Текст книги "Воля вольная"

16

Семихватский курил, приоткрыв верхний лючок, и думал, что хорошо было бы поесть жирных и горячих щей. У него сегодня, кроме водки, ничего в желудок не попадало, и казалось ему, что мутная голова светится изнутри синими сполохами – вспыхивает, как спирт, что плеснули в костер. Надо было поесть и поспать.

Был тот тихий вечерний час, что сам по себе обещает отдых. Начинало темнеть, ветер стих, и легкий снежок ровно, как по ниточкам, опускался на просеку. Дорога, засыпанная снегом, чуть поднимаясь, уходила в глубь тайги, терялась в серой снеговой завесе. Гор впереди совсем не видно было. Лиственницы стояли тихие, прибранные, тонко расписанные белой пушистой кисточкой. Кедровый стланик то ближе, то дальше от дороги выделялся среди седой тайги густыми темными купами.

Этот день у Василия Семихватского выдался длинным и не сильно удачным – он уже сегодня рассчитывал добраться до какой-нибудь кобяковской избушки, но не получилось.

Сенькин вышел из тайги, отряхиваясь от снега. Подошел к тягачу со стороны Семихватского, сидевшего за рычагами. Тот открыл кабину:

– Ну?

– Проехали чуток… на том повороте, сзади… – Сенькин постучал сапогом о сапог, то ли сбивая остатки снега, то ли греясь. Он был в поднятых выше колена болотных сапогах на два размера больше, китайских спортивных штанах с тремя темно-серыми уже полосками по бокам и ватнике с чужого плеча, из которого торчала худая, как у курицы, голая шея.

– Почему на том-то? – не поверил Семихватский.

– У нас с Вермутом тут сетки висят на озере, значит, тот поворот. – Верхняя губа у Сенькина была порвана когда-то эвенским крючком и заросла синим шрамом. – Возвращаться надо.

– Не путаешь, Сенькин, козлина? Загонишь на Якутский тракт…

Сенькин зашел со своей стороны, открыл дверцу и, малосильно, с трудом забравшись на гусеницу, сполз в кабину. Сунул руки к вентилятору, гнавшему горячий воздух от дизеля. В кабине шумел мотор, солярой приванивало.

– Может, нальешь уже, Василь Иваныч? Уже, считай, приехали…

– Терпи, казак, атаманом будешь… Пока зимовье не увижу… – Семихватский потянул на себя правый рычаг и, привстав, высунулся в окошко.

Тягач под рукой не особо опытного водителя толчками разворачивался на месте. Он больше сдавал назад, всей многотонной массой заваливаясь в кусты и ломая березы-подростки. Постоял там, содрогаясь всем телом и пуская громкие струи сизого дыма, потом вывернул на просеку и рванул по своему следу обратно. Дорога хорошо проколела, даже в низинках было не топко – редко где сквозь белую тяжелую гусеничную давленину проступила грязь. Через четверть часа они остановились на поляне возле избушки.

Сенькин, бормоча «как же тут лазиют» и добавляя дряблых ругательств, выползал на гусеницу из узкой дверцы. Спрыгнул, подошел и, заглядывая в глаза Василия, спросил:

– Воду будем сливать с радиатора?

Капитан, не ждавший от него ничего по делу, услышал слово «водка».

– Иди! Водку! Затопи давай… – потом понял, что тот имел в виду, и добавил: – Не надо тут ничего сливать… наверное.

Он сидел в кабине, рассматривая карту. Прикидывал расстояния, думал, откуда лучше заехать к Кобяку на участок. Так, чтобы беглец понял, что они там. Важно было привлечь его внимание. Надо ввязаться в драку, бормотал про себя капитан Василий Семихватский – или Васька, как звали его за глаза в поселке, – щурясь под слабенькой лампочкой. Ввязаться, а там посмотрим. По дороге он время от времени думал, как оно все получится, и, пока был пьян, видел только победную финальную сцену: Кобяков обреченно выходил из тайги и бросал карабин на снег. По мере трезвения пространство и время выправлялись, и Васька спрашивал у своих фантазий: что было до того, как Кобяков бросит карабин? Тут обнаруживались кое-какие вопросы.

Васька не боялся Кобяка. Он вообще не умел бояться, и если вдруг чувствовал свою слабину – зверел и лез напролом, чтобы не только он сам, но и никто не усомнился в его смелости. Это, видно, сейчас и происходило. Вспомнил про двух парней, которые не очень понятно как оказались у него в тягаче и проспали почти всю дорогу сзади в будке. Он не знал, как их зовут. Помнил только, что зацепил утром в общаге, куда подъехал за шмотками, и что выпивали несколько раз по дороге. Он не мог сообразить, хорошо ли, что будут свидетели всей этой бодяги? То есть он их и брал-то как понятых, но теперь задумался – не лучше ли этих странных пареньков оставить в Эльчане.

Заглушил мотор, спрыгнул на снег, взял из будки американский армейский вещмешок и пошел в зимовье. Сенькин растапливал солярой печку с прогоревшим верхом, воняло на всю избушку. Парни сидели за столом у окошка, поеживались после теплого кунга[19]19
  Кунг – отапливаемая будка на машине или тягаче.


[Закрыть]. Оба были зеленые – лет по двадцать-двадцать пять. Один невысокий, светлый, со спокойным и умным, чуть рыжеватым от веснушек лицом, другой – выше на полголовы, крепкий, стриженный ежиком, с мелкими темными усиками над толстыми губами – болтливый и веселый. Крепыш, любопытно щурясь и посмеиваясь над дедовской техникой, неумело регулировал фитиль в керосиновой лампе.

Сенькин с громким скрежетом закрыл дверцу, и вскоре в печке потянуло-зашумело. Бич сидел на корточках, задница провалилась до пола, и его худые колени торчали выше ушей. Он прижимал руки к теплеющим круглым бокам печки и, вывернув голову, поглядывал на Семихватского. Взгляд, как у большинства бичей от рождения, был вял и безразличен, но что-то внутри него ждало выпивки и было болезненно живо. Семихватский снял серую милицейскую куртку, она у него была рабочая, без погон. Под курткой, на гимнастерке погоны были, снял и гимнастерку, обнажив налитое борцовскими мускулами, желтоватое в свете керосинки тело. Шея и руки по локоть резкой гранью отличались загаром.

– Так вы и правда… – Крепыш удивленно поднял голову.

– Мент, что ли? Мент, мент, – Василий застегивал теплую клетчатую рубашку. – А вы кто будете? Турысты?! Налей по сто пятьдесят, чего сидишь? – обратился он к Сенькину.

– Мы… студенты, – ответил невысокий, спокойно и доброжелательно глядя на Ваську.

– А чего со мной поехали? – Семихватский достал из вещмешка сапоги с меховой подкладкой, потом охотничью суконную куртку, пошитую из какой-то особенной не ворсистой шинели. Понюхал ее, стряхнул и повесил на стену.

– Вы сказали, нужна наша помощь… Что дня на два, на три… – пояснил невысокий.

– По тайге покататься, – вставил крепыш, – и еще икры обещали…

– Та-ак. Понятно. Одежда теплая есть?

– Есть! – Оба кивнули.

– Показывайте! – Семихватский затянул горло вещмешка.

Парни принесли два одинаковых красно-черных рюкзака. Сверху по-походному были привязаны спальники. Васька бегло глянул их шмотки:

– Нормально. Студенты, значит. Меня Василий зовут.

– Мы уже третий раз знакомимся, – хихикнул здоровяк, скосившись на товарища.

– Так, ты… – Семихватский ткнул пальцем в худого и спокойного, который помалкивал.

– Семен, товарищ капитан.

– Понял, пойдем, Сеня, снимем ящики… пожрать надо.

Семихватский залез на верх тягача, где в металлическом ограждении была увязана желто-синяя бочка соляры с надписью «Лукойл» и большой фанерный ящик. Поднял крышку:

– Та-ак, одежда, спальник, валенки… вам валенки не нужны? Свечки – целый воз, помолимся… сеть… ага, вот сухари, держи куль, та-ак… больше ничего. Жратвы нет.

Он еще раз все перетряхнул и встал наверху во весь рост, нахмурившись и уперев руки в бока. Темнело на глазах. Холодно становилось.

– Там в будке две большие рыбы, – задрал голову к Семихватскому крепыш. – И у нас еще две банки сгущенки и банка тушенки. Меня Андрюха зовут… – представился, приложив руку к козырьку. Улыбка у него была хорошая.

Семихватский слез с крыши, достал мешок с мороженой рыбой из-под сиденья. Это были два самца кеты, с брачными уже полосами. Обнюхал ее.

– Ничего вроде, для собак, наверное, держал. Может, поймал где, по дороге…

Капитан отрубил половину рыбины и понес в зимовье. Обшарил свой полупустой баул, нашел еще банку тушенки. Вскрыл, вывалил на сковороду, добавил воды из чайника и наломал туда сухарей из кобяковского мешка, на раскаленную печку поставил. Возле, прямо на дровах, поджавшись, спал Сенькин. И сапоги и ватник сползли, голова пьяно запрокинута и едва не касалась горячего бока печки.

– Сенькин! – громко позвал Семихватский. – Сенькин, твою мать! Иди пожри!

Спящий только мотнул головой и снова засопел. Они поели и завалились спать. Парнишки на одни нары, Семихватский на другие. Когда ложились, проснулся Сенькин. Как будто не пил, только сонный. Присел аккуратно на край нар. Семихватский поднялся на локоть, молча показал на початую бутылку на столе, привернул лампу и снова было лег, но поднялся и налил себе и Сенькину. Выпил и, отвернувшись лицом к стенке, накрылся спальником. Сенькин прикурил от лампы, посидел, глядя на свою кружку, выпил и лег на дрова.

Не спалось капитану. От горячей еды и чая он стал приходить в себя, и если бы знал дорогу, поехал бы ночью. Он лежал, подложив широкую мясистую ладонь под колючую щеку. Муторно было. Тревога эта завелась от двухнедельного пьянства, но и кое-какие нерешенные вопросы были. Компания капитану не нравилась, и то, что уехал, не сказав Тихому, все-таки было неправильно. Да еще ОМОН этот… Он никак не мог вспомнить, почему Михалыч был против, чтобы Васька поехал за Кобяком. Что-то разбалансировалось в башке… Сегодняшнее утро все лезло – когда он забирал тягач из кобяковского двора. Капитан хмурился, шмыгал громко носом, он знал за собой грех пьяного геройства… Как в наказание виделось строгое, спокойно ненавидящее лицо кобяковской Нины. Стояла, накинув ватник на плечи, и молча смотрела, как пьяный Васька суетится вокруг тягача. Ни слова не сказала.

Кобяк тоже… тот вообще презирал его погоны и смотрел на Ваську, как на ссаного кота. У Васьки кровь закипала. Он ни минуты не сомневался, что один на один по-любому сделает мужиковатого Кобяка. Само решение ехать пришло ему этой пьяной ночью, когда, закрыв ресторан «Маяк» на спецобслуживание, он пил с икорными барыгами. Те уже знали про ОМОН, и разговор сам собой зашел про то, как будут брать Кобяка. Ничего не стал Васька говорить, не перед кем было метать бисер, прищурился только не без азарта, чувствуя уже, что поедет. Под утро, у себя в общаге, курил, развалясь в кресле, следил лениво, как Ольга, тряся голыми формами, подрезает закуску.

– Привезу Кобяка, – сказал неторопливо, будто шубу Ольге обещал.

Никогда не плясал под чужую дудку и теперь правильно сделал, что свалил. Приедут столичные раскачанные шкафы без мозгов, руки вразлет, кирпичи об лоб… Никогда они его не возьмут, хоть пять вертолетов пусть будет.

На участок решил заезжать короткой дорогой снизу и двигаться вверх от зимовья к зимовью. По поводу жратвы капитан не особенно переживал, в зимовьях у Кобяка наверняка были запасы. С такими мыслями и уснул.

17

Гостиница была двухэтажная в один длинный, тускло освещенный коридор с окном в дальнем конце. Все в ней напоминало советские времена: стены неясного коричневато-желтоватого цвета, кондовая полуживая мебель с ободранным лаком, плохо закрывающиеся окна, много слоев краски на рамах. Даже в люксовом двухкомнатном номере, куда заселился старший опергруппы подполковник Миронов со своим замом майором Егоровым, сифонило отовсюду.

Подполковник сидел в дальней комнате, глубоко провалившись в панцирную сетку кровати. Лоб наморщил грозно, презрительно и брезгливо поджал губы – как будто решал, надо ли здесь оставаться или переехать в другую. Другой гостиницы в поселке не было, они это уже обсудили.

– Да, твою… не Карибы! Градусов десять, не больше, – произнес задумчиво и раздраженно. – Ей, кто-нибудь!! – заорал через комнату Егорова в направлении коридора, откуда раздавались топот омоновских башмаков, громкий смех и бряцанье металла об пол.

– Эй, … Оглохли там?! – заорал во всю глотку майор.

Дверь открылась, пригибая голову от косяка, в комнату втиснулся сильно пузатый прапорщик Романов. Если бы не рост да не черная форма и берет, никогда не сказать, что это боец отряда особого назначения.

– Что орем? – спросил прапор, оглядывая комнаты. – Да тут у вас хоромы, на фиг!

– Старый, скажи кому-нибудь, пусть мне еще пару матрасов принесут и обогреватель, – приблатненно гундося в нос, капризно попросил Миронов.

– И мне! – гаркнул майор все так же громко, как и звал через дверь. Он быстро доставал шмотки из длинного вещмешка. Что-то бросал на письменный стол, что-то в выдвинутые ящики.

Романов высунулся в коридор:

– Боец, ей, Кострома, на фиг, пяток матрасов командиру! Одна нога здесь, другая там! – Вернулся в комнату, присел на стул. – За обогревателями послал уже. Ничего эти костромские, сейчас по дороге пару машин тряхнули. Нормально. Одного амбала узкоглазого мордой в снег увалили, крякнуть не успел. В поряде, парни!

– Что, делать нечего, Старый? – взъярился вдруг Егоров, бросил свой вещмешок и, выпучив глаза, выставился на Романова. – Собирайтесь, сказано, сейчас попрем! Что непонятно? Мужиков они трясут!

Майора Егорова все звали Хапа. Кличку он получил за уникальные, даже бессмысленные способности прихватывать все, что плохо лежит. «Я так, хап, и в карман!» или «Хап, прям ящик в кузов кинули и уехали!» – рассказывал Хапа и улыбался бесстыже и радостно. Отсюда, видно, и пошло. Ему было тридцать пять лет, невысокого роста, сейчас он сидел на старом вытертом диване, по-татарски скрестив под собой ноги, в одной тельняшке и трусах. Выставлял местное время на огромных наручных часах. Весь круглый, облитый жирком, бритый налысо, крепкий до невозможности и с маленьким гладким брюшком, свисающим над трусами. Страшно деловой и уверенный в себе. Левое плечо уродовал длинный рваный шрам. Маленькие круглые глаза его, казалось, с ненавистью смотрят на прапорщика. Но тот, давно зная Хапу, только улыбнулся небрежно.

– Яйца поморозишь, на фиг! – участливо кивнул прапорщик на распахнувшиеся егоровские труселя.

– Я велел тряхнуть, не ори! – раздался голос Мирона из соседней комнаты. – Пусть поселковые сразу поймут, кто к ним в гости приехал!

Мирон громко и противно заржал. Он всегда говорил врастяжечку и с ленцой; даже с собственной женой – привычкой стало.

– Старый, охранение выставили из местных? – Хапа начал одеваться, движения были быстрые, речь тоже.

– Ясный пень…

– Машины убрали?

– Убрали вроде, «Урал» только на углу стоит. Ничейный. Майор этот носастый бегает, ищет хозяина.

– Сам? – презрительно сморщился Миронов.

– Ну. Гнется чего-то лишнего. Стряпни какой-то… пирожков домашних привез целое ведро.

– А не выпить ли мне с ним водченки, пока вы поселок мнете? Что-то он наболтает… Ты мне его позови!

– Понял… – Романов вышел.

– Ты что, не поедешь? – спросил майор, втиснул ногу в хромовый меховой сапог, шитый на заказ, и, встав на обе ноги, поскрипывая, не без удовольствия прошелся по комнате. Плечами поводил, расправляя одежду, краповый берет поправил. Хапа был настоящий краповый берет. Две Чечни, три ранения, орден Мужества, других наград полна грудь. Сейчас ничего этого на нем не было. Только берет. – Собака, даже зеркала нет, – пробурчал, пристраивая нож к ноге.

– Не поеду. Сам управишься. Надо здесь побыстрее все проворачивать. Я не готов жить в таком говне. Вертолетчикам передай, утром попрем, пусть не раскладываются. Завтра же слетаем, посмотрим, что к чему. Зимовья жжем, если огрызнется или начнет уходить, мочим без разговоров. Рембо сраный! – Он помолчал. – Ладно, завтра видно будет. Но если это деза и он не там, а прячется где-то в поселке… мы тут, на хрен, зазимуем. В любом случае икры, рыбы надо сразу набрать, пока не попрятали. И это… прислушивайся, как к этому козлу относятся? Нам бы кого местного с собой завтра на борт взять. Охотничка какого-нибудь. Можно кому-то оставить его икру, пусть поможет!

– Ладно, не маленький!

В отряде было тридцать бойцов. Двадцать из Москвы и десять прикомандированных из Костромы. Костромскими командовал складный старлей Сазонов. С разбитым носом, шрамом на щеке и спокойным интеллигентным лицом. Костромские были помельче и посуше москвичей, те почти все раскачанные, жирноватые, с тяжелыми загривками, многие бритые налысо.

В ночной рейд ехали пятнадцать бойцов. Перед выездом, на разводе во дворе гостиницы Хапа ставил задачу:

– Короче так – завтра летим, мужичка поищем в лесу. Здесь сегодня пожестче, чтоб все языки прикусили, чуть-чуть так чтоб обосрались. Икру находим, ее сейчас полно, рыбу копченую… документов нет – забираем. Кто начинает вякать – на месте объясняйте, что к чему. В «обезьянник» не таскайте! Все! Работать в масках для профурсету! Конфискат сдавать прапорщику Романову. По машинам!

Два «уазика» и небольшой японский автобус отъехали от гостиницы. За рулем сидели местные менты. Расставили скрытые посты на главных перекрестках, Хапа с тремя бойцами поехал к жене Поваренка. Прикинул, что крикливая баба, у которой забрали икру и рыбу в аэропорту, много чего наорет.

Поваренок с семейством жил в восьмой квартире двухэтажного деревянного барака. Построен он был в начале шестидесятых, удобства во дворе, вода из колонки, и все ступеньки на второй этаж были облиты и обморожены.

Света на лестнице не было. Хапа, шедший за прапорщиком Бадмаевым, поскользнулся в темноте и шарахнулся со всего маху, рация вылетела из нагрудного кармана и поскакала по ступеням. Все встали, замелькали фонарики. Кто-то поднял рацию.

– Давай! – Хапа отряхивался и бормотал как будто про себя. – Блин, дела теперь не будет…

– Да ладно! – раздался чей-то негромкий благодушный голос снизу.

– Хрен ли, ладно? – Майор был то ли злым, то ли растерянным. – Стопудово работает!

В одной из квартир открылась дверь, из нее выглянула баба лет пятидесяти:

– От-ты… кого надо-то?

Майор, не отвечая, поднялся на площадку, отстранил Бадмаева и сильно застучал кулаком в дверь направо.

Там явно стояли и слушали, и из-за двери раздался визгливый женский голос:

– Чего такое?! Кто такие?!

– Открывай, мать, милиция! – неожиданно доброжелательно пробасил майор.

– Чего надо?

– Откроешь… дверь целая останется… думай быстро.

– Катя, это тут милиция! – закричала через лестничную клетку соседка.

Дверь приоткрылась. В коридорчике, загораживая собой проход, с ребенком на руках стояла маленькая женщина лет шестидесяти пяти. Майору ее седая с редкими волосами макушка приходилась на уровень носа. Сзади из комнаты, из-за занавесок выглядывали еще два любопытных детских личика.

– Здорово, мать, узнаешь?

– Мне с тобой детей не крестить, чего мне тебя узнавать? Мать нашел! Медведи́ца вонючая тебе мать!

– Давай, давай, разговаривай меньше… – Хапа, легко отстраняя старуху, входил в квартиру. – О, да у тебя и здесь икра! – ткнул ногой в белый контейнер, стоявший под вешалкой. – И документы на нее есть?

Майор обернулся на Бадмаева:

– Зайди ты, остальные на улице.

– Ты кого толкаешь? Ах ты собака пузатая! Я троих таких, как ты, выкормила! – взвизгнула мать Поваренка. – Люди! Они что тут делают? Бумагу давай на обыск! Не пущу! Вон детей полон дом, идите сюда! Все идите, пусть забирают!

– Это не та… Не жена… мать… – шепнул прапор.

Ребятишки, выглядывавшие из комнаты, попрятались. Тот, что сидел на руках, сначала вертел с любопытством головой, потом охватил тощую бабкину шею и заревел. В комнатах заголосили.

– Баба! Иди сюда! – ревя в голос, звали бабку.

Майор стоял, растопырив ноги, среди захламленного, грязноватого и вонявшего кислятиной коридорчика. Явно обескураженный. В контейнере была не икра, а помои. Резко встряхнувшись, направился к двери.

– Блин! Тут роддом какой-то… – вышел из квартиры.

Снизу поднимался боец, светя сильным фонарем.

– Хапа! Мы их сарайку вскрыли! Полтонны красной икры! Двадцать коробочек!

Майор застыл на мгновение.

– Грузите!

Вернулся в квартиру.

– Так, сейчас отдыхайте, завтра оформлять будем. По этапу поедет мужик ваш… Бывайте пока!

Он бегом спустился вниз, опять едва удержавшись на скользкой лестнице, матюгнулся. Подумал с усмешкой, что на этот раз дурная примета не сработала. В доме горели почти все окна. Ко многим прильнули лица, но никто не вышел. Во двор, освещенный всего одной лампочкой над подъездом, сдавал задом микроавтобус. Романов шел сбоку, неторопливо направлял водилу. Бойцы уже вытащили контейнеры на улицу, и они неровной угловатой горой громоздились друг на друге.

– Так, Старый, давай разберешься здесь, я отъеду. – Майор достал рацию и вызвал Миронова.

– Давай в кафе, что ли, пожрем? Заеду?!

– Готов, как пионер!

– Лукашов! – Хапа сунул рацию в карман.

От группы отделился коренастый прапорщик с курчавыми светлыми волосами, светлым лицом и красивыми глазами. Глаза эти, однако, смотрели так, что всякий начинал чувствовать свою вину, даже если ее и не было. Он, как и сам Хапа, был без маски.

– Возьми ребят, поезжай в порт. Перед въездом заныкайтесь. Звонят по поселку, к бабке не ходи… – Он кивнул на окна. – Сейчас потащат добро из сараев в разные стороны. Потом заваливайся в кафе в аэропорту, мы там будем.

Через некоторое время в кафе «Север» за столиком в углу сидели подполковник Миронов, Хапа, командир костромских Андрей Сазонов и прапор Романов. Лукашов отказался, остался с бойцами.

– Зверек! – прокомментировал Лукашова Мирон. – Красавчик, конечно, но если мочит кого – просто зверь. Ни жалости, ни страха и какая-то змеиная улыбочка! Я сам его боюсь!

С момента, как они появились, прошло минут двадцать. Кафе опустело. Кто заходил, не присаживались, а, негромко поговорив с Веркой, брали что-то, сигареты, бутылку, и уходили. Один Балабан сидел на своем любимом месте у бокового окна, на самом деле очень неудобном, Верка с подносом ходила мимо. Он не ушел, как все, а зачем-то напялил черную лыжную шапочку почти на самые глаза и убрал под нее волосы. Шапка сзади оттопырилась, и вид у него был довольно дурацкий. Книжка толстая на столе, он всегда там читал. Негордая гитара, готовая к услугам, стояла на стуле напротив, ополовиненная бутылка, бутерброд на тарелке. Омоновцы его не замечали.

Выпили. На еду навалились.

– Никак не пойму, чего тут нашухарили? – Мирон ел аккуратно, ножом и вилкой разделывал куриный окорочок. – Генерал задачу ставил, говорил, близко к бунту, тридцать человек отрядили, а тихо все. И местные… Прокурор про беспорядки ни сном ни духом, только по поводу Кобякова этого озабочен. Ты начальника райотдела нашел? – вспомнил Мирон и посмотрел на Хапу.

– Запил, говорят, его сегодня утром отстранили. Ты же с майором разговаривал?

– Никакой! – скривился Мирон. – Все как раз на этого бывшего начальника валит и шестерит как подорванный… вообще странный – выхожу сейчас из гостиницы, он сидит на лавочке, кошку так держит у лица и что-то ей говорит… Понял?! Нет, серьезно с ней разговаривает!

– Нам только лучше. Я с начальником УГРО говорил, – Хапа ловил вилкой маринованный огурец в банке. – Тот тоже считает, в поселке все нормально. Что там по икре? У меня полтонны!

– Бобович взял кого-то за незаконный ствол. Трясет его сейчас. – Романов разливал водку.

– Бобович все половицы подымет! – засмеялся Мирон. – Все равно найдет… Икры, кстати, берем сколько надо. Я прокурору в аэропорту бумаги предъявил, он подписи увидел – сразу припух… короче, можно не стесняться.

– Странно, что никто из местных ментов не встрял. Зам по оперативной вместе с бывшим начальником куда-то делся… Они тут что, не крышуют? – засмеялся Хапа.

– Ну, – поддержал Романов, – на зарплату живут, на фиг!

– У тебя что? – повернулся Хапа к командиру костромских.

– Остановили машин десять-пятнадцать – ничего… – Сазонов замялся.

– Как ничего? Даже не пахло ни у кого из багажника… рыбой хотя бы копченой? – заржал Хапа и опрокинул стаканчик в рот.

В этот момент сильно забарабанили в окно – все обернулись. Местный дурачок Вова – небольшой, немолодых лет лысоватый мужичок – приник к окну. В свете сильного фонаря над входом хорошо было видно его слабую конвульсивную фигуру с опущенными вниз безвольными руками. Лицо у Вовы было несоразмерно большое, он затряс головой, разинул огромный рот, высунул язык и стал лизать грязное стекло. Сопли текли из носа, язык лип широко, трепетал по стеклу и убирался внутрь гнилозубой пасти.

– Тьфу, ё-ё!.. – Мирон отвернулся, скорчившись в рвотной судороге.

«Исё, исё, хасю исё!!» – слышались требовательные утробные звуки с улицы, и снова язык лип к окну. Хапа взял со стола пару окорочков, хлеба и вышел. Видно было, как он разговаривает с Вовой, потом похлопал его по плечу, отправляя в темноту. Вернувшись, Хапа пошел к бару.

– Мать, у меня тупой вопрос – а чего в знаменитом поселке Рыбачий в лучшем кафе одни окорочка жареные? А?

Верка с серым от злости лицом протирала стойку. Прапор Романов уже подержался за ее задницу, когда она приносила еду на подносе.

– Слушай, у меня к тебе просьба, – Хапа положил на прилавок пятитысячную, – рыбки разной, икорки свежей малосольной… черной-то нет здесь? – Он улыбнулся широко и доверчиво. – И каких-нибудь белокурых с нами посидеть. Скрасить вечер. А? Сделаешь? Ты чего такая кислая?

Верка перестала тереть прилавок и, прищурившись, посмотрела на него в упор. Вроде и что-то сказать хотела, да держалась. Хапа положил еще одну пятитысячную и тоже прямо смотрел ей в глаза. Верка, поджав губы, молчала.

– Понятно. Так тоже бывает! У тебя мужик рыбак? – спросил быстро, забирая деньги.

– Охотник! – ответила с вызовом.

– Тоже неплохо. Надо к тебе домой съездить. Икры полный погреб?! А может, и еще что есть?

– Детей еще полный дом! Не нужны?!

– Слушай, – он облокотился на прилавок и придвинулся к ней ближе, – сдай пяток адресов, где икры богато, тебя не тронем. Не поверю, чтоб ты и не знала! Может, тебе кто не нравится? Так мы к ним как раз наведаемся, а? Хочешь, к твоему хозяину зайдем? – помолчал. – Давай думай, а то с тебя начнем! – закончил жестко и пошел за столик.

Оттуда уже крикнул-приказал:

– И звони хозяину, пусть сам закуски нормальной притащит! Давай действуй, я не шучу ни хера!

– Спеть, ребята, вам спеть, сейчас спою… – неожиданно громко, так что все обернулись, перебил Хапу Балабан. Он неуместно и глуповато, совсем непохоже на себя, засуетился, потянулся за гитарой, уронил на стол стоявшую перед ним водку. Стал поднимать ее и уронил стакан на пол. Тот не разбился, заскакал с противными цокающими звуками по кафелю.

Мирон, сидевший к нему спиной, развернулся, посмотрел пристально, потом брезгливо пожал плечами:

– Фу-у-у! иди лучше домой, слышь! – Мирон повернулся обратно. – Споет он, Моцарт, сука! А я думаю, чем здесь воняет?! – и захохотал все с той же блатной ленцой.

– Базара нет, гражданин начальник… – забормотал Балабан, неторопливо встал, взял гитару и, покачиваясь, двинулся к вешалке.

Верка прямо кипела внутри и зло следила за непонятными ужимками Балабана. Краска гнева плыла по конопатому лицу. Такой наглости она ни от кого не терпела и давно выгнала бы их, да дома в погребе было под завязку. Лет на пять Генке. Она нервно соображала, потом очнулась, решительно бросила тряпку и стала ставить тарелки с пюре на поднос. Отнесла, выставила на стол.

– Ну что, красавица! – Прапор Романов опять вальяжно потянулся обнять ее.

Как был у Верки поднос в руках, так ребром и опустила. Специально готовилась.

Прапор отшатнулся, едва не опрокинувшись со стулом, схватился за предплечье:

– Ты что, сука! Больная?! – произнес с угрозой.

– Я здоровая, а вы зря думаете, что вам тут все можно! – Она говорила, отчетливо произнося слова, хотя слышно было, как волнуется. – Я мужу позвоню сейчас, он ребят поднимет, мало вам не покажется. У них тоже оружие есть! Как бы вам обратно вперед ногами не уехать!

Балабан надел уже пальто, да вывалил, видно, что-то тяжелое из кармана, нагнулся, стал искать и на последних Веркиных словах с грохотом уронил металлическую вешалку. Все, и Верка тоже, опять поглядели на него, он, казалось, был сильно пьян, но вешалку поднял и поставил аккуратно. Пальто неторопливо застегивал, отвернувшись ото всех и привалясь к косяку плечом.

От абсолютного бессилия и страха Верка отчаянно блефовала, и странной неуклюжей опорой для этого почти бессмысленного вранья был не далекий Генка и не Студент с его затеями, а этот вот пьяный Балабан. Ей казалось, что он не уходит, чтобы за нее заступиться. За ним, таким нелепым сейчас, она чувствовала какую-то непонятную силу, как будто не менты с ней, а Балабан с ними играет в кошки-мышки! Ее прямо трясло, как хотелось видеть этих сытых, кривляющихся мужиков ползающими по снегу с разбитыми мордами. Так, наверное, хватаются за соломинку…

– Ты что, баба… – начал было набирать обороты Хапа, но повернулся к Мирону. – Нет, ты видал?

– Мать, ну ты распоя-я-ясалась! – лениво погрозил пальцем Миронов, лицо его брезгливо сморщилось, но и мелькнуло в нем что-то еще… Видно было, что он думает.

– Ни рыбы, ни шалав вам не будет! Закругляйтесь, я закрывать буду! – Она пошла за стойку и нарочно громко загремела посудой.

Мужики молча глядели друг на друга.

– Ну что, шпокнем? – произнес тихо Романов, глядя на Миронова.

Тот отрицательно покачал головой.

– Не сейчас! – и, достав из кошелька несколько тысячных бумажек, бросил их на стол. Купюры запорхали, закружились, в закуски, в пюре легли. – Пойдем отсюда, а то покусает!

Они задвигали стульями, потянулись к выходу. Командир костромских Сазонов, не пивший весь вечер, собрал деньги, подошел к стойке и положил, разгладив.

– Этого хватит? – спросил спокойно и, не дождавшись ответа, вышел за товарищами.

Балабанов, пристроившись в темном уголке, кемарил с книгой под мышкой. Когда омоновцы ушли, открыл глаза, снял шапку, вытряхнув из-под нее волосы, книжку аккуратно сунул в чехол гитары, посидел, разглядывая пол, к Верке подошел. Он был подозрительно почти трезв. Погладил Верку по плечу, подмигнул и, бросив «счастливо», двинулся на улицу. Верка вышла закрыть и долго глядела ему вслед. Он шел ровно, гитара, как зачехленный ствол, покачивалась над головой.

Верка погасила свет, собрала посуду. Столы вытерла по привычке. Все время прислушивалась. Было полдвенадцатого. Потом стала в кухне убирать, не выдержала, бросила, позвонила домой. Все было нормально, и ее затрясло – только теперь, услышав голос дочки, она испугалась как следует. Заплакала. Сидела на стуле с полотенцем в руках, слезы лились по щекам. На Генку злилась страшно с его охотой, но больше в голову лезла картина, как в ее дом к ее беззащитным ребятишкам заходят вот эти мужики в черном. И сразу бьют ее Мишку.