр.

Солнце уже село, когда подъехали к зимовью, но было еще светло. Лица обоих были слегка бордовые и в крепком куржаке. Особенно густые брови Студента. С морозными скрипами слезли со своих «коней».

Затопили, лампу на батарейках к потолку пристроили, чайник поставили, стали потихоньку располагаться, снимали с себя теплое. И так же, как и дядь Саша с Колькой, наладив рацию, узнали про обыски в поселке. Про то, что опять все выгребли у Иванчука. Андрей сидел с микрофоном в руках и, убавив громкость, молчал. Рация трещала, шипела и тихо кричала голосом разных мужиков. Шутки шутила. Всего сутки не были дома, и такое. Он положил микрофон, выключил рацию. Долго задумчиво искал зажигалку по карманам. Она перед ним на столе лежала. Положил на нее руку и нахмурился решительно:

– Я поеду! – сказал твердо.

– Куда? – очнулся Студент.

– Домой… – Андрей чиркнул зажигалкой.

Встал, взял вещи с нар, которые не успел разложить, и вышел. Облако синего сигаретного дыма повисло у распахнутой двери. Все правильно, думал Студент, у него девчонки.

– Хочешь, с тобой поеду? – спросил в дверной проем.

– А как же Кобяк? – Андрей снова втиснулся в избушку. Сел за стол и поставил перед собой банку тушенки.

– Не знаю, может, оставить «Буран» здесь и уехать… – Студент сел напротив.

– Чертовы менты! Я так и не понял, у меня был обыск или нет? Ну, это не важно! – Андрей вынул нож, одним движением сунул его сквозь крышку банки и, провернув, наполовину вскрыл, до конца довел, отогнул язычок крышки. – Не дай бог сунутся, – буркнул себе под нос.

Печка трещала и подванивала дымом. Молча ели холодную тушенку, двигая друг другу банку, хлеб резали, потом вторую банку открыли. Дышали морозным паром в свете лампы. На улице окончательно стемнело.

– Может, мне с тобой все-таки? – Студент вышел за своими вещами, остановился, не закрывая дверь, как будто не знал, нужно ему будет тепло в зимовье или нет.

– Не надо. Приеду, найду Семихватского, не найду – сам пойду к этим московским. Вот икра, вот Васька Семихватский, которому уплачено три с половиной тысячи баксов, вот рыба, которую коптил и коптить буду, пока здесь живу. Все у меня по вами же установленному закону – придете, буду стрелять! Так что лучше вместе с Семихватским приходите.

Слесаренко вышел к «Бурану». Упихивал под седушку необходимое.

– Канистру…

– Взял…

– Масла не дольешь?

– Не надо, если что, в Эльчане стрельну.

Они пожали друг другу руки, и Андрей уехал в ночь. «Буран» под ним казался детской машинкой. Студент проводил его взглядом, наверх, выше деревьев голову задрал, звезды уже показались. Луна сегодня неплохая, дорога светлая будет, подумал и зашел в зимовье.

Никогда на участке Степана Кобякова не собиралось столько людей. Снизу заехали Слесаренко и Студент, сверху зашли дядь Саша с Поваренком, с севера, без перевала, нечаянно, но почти точно так же, как заходил в этот раз сам хозяин участка, спустился на Степановом тягаче капитан Семихватский. Семь человек, если студентов считать. Только хозяина не было. Именно в эту звездную ночь, в которую уехал Андрей Слесаренко, Степан ночевал на озере.

Студенты храпели так, что временами неясно было – то ли дизель молотит на холостых, то ли они. Капитан Василий Семихватский сидел у костра и пил без закуски. Пил, курил и думал о жизни. Ночь длинная получилась. Часа в два тягач заглох, он попытался его запустить и понял, что заклинило двигатель. Он ждал этого.

Даже протрезвел слегка. Но не расстроился – все к тому и шло. Он всю ночь как раз об этом и думал. Отступая назад по своей жизни, Васька чувствовал куда большую пропасть поражения, как-то безжалостно ясно вдруг стало, что он вообще не пойми что на белом свете. Рембо картонный! Он давно уже жил как в боевике и своими руками ничего не делал: крышевал да тратил деньги мужиков. И не осталось никого, кроме старухи-матери, кому он, Васька Семихватский, был бы нужен.

Тяжелее всего было с отцом – он-то и стоял все время в глазах – человек, которого Васька больше всех на свете уважал и любил и чьего признания больше всего жаждал. Ему самолюбиво казалось, что отец хоть и не разговаривает с ним, но не может не гордиться сыном. Круче не было в поселке мужика!

Иногда полезно бывает обделаться как следует! Семихватский сидел один как перст, без жратвы, без техники, рядом, в остывающем тягаче, сопели два питерских придурка с наушниками в ушах, борцы за права человеков… а где-то, может, и не так далеко, спал в зимовье несломленный Степан Кобяков, у которого, если бы не менты, все было в порядке. Бесстрастная правда жизни была за Степана! Да и не могло быть иначе, понимал Васька, в тайге другой суд. И его собственный отец, и еще куча дельного народа были на Степановой стороне. А Васька… Васька был один.

Один против тех, кого в глубине души любил и уважал…

22

Утром Поваренок с полупустой паняжкой да ружьем за плечами отправился вниз по Эльгыну. Договорились, что идет он только до следующего зимовья, если ничего и никого, то пишет записку и возвращается. Дядь Саша остался на хозяйстве.

В исконной России, слава богу, нередко еще попадаются такие люди – несерьезные вроде, чуть лишнего вертлявые да суетливые, говорят больше, чем хотелось бы, к себе относятся без должного уважения… а присмотришься – это только внешняя картинка, из природной скромности им самим и создаваемая. А прячет он за простоватой вывеской хорошего трудягу – терпеливого и умелого, каких поискать.

Роста в Николае Поварских было метр шестьдесят пять, широкой спины тоже не было, а на руках потягаться он даже и не садился никогда. Может, поэтому и брал его дядь Саша в свою бригаду поваром, а не рыбаком. Но Колька, никогда не требуя доплат или премий, «забадяжив жорево», вкалывал и на неводе, и на разделке – икру он солил лучше всех, – и генератор, и лодочные моторы, и рацию настроить-починить – тоже он.

А на заброске?! Когда с буксира на берег народ и шмотки надо перевезти… на смешной дюральке, по ледяному, зыбью колышущемуся океану среди тяжелого крошева огромных льдин. Не дай бог неумело меж ними угодить. Рейсов десять-пятнадцать! На берег – груженые так, что дышать страшно, обратно – один, легкой щепкой через жесткие стоячие валы в устье лимана, где река вкатывается в море. Выплыть в ноле градусов нельзя. На помощь прийти некому. Кто же сидит за румпелем мотора, примостившись на ледяном задке той дюральки? Да все тот же Колька Поваренок с погасшей и промоченной сигареткой в углу рта. Ни у кого и мыслишка не шевельнется, кому еще можно доверить свою мокрую шкуру.

А кто бражку, втихую от дружка-бригадира, осмелится замутить ко Дню рыбака…

Эх, да что там говорить, хоть бы бутылку когда поставили, собаки! Мысли такие, может, когда и приходили в небольшую голову Николая Поварских, но никто их не слышал. Такими «несерьезными» людьми принято пользоваться бесплатно. Они ведь никогда ничего и не ждут.

Снега здесь было явно меньше, плечи не тянуло, поэтому шлось приятно. Колька втайне надеялся пролететь хотя бы еще до одного зимовья, поэтому поторапливался. Погодка звенела, минусок был как раз в дорожку – не больше десятки, солнце поднималось впереди слева, через тайгу, и стелило Кольке под ноги прямые тени стволов и узловатую мелочь листвяшечных веток.

Минут через двадцать, он только разогрелся как следует, тропа вышла на крутовастый берег небольшой, чистой ото льда речонки, Колька стал спускаться, придерживаясь за кусты и рассуждая, как тут Степан на «Буране» съезжает. Осторожно подошел к тонкому краю заберега, припорошенному снегом, присел, потянулся рукой, думая хлебнуть свежей водицы, и тут прямо к руке толстой змеей выползла гладкая с двумя глазками морда. «Ой-ай!» – по-бабьи вскрикнул Колька и отскочил-упал на задницу. Выдра испугалась не меньше, крутанулась, ударила хвостом и лапами по воде и скользнула вниз по течению. У-у, скотина! Он огляделся быстро, но не нашел нечего, что бы кинуть ей вслед. Во, бывает! – отдувался Колька от взыгравшего страха.

Речка еще не замерзла, пришлось снимать кирзачи и перебредать босым. Он как раз сидел, вытирался и мотал портянки, когда услышал гул вертолета. С севера шел. Колька встал, прислушиваясь и соображая, кто бы это мог быть… Если рядом пойдет, прижмусь к дереву и замру. А если «Урал» подсекут? Гул, однако, повисел в одном месте и затих.

Местами тропа огибала заросли густых, в два Колькиных роста, мохнатых стлаников, начавших уже разваливаться, пригибаться к земле из-за морозов, – Поваренок невольно сбавлял шаг, щупал ружейный ремень на плече. Не раз приходилось ковырять мишек из такого «удовольствия».

Колька до того любил рассказывать всякие житейские истории, что от нечего делать даже сам себе их рассказывал. Иной раз сидит один, картошку чистит на бригаду и вслух рассказывает, и сам же своему рассказу смеется.

Однажды стрельнули здорового мишаню на речной косе, тот рявкнул и в лес. Причалили – кровь ручьем по галечнику. Пошли втроем, все с ружьями, зверюга добежал до такого же вот густого стланика и затаился. Кругом обошли – там он, но как увидишь. Ну туда-сюда, одну выкурили, другую… Колька телогрейку скинул, чтоб разворотистей было, и полез со своей одностволкой. На коленках ползет медленно, ветки пушистые упругие отгибает, смотрит, слушает, мишкой воняет – ужас, след его кровяной в метре тянется. Тут как рявкнет над самым ухом, видит Колька, медведь с другого бока через стланик на него подымается! Как оказался снаружи, непонятно. Товарищи отскочили, по стланику из всех стволов палят, а Колька сидит, встать не может. Затихло все, а на нем кирзачей его нет. Стали разбираться – один сапог у мертвого уже медведя в когтях, а другой под ним! Получается, Колька, стоя на коленках, задом из кустов выпрыгнул. Прикидывали, глядели – не могло такого получиться. Так он не просто выпрыгнул, а еще и выстрелить успел – патрон в стволе был пустой! Молодой был, думал Поваренок, ни черта не боялся, потом уже, с возрастом что-то появилось. Из-за детей, что ли?

Спустился еще к одному незамерзшему ручью, попробовал перескочить, да набрал в сапог, воду вылил, портянку отжал, пошел было дальше, нога вскоре начала мерзнуть в пальцах. Надо было костер палить и сушить портянку, запасные носки у него были. Солнце уже над самой головой висело, можно было и чайку попить…

Зимовье на другой стороне стояло, прямо на берегу над речкой. Колька вырубил ножом длинный шест, попробовал им – лед был неприятно прозрачный, лопался белыми трещинами, но держал. Перешел осторожно. Рыбы в яме порядочно, прямо черно, поднялся в избушку. Степан был здесь несколько дней назад. Ночевал, скорее всего, окно вставлено, натоптано вокруг… дрова колол. Снежком свежим все присыпано.

Колька растопил печку, положил на нее мокрые портянку и носки и сел писать.

«Степан, здорово! Мы с дядь Саней в твоем зимовье, которое с рацией, харчишек тебе притащили. У нас «Урал» недалеко, если что надо, то можно. Горючка есть немного. Сегодня еще ночуем, а завтра, наверное, поедем. Можем что-то твоим передать, если увидимся. Колька Поварских. 17 октября». Поглядел на число 17 и подумал, что у одного его корефана как раз сегодня день рождения. Народу, наверное, тьма собралась. А у Мишки – 24 октября, к Мишке поспею, хмыкнул довольно.

Чай пить не стал, слопал шмат сала, остатки хлеба подвесил в пакете на виду и пошел обратно. Его беспокоил этот вертолет, сверху могли увидеть «Урал»… что будет дальше, он не думал, только шагу прибавлял. По своим следам шлось легче. У Кобяка под крышей зимовья лежали лыжи, наверное, можно было взять, ну, да ладно. Не больно я мастак на лыжах ходить… – так думал.

Засветло вернулся. В избушке тепло было, пахло свежей рыбой и ухой.

– Это зимовье у него главное… и большое, и рация есть, лодка с мотором… говененькая, но ничего. – Дядь Саша валял в муке куски красной рыбы и клал на сковородку. – Я тут кусок ямы, только где не замерзло… пару раз неводок запустил…

– Откуда неводок-то?

– Тебе говорю, у него тут всего полно… вон разложил на берегу, мешка три-четыре намерзнет. Хариус в основном да кижуч. Кижуч-то икряной, полный еще, даже серебрянка попадается. Подо льдом метать будут.

Степан Кобяков, груженный налимами, возвращался в базовое зимовье. Карам убежал вперед, как он всегда это делал, но вдруг, когда Степану совсем ничего осталось до избушки, возник на тропе. Трусит навстречу. Степан встал, прислушался, еще раз на собаку глянул, соображая. Метров через двести – Карам сзади бежал – скинул панягу и пристроил за толстую лиственницу у тропы. Снегом обкинул, чтоб в глаза не бросалась. Шел осторожно, останавливался и слушал лес. Вот-вот должна была показаться речка, Степан привязал Карама к дереву. Проверил патрон в патроннике и, свернув с тропы, углубился в тайгу.

Метров триста-четыреста ниже зимовья вышел к реке, рассмотрел в бинокль результаты дядь-Саниной рыбалки на берегу, потом, перейдя речку, слушал у окошка, затянутого полиэтиленом, как в его зимовье жарят рыбу, болтают и смеются. Темнело. Степан вернулся за панягой, отвязал как будто все понимающего Карама.

Когда открыл дверь избушки, Колька, на карачках подкладывающий поленья в печку – над ним как раз и распахнулась дверь, – так охнул, что Карам отскочил в сторону, а дядь Саша выронил кусок жареной рыбы на пол.

– Здорово! – Степан глядел строго, карабин привычно стволом вперед висел под правой рукой.

– Ну, бляха, Степан, напугал. – Дядь Саша нервно опустил руку на ручку сковороды и следом за тем куском опрокинул все.

Сковорода мягко брякнула рыбой об пол, и снова тишина сделалась. Колька встал молча от печки, посторонился, присел на край к дядь Саше. Фонарик поправил налобный. Потом выключил его. В избушке совсем темно стало, одна свеча на столе трепетала от холодного воздуха, тянувшего из распахнутой двери, да прогоревшая печка чуть краснела через щели. Степан, бегло глянув по избушке, вошел, поставил панягу на ближние нары, снял суконку. Поверх толстого самовязаного свитера была надета меховая, сильно вытертая безрукавка-душегрейка. Развесил все по гвоздям да проволочкам вокруг печки, отвязал от паняги тяжелый полиэтиленовый куль и вынес его на улицу. Достал «Приму», сел на нары, против мужиков:

– Ну, какая беда занесла в мои края? – Лицо ровное, не сильно приветливое. Закурил.

Колька, явно раздосадованный, толкнул дядь Сашу:

– Скажи… – и, засветив фонарик, присел собрать рыбу с пола.

– По дороге завернули, приволокли тебе тут кое-чего, – сказал дядь Саша и тоже растерянно нахмурился.

– Мне? – Степан по-прежнему смотрел хмуро.

– Ну, Москвича завозили на охоту…

Колька, собрав с пола, толкнул боком дверь избушки. Слышно было, как он скребет ложкой пригоревшую сковороду и разговаривает негромко с собакой. Степан, глядя в пол, сосал подмокшую сигарету. Та выгорала неровно, по краю, потом погасла. Степан бросил ее к печке, нашарил в кармашке паняги фонарик и вышел, ничего не сказав. Колька вернулся:

– Ну, и человек, – зашипел. – Хоть вставай и уходи!

– Да ладно ты, – глянул на дверь дядь Саша. – Рыбу-то я уронил, сучье вымя… Чего же, новую будем жарить или бог с ней?

Колька сидел на нарах рядом, чесал плохо растущую шерстишку на подбородке и нервно сучил пяткой по полу. Ложечка в кружке тряслась на столе. Проснувшаяся муха с попытками летнего жужжания кружилась над столом.

– Не знаю… – мотнул раздраженно головой и зашептал: – Моих тоже в поселке трясут… И что? А-а?

Снаружи послышался скрип снега, и он замолчал. Степан занес мешок, достал из него на стол керосиновую лампу, бутылку-полторашку с керосином, упаковку дешевых сигарет, замотанную в полиэтилен. Он действовал так, будто был здесь один. Развязывал неторопливо бечевку на сигаретах, но вдруг поднял голову и прислушался. Мужики, глядя на него, тоже невольно прислушались – тихо было, печка разгоралась и начинала гудеть… Степан бросил мешок, строго и почти зло посмотрел на мужиков и, распахнув дверь, снял карабин, висевший на привычном месте на улице. Встал, придерживая дверь и не упуская из виду окончательно растерявшихся мужиков.

С улицы явственно уже доносились визгливые взвывания снегохода. Степан метнулся наружу. Дверь захлопнулась.

– Не понял! – Колька цапнул свое одноствольное ружье, стоявшее в углу, преломил, оно было пустое.

Снегоход подъехал к самой двери, затих было, но вдруг, снова взвыв, протянул еще немного, разворачиваясь к реке. Все смолкло. Колька поставил ружье на место, надел шапку и открыл дверь. Запах бензинового выхлопа ударил в нос.

– Есть кто живой? – раздался осипший от мороза голос. – О! Ништяк! Кто это? – Человек в обындевевшей мохнатой шапке сощурился против луча Колькиного налобника.

– Я это! Кто… – одновременно обрадовался и удивился Колька. – Студент! Ты, что ль? Вот охрёма, здорово!!