Текст книги "Воля вольная"

Он опять оглядел всех и, задержав взгляд на Шумаке, сказал твердо:

– Если эти твари с Кобяком чего сделают, я сам решу, где вор, а где прокурор. У меня стволы тоже не из березы. И если кто им помогать вздумает, пусть, твари, поберегутся!

Балабан на этих словах, звучно двинув стулом и столом, развернулся всем корпусом и прищурился на Студента, взгляд у него был на удивление трезвый и серьезный. Мужики замолчали, поглядели на него – что бы оно могло означать – и снова повернулись к Студенту.

– Чего ты кипишь? Кого стрелять будешь? Тихого? Или кого? – Дядь Саша махнул Поваренку, чтоб налил.

Студент молчал, расправил плечи и, не глядя ни на кого, откинулся на спинку. Видно было, как ходят желваки на потемневших от прилива крови загоревших щеках.

– Правильно Студент говорит, – быстро трещал Поваренок, разливая водку и побаиваясь этого Студентова настроения, – все лето на этой икре пластались и теперь что? Что дети жрать будут? Сначала они запретили ловить рыбу нормальным путем… ты понимаешь?! Мы тут живем и не можем ловить рыбу! Это же сразу ясно было, что все станут мышковать втихую. Так? И тогда – или нас сажают, или мы на них пашем! Это же специально все сделано!

– Ну ладно, – раздались голоса, – чего уж ты…

– А чего?! Они же главные тут коммерсанты. Где какая драка, ножи, туда-сюда… ни одной фуражки не увидишь, а где бабки – тут как тут! И уже везде так, спроси у Москвича. На материке оно всегда так было, а у нас не было, а сейчас?! В детском саду спроси, сколько папа ментам платит, скажут! Они еще говорить не умеют, а знают, что ментам надо платить! Что делать-то, Леша? – ехидно обратился Поваренок к Шумакову. – Умник ты наш… Ты там с ними вась-вась…

– Да иди ты… я сам, что ли… я, что ли, это придумал? – Шумаков отвернулся угрюмо. – Мне прямо нравится платить… так, что ли? – Он помолчал и продолжил. – Я с главой разговаривал, он тоже не знает, что с ментами делать… Говорит, залупился раз, так сразу Васька Семихватский к его бабе в магазин заявился и изъяли все просроченное…

– Поэтому и не знает, что у самого рыло в пуху, с таким только к ментам соваться… – угрюмо добавил Студент. – Его когда выбирали, он беднее Поваренка был, а сейчас! В дверь не пролезает…

Все замолчали, слышно было, как кипит вода у Верки, как она протирает стаканы и тихо ставит их на поднос. И тишина эта означала, что никто не знал, что делать.

7

Александр Михайлович Тихий сидел за столом один в своей квартире. В доме холодно, форточка настежь в сереющем уже окне. Перед ним стояли две открытые консервные банки, тарелка с пованивающей квашеной капустой и ополовиненная бутылка водки. Другая, пустая, уже валялась за ножкой стола. Подполковник тяжело скрипел стулом и временами вздыхал. Вернувшись со службы, перед тем как идти к Маше, Тихий решил выпить. И вот второй час уже пил и никак не пьянел. Жалел, что бросил курить.

По своему характеру он плюнул бы на это дело, замял и уехал бы, но в области уже знали, и человека надо было представить. Живым, а лучше трупом – за оказание сопротивления. «Это надо сделать кровь из носу, ты что, не врубаешься?!» – орал из области зам по оперативной, которому, видно, самому здорово досталось.

Александру Михалычу и так все ясно было – его место из-за беглого Кобяка падало в цене и могло быть отдано только кому-то местному. Интересно, Семихватскому с Гнидюком предлагали? А может, и обоим для конкуренции, размышлял Александр Михалыч, подливая себе водки. Стаж, мозги, заслуги, а еще лучше дырки в шкуре – все это неплохо было иметь, но бабки – обязательно. Деньги постепенно возвращались, ясное дело.

Все это было, может, и не очень приятно, но уже привычно – не первый год существовало. Даже и стесняться перестали друг перед другом, хотя лишний раз, конечно, не обсуждали. Тихий никогда особенно и не задумывался об этом, а теперь вот думал. Деньги у него были в области в банке, а большая часть в контейнере из-под икры лежала в надежном месте. Точнее, в двух контейнерах в разных местах. Можно было написать заявление, уволиться и перевернуть эту страницу своей жизни. Уехать на юг куда-нибудь, домик купить у моря, денег бы хватило. Тихий любил ездить на юг, но мечты совсем уехать туда, где всегда тепло, у него не было. Он родился в этих краях и любил их. Речки, полные рыбой, охоту вольную и даже долгую темную зиму. Не хотел он на юг, а получалось, что надо.

Не было бы Маши, которая вчера вернулась с прииска и, конечно, обо всем знала, он, может, так не дергался… На столе перед Тихим лежала все та же коробочка, что не доехала до прииска. Открыл ее, посмотрел, как блестит маленький дорогой камешек, схваченный золотыми коготками. Даже зубами заскрипел.

Этот Кобяк, поганец, пустившись в бега, поставил на попа всю жизнь, давил челюсти Тихий. Еще два дня назад, в этой же квартире, он мылся утром, собираясь за Машей, напевал что-то и думал, как они соберутся с ней и поедут, как муж и жена. Вдвоем в одном купе. У бабы и так жизнь не сложилась – сначала терпела мужика-алкаша, потом одна жила, такая красивая баба и одна. Умная, спокойная, и теперь вот… Она уже второй раз звонила, ждала его, а он все не мог встать со стула.

Как почти всякий русский мужик в таких ситуациях, Тихий был тяжеловат на мозги. Что-то в нем побулькивало, что-то даже вроде и назревало, но никакого окончательного решения не приходило. И водка, иной раз добавлявшая прыти, теперь никак не помогала. Слишком многое сошлось в один узел.

То у него все кругом виноваты были – Кобяк, Гнидюк, Васька Семихватский-пес с его деньгами и даже завхоз приисковый, полезший разглядывать следы, то, вспоминая о Маше, себя винил, не понимая в чем… Тихий морщился, кряхтел грузным телом и злился на непрекращающийся лай собак во дворе напротив. Там охотник собирался в тайгу. Тягач загружал – снегоход уже стоял в больших санях, бочки с бензином, шмотки в белых мешках – привязанные собаки из себя выходили от нетерпения. Заезжают мужики, подумал, вот и Кобяк, сука, тоже «заехал».

Тихий вчера опергруппу отправил за Кобяком на его участок, а она до сих пор не уехала: не было транспорта. И он, с одной стороны, злился на бардак в подразделении – у всех куча своих шкурных дел – икряной сезон заканчивался… Семихватский с начальником уголовного розыска на двух вездеходах по икорным делам болтались, браконьеров ловили… А с другой стороны, рад был, что не уехали, и даже не торопил. Кобяк, урод, конечно, нервишки свои не придержал, но Тихий слишком хорошо помнил, как все было, и ему спьяну казалось, что это он сам, тряся жопой, лезет с пистолетом на тягач, – краска стыда и злости заливала толстое лицо подполковника. Так унизиться!

В районе отношения ментов и мужиков держались не только на том, что одни из них были при власти. Пусть мужики и не любили ментов, но и те и другие все-таки придерживались одних понятий о жизни, старых каких-то, может, и таежных, потому что кругом была тайга. Гнидюк же сам обделался, сам, заступив вечером на дежурство, в область доложил и устроил этот обыск у Кобяка. Лично все вверх дном переворачивал. Специально. Рвение показать. Тихий утром, придя на работу, еле сдержался, чтобы не вкатить ему выговор. Не стал. У Гнидюка в области свои связи были. И это Тихого злило больше всего.

И еще этот Кобяк темный. С любым другим уже разобрались бы. Тихому опять вспомнилось, как Кобяк выстрелил ему под ноги и капельки грязной воды текли по морде… Никто не посмел бы так сделать… Кобяка, тварюгу, надо брать. Тихий прищурился хищно, и даже на душе полегчало. Как будто это и было то решение, которого он искал.

Тягач во дворе завелся, пострелял выхлопом и с громкими ноющими скрипами медленно пополз за ворота, вытягивая за собой сани. Счастливые собаки скакали рядом. Тихий встал и начал одеваться.

Когда вышел, было уже темно. Фонари горели вдоль улицы, кое-где желтели окна. Снежинки летели пухлые. Александр Михайлович потянул носом воздух и понял, что это уже настоящий снег. Морозом пахло. Привычно порадовался за тех, кто в тайге ждет этого снега. Пусть мужикам…

Он хотел прогуляться пешком, недалеко было, глянул вдаль, как раз кто-то двое шли навстречу, и, передумав, сел в машину. Не хотелось ни с кем встречаться. Вот Кобяка привезем, тогда уж. В хмелю он особо не задумывался, как они будут его брать. Казалось, никуда не денется.

Сытая жизнь разлагает. Что там растолстевшие руки и ноги, вся сущность со всеми потрохами Александра Михайловича были удобрены благополучием, почти законным и постоянным доходцем. Жизнь отжала подполковника. Он не работал последние годы, а только изображал работу, присматривая за прочностью своего места. Он и хотел бы принять какое-то решение сейчас, но уже не мог. И он это чувствовал.

Подполковник сидел в холодной машине, глядел, как снег влетает и мечется в свете фар. Представлял себе нежные изгибы внимательных Машиных глаз, и ему становилось тошно, стыдно и зло. Подполковник криво усмехался чему-то, тяжело стучал кулаком по рулю и не мог сдвинуться с места.

Маша жила в своем доме. Типовом одноэтажном доме серого кирпича, разделенном пополам на двух хозяев. Внутри тоже у всех было одинаково, безыскусная простенькая планировка: двери по центру, окна посередке. Поэтому и красота и уют зависели от неленивости хозяйки.

Машина квартира выглядела не по-деревенски: все было продуманно и просто. Шторы с изящными иероглифами по аскетичным японским пейзажам, повешенные по-японски же прямо, без сборок, тяжелые резные стол и стулья темного дерева, низкий японский столик, кожаные кресла – все было недешевым, подходило друг другу и хозяйке. Вещей в квартире было немного, и она казалась большой. В спальне все из черного резного дерева тайской работы. Невысокий изящной резьбы комод для белья, две тумбочки с ночниками и – «большой сексодром для большого полковника» – как Тихий, выпив, любил пошутить – просторная низкая кровать, которую, вместо ножек держали четыре узкоглазых божества с большими гладкими пузами. Все было настоящее, дальневосточное.

Тихий подъехал, увидел Машину тень, мелькнувшую в окне, выключил мотор, посидел, глядя вперед по улице, и, тяжело вздохнув, поднялся по ступенькам. Она всегда его встречала на крыльце, но тут и в сенях не было. Обиделась, понял Тихий. Ему нравилось, когда она маленько обижалась. Это кое-что значило. Когда женщине все равно, это уже все. Александр Михайлович разулся, нашел свои тапочки – тапочки стояли на пути, чтоб не искал! – и вошел в комнату. Маша сидела спиной к двери и смотрела телевизор.

– Смирна-а! – скомандовал Тихий, притворяясь пьяным, и на цыпочках, громко скрипя половицами, стал красться к Маше. Вдруг остановился, растерянно цапнул себя по карманам и, сглотнув матюжок, потихоньку, резво повернул обратно. Косяк чуть не свернул по пути и прямо в тапочках побежал на улицу.

Маша встала, глянула в окно. Машина выворачивала на дорогу, высоко подскакивая на замерзших колеях.

Через полчаса она его кормила, сидела напротив в тонкой, цыплячьего цвета кофте из-под которой у шеи виднелась беленькая маечка. Крутила в тонких пальцах коробочку из красного бархата. Ловила невольно глазами, как на правой руке, на безымянном пальце поблескивает перстенек – Тихий велел надеть. Чуть-чуть великоват был. Маша была почти полной противоположностью Александру Михалычу. Рослая, правда, но стройная, с тонкими руками – две ее ладошки как раз укладывались в одну Михалычеву, – она никогда не ругалась и не повышала голоса и злиться не умела совсем. Замолкала только, краснела щеками и становилась устало-серьезной. Тихий побаивался ее в такие моменты. Побаивался не ее, но ее самостоятельности.

Александр Михалыч докладывал обстановку. Он привык уже, даже нужда в этом была, особенно после ее командировок на прииск, когда неделю не виделись. У Маши было по-женски спокойное, а главное, недрачливое понимание вещей, и она, особенно в скользких вопросах, хорошо заменяла ему начальника штаба. И еще что-то было, конечно, – сам взгляд, сами глаза ее серые так мягко и доверчиво смотрели, что Тихий ни минуты не сомневался – это его женщина, вернейший ему человек. Правда, и твердости в этом взгляде хватало, и Александр Михалыч понимал, что им тоже владеют, и это ему тоже нравилось. Маша в сто раз была умнее его начальника штаба. Во всяком случае, с ней можно было быть откровенным и не мудрить. Другое дело, что он ей не все рассказывал.

Вот и сейчас он не стал бы говорить о Кобяке, если бы она уже не знала. Наврали, конечно, с три короба. Доложил грядущие мероприятия и поднял на нее глаза. Маша молчала, рассматривая Тихого и думая о чем-то своем, потом вернулась мыслями к разговору:

– Как вы его возьмете? – спросила спокойно и с сомнением. Даже как будто слегка издевалась уголками рта.

Тихий прищурился. Ему понравилось, что Маша так легко отнеслась к этому делу. Он пока не понимал почему и пытался понять. Маша часто очень трезво смотрела на вещи, и эта трезвость передавалась ему.

– Тайга большая… – Она пожала плечами. – Может, он уже за тыщу километров отсюда?

– Пешком ушел, и лодка, и вездеход – все здесь. Значит, на участке у себя. Не уйдет он от него далеко. У него одного участок размечен.

Маша посмотрела вопросительно и все так же подозрительно спокойно, как будто это дело было совсем неважным.

– Ну! Столбики по границам стоят, мужики рассказывали. Вроде деды его еще ставили, а может, он сам. Ни у кого нет, а у него стоят – прямо своей землей считает. Там и возьмем.

– Кто брать будет? Семихватского нельзя, он с Кобяковым на ножах… Гнидюк остается, но это же несерьезно… – Маша говорила одно, а думала о чем-то еще, Тихий это ясно видел.

– Сам пойду! – Тихий решительно и хмуро смотрел на нее.

Маша переложила пустую коробочку от перстня со стола на буфет. Потом подняла на Тихого глаза:

– Вам, Александр Михайлович… – Она прищурилась и очень внимательно на него глянула, будто соображала, говорить или нет. – Вам, может, отцом придется поработать.

Тихий… видно, все мужики эту тему туго подымают, замер. Да и не сильно трезв был. Лоб наморщил дураковато, губы зачем-то выпятил и, наконец, совсем застыл, уперевшись взглядом в Машину грудь. Правая клешня мучительно и даже громко скребла затылок. Он боялся глядеть ей в глаза.

Маша достала сигарету из пачки. Вот почему она сегодня ни разу еще не курила – к Тихому потихоньку возвращались мозги – и в город летала…

– Так… значит… ё-к-корный бабай! Маша! Ты… что же? Да-а… – глазами, полными глупости, умиления и страха сказать что-то не то, он почти трезво смотрел на нее.

Он любил ее, как, черт возьми, не любил никого, он мечтал о жизни с ней. Много раз представлял себе, как они едут куда-то вдвоем и им никто не мешает. Он и службу бросил бы ради нее. А тут что-то должно измениться… Непонятно было, что кто-то еще может… Он совсем не готов был к ребенку, они про него только шутили, как это бывает… Он, толстый, тяжелый и потный, и она – такая хрупкая рядом с ним. В его медвежьих лапах. «Лапках» – как она говорила. И вот получается, что это уже не шутки… Александр Михалыч пошмыгал носом, потер подбородок…

Маша встала достать чашки для чая. Движения были обычные, быстрые, никакого живота, но Тихий оторваться не мог от него, пытался ощутить, что же там притаилось… под легким платьем и легкой кофточкой. И ощущал только растерянность.

Он потянулся за бутылкой, не донес руку, забарабанил толстыми пальцами по столу. Кот вспрыгнул на колени, Тихий вздрогнул, сбросил его.

– Ты как будто недоволен, Саня? – Маша наливала чай. Вроде и шутила, но и присматривалась к нему. Непонятно было, чего он такой.

– Я его на куски порву! – выдохнул наконец Тихий.

– Кого?

– Кобяка! – уверенно тряхнул головой.

Маша замерла с горячим чайником в руках:

– При чем здесь Кобяк?

– Он… – Александр Михалыч не подобрал слов объяснить про Кобякова, он еле держался от мата, переполнявшего его. – Маша! – Тихий зло и строго стиснул губы и покачал головой.

От тепла ее дома, от всего этого дела он перестал соображать. Голова плыла, он встряхивал ею, громко сопел, давил кулаки…

– Ты что, Саня? – Маша ничего не понимала.

– Я к тебе тогда на прииск ехал, кольцо это вез, хотел… все, чтоб путем… предложение тебе, как положено… ресторан сняли бы! И тут он, зараза! Его же никто не трогал! – Тихий затряс кулаками. – А теперь еще слинял. Ну ничего, я его быстренько… А потом уже женимся как следует. Поняла?!

Маша села, наклонилась, заглядывая в глаза Александру Михалычу, руки сложила крест-накрест на коленях.

– Эх, и дураки же! Все бы подраться! Сами ведь виноваты. Гнидюк … ты же сам говорил…

– Не лезь!

– Почему не лезь?

– Тебе волноваться нельзя.

– Ты Гнидюка и пошли, он его никогда не возьмет. Он ведь мужиков с икрой попутал?

– Ну…

– А зачем? Он же знает, что ты уходишь?

– Да бес его знает, под Семихватского, может, роет.

– А ты их отпусти!

– Да отпустил уже…

Утром Тихий ехал на работу невыспавшийся и в большом смущении. Полночи вертелся, стараясь не разбудить Машу, но временами неожиданно для самого себя вздыхал громко, даже с жалобным почти детским стоном, и Маша просыпалась. Ночью он ничего не придумал. И теперь судорожно соображал, как быть с задержанной икрой. Можно было просто порвать протоколы, но Гнидюк уже доложил в область, и вообще, по всему получалось, вел какую-то свою игру. Что это были за расчеты, Тихий не понимал. Сгореть перед самым переводом было глупо. С Кобяковым же совсем неясно было. Тихий вспоминал свои вчерашние заявления, что возьмет его сам… Представлял, как идет по тайге, в горку… с карабином и пузом, тяжело дыша… Они с Кобяком были ровесники, но Тихий был уже не тот.

И сдаваться нельзя было.

Он въехал во двор РОВД, сидел в машине и думал. Маша трезво рассудила – Кобяк хоть и виноват, но превращать его в медведя в петле не стоит. Надо будет с ним переговорить. Послать, может, кого…

Тихий вошел к себе в кабинет, сел, хмуро осмотрел стол, заваленный бумагами, разозлился на секретаршу, которая сверху неподписанных клала новые, подчеркивая, что дисциплина должна быть для всех, как будто у него замов не было. Бумаг накопилось много. Тихий ждал Ваську Семихватского, Васька – скотина изрядная, конечно, и самовольник, но что-то придумал бы.

К окну повернулся. «Уазик» стоял под его окнами за старым, сломанным «Уралом». Прикрыть брезентом, что ли? Или вообще куда-нибудь оттащить…

Он сел, нажал кнопку на селекторе:

– Оля!

– Иду, иду! – раздалось из глубины комнаты.

Ольга вошла. Внесла на подносе большой китайский керамический чайник, бокал и собственную грудь, китель на которой уже едва сходился. На начальника старалась не глядеть.

– Семихватский вернулся?

– Я откуда знаю? Не было его еще. – Оля поставила подставку, чайник. Руки подрагивали.

Не выспалась, понял Тихий, значит, Васька вернулся, нажрался вчера и отсыпается. Он маленько разозлился на ее вранье, но больше успокоился. Семихватский здесь. Порешаем вопросы. Тихий почесал небритую щеку, вспомнил про «уазик».

– Прапорщика Бадмаева ко мне!

– Они уехали.

– Что ты мелешь, я его внизу видел!

– Он же с опергруппой собирался… за Кобяковым. Уехали, наверное, наконец…

Тихий нажал селектор, но вспомнил, что на нем работала только одна кнопка.

– Вы мне, – подполковник ввернул непечатное, – когда эту дерьмовину почините? Иди, сходи за ним.

Ольга ушла, покачивая круглой задницей. Все думали, что Тихий грешил с ней помаленьку, но такого не было. Было когда-то пару раз, хотя, может, и не пару, но давно. Тихий, ненавидевший бумажные дела, ценил ее за то, что она многое решала сама, даже подписывалась за него – не отличишь. И границы свои знала. Последнее время, правда, с Васькой спуталась.

Василий Семихватский, капитан, заместитель Тихого по оперативной работе, был местный. Его корни, так же как и у Тихого, растворялись в окрестной тайге. Родился он в самых соболиных местах, в Аян-Юрях, где догнивали теперь два десятка срубов, а деды по отцовской линии жили еще в Тихом Остроге в верховьях Ясачной. В Петровы времена был там поставлен первый барак. От того Острога давно уже ничего не осталось, один Васька вот, может…

Хорош он был почти во всех отношениях. Среднего роста с крупно вылепленными чертами лица. Смело и прямо всегда смотрел и уверен был в себе до наглости. Здоровья в капитане милиции Василии Семихватском было на пятерых. Из-за этого избытка он и в милицию попал. Из армии только вернулся и в нехорошей драке поучаствовал, с поножовщиной. И хотя не Васька за нож хватался, саму драку он начал. Года три ему светили как милому. Начальник милиции поставил вопрос ребром – или к нам, или на нары. Деваться было некуда, думал ненадолго, но прижился. И как он отличался в пьяных драках и разборках за девок, так устоялся и здесь. Большой силы, выносливый и как будто абсолютно бесстрашный. Никаких авторитетов не признавал. Окажись он в те времена в бандитах – а это как раз те времена и были, – быть Ваське во главе нехорошей бригады.

И хотя какие-то, дедовы еще представления о чести и справедливости в нем были, в угоду своим желаниям Васька легко менял их. Он жил по своей воле. И больше всего на свете ценил ее. Мог быть и добрым, и щедрым, а мог и упереться из-за рубля, лишь бы вышло по его. Когда бывал в настроении и делал что-то путнее, на него нельзя было не любоваться. Но он был непредсказуем, за что его побаивались и обходили стороной.

Годков капитану было тридцать семь, обитал он в общаге на втором этаже в самой просторной угловой комнате, где раньше был общий холл с телевизором, который он заставил переделать под свое логово: койка, три стула, стол и в Васькин рост розовый японский холодильник. Иногда появлялась богатая музыка со множеством колонок, плазменная панель в полстены или еще что-то такое же экзотическое, дико дорогое и специально заказанное морякам из Японии. Одну стену целиком занимала коллекция боевиков, пересмотренных не по одному разу. Какой бы пьяный ни вернулся, он не ложился спать, не поставив, как он выражался, «хорошее кино».

Вещами, однако, Семихватский не обрастал, как неожиданно все появлялось, так же быстро и исчезало. Дарил или уносил к кому-нибудь на пьянство и там оставлял, небрежно махнув рукой. Единственное, что у него было действительно дорогое, – последней модели черный «ленд-крузер». Правильный, леворукий для Европы, нафасованый по последнему слову японской техники. Лучший джипарь в поселке! И это было принципиально.

Человек, под контролем которого была вся левая поселковая икра и рыба, да фактически и весь бизнес, просто обязан был от жиру лопаться. Васька же даже заначки приличной не накопил, и зачем он доил коммерсов и барыг, не понять было. Может, решил, что у всякого уважающего себя мента должен быть бизнес. То есть не он так решил, а… так оно уже и было, и отставать не хотелось – было чем похвастать, выезжая в область.

Тихих золотарей, кстати – не «хищников»[12]12
  Хищники – на милицейском жаргоне – левые золотари, работающие по-крупному.


[Закрыть], но тех, что сами помаленьку лотками трясли, не трогал. Деды его на золотишке сидели, и он хорошо знал, какими трудами оно достается.

Не сами деньги и не сама власть его интересовали, в этом смысле он спокойно презирал областных парней с трясущимися руками и бегающими глазами, но свобода жить как хочешь. Жить, ощущая гордо, что никто не посмеет встать поперек твоего пути, – в этом был для Васьки весь кайф жизни. Как, впрочем, и для любого здешнего мужика – жить вольно – тут они совсем не отличались. Разве что дурной властью.

А дурная власть и свободу делает дурной.

Тихий ждал прапора Бадмаева, а ввалился Васька. Выбритый, со свежими порезами на мощных скулах, желваки четче обозначились после тайги. Глаза блестели недобро, но не с похмелья.

– Здорово, Михалыч! – протянул руку через стол.

Две не детские клешни встретились, цапнули друг друга. Семихватский сел на стул и достал сигареты. Похлопал себя по карманам:

– Дай-ка огоньку.

Тихий чувствовал себя не сказать чтоб виноватым, но неловко. Как будто сидел на мокром. Не за то, что случилось, а за то, что его дерьмо надо будет разгребать Ваське. Васька это знал, не обращал на вину Тихого никакого внимания, а даже рад был необычному повороту событий. Именно Кобяк прокололся. И это было неплохо. Семихватский уже прикинул, что делать, но не лез вперед начальника.

Тихий покряхтел, переложил бумажки на угол стола. Нахмурился:

– Я думаю так… надо его достать и… чтобы «уазик» починил, или новый пусть купит. У него бабки есть… – сказал Александр Михайлович, хмурясь сурово, и к концу фразы заинтересовался чем-то за окном.

Семихватский поднял на начальника удивленный, с уверенным прищуром взгляд:

– Ты что, Михалыч? Я его в кандалах приведу! Все уже, хватит! – развел мощные ладони.

Тихий посмотрел на него внимательно:

– Ну, приведешь, и что?

Семихватский помолчал, глядя в упор на начальника:

– Он же стрелял в тебя?!

– Тебе кто это наплел? – Тихий, смяв толстые губы, заблестел глазами от прилива злости.

– Да все уж знают…

– Все знают… – Тихий посунулся к Ваське. – Гнидюк с пушкой полез на него. На пустом месте. Типа из кабины его выдергивать… хорошо, в рыло прикладом не получил или пулю в башку!

– А ты где был?

– Что я?! Я ширинку застегнуть не успел, все кончилось. По пути он и «уазик» наш зацепил, я его поперек дороги оставил.

– Я не пойму, вы его проверить тормознули?

– Да какой проверить! Мы поссать остановились у Столбов. Выпили… – Тихий замер, будто вспоминая, потом продолжил: – Вообще ничего не было б, если бы не эта сука-Гнида! Кобяк там вообще не виноват!

– Икра у него была, – перебил Васька.

– Откуда знаешь?

– По следам ребята нашли. У Старого моста свалил в Рыбную.

– Ты… со своей икрой… при чем здесь икра?! Так… – Тихий сдвинул брови. – Ты этого дела не касаешься. Я сам. А Гниде, суке, строгача вынесу…

Тихий посмотрел в окно. Гнидюк внизу орал на троих бойцов. Выстроил в шеренгу и… Тихий вдруг увидел, что орет он на том самом месте, где вчера, как бельмо в глазу, целый день стояли две машины и вездеход, задержанные с икрой. Ни машин, ни тягача не было. Тихий глянул на Ваську, тот подошел к окну и спокойно смотрел вдаль на горы. Как будто не имел к тем машинам никакого отношения. Тихий не стал ничего спрашивать. Погода была пасмурная, после вчерашнего снегопада горы и тайга оделись в белое.

Паша Никитин шел поперек двора с ледобуром и рыбацким ящиком в руках. Тихий повернулся к Ваське:

– А если б он к твоему бате так вот в кузов полез?

Васька смотрел, не понимая.

– Что глядишь, Гнидюк не знает тут никого! Полез бы! И что?

Васька скривился пренебрежительно и свободно сел на подоконник, прямо на какие-то бумаги. Отец у Васьки был здоровее его, никогда не дружил с законом и ментов откровенно презирал. Сына, после того как он оказался в милиции, не признавал, жил на пенсию, но денег от него не брал. Когда Васька заезжал домой к матери, отец уходил в дальнюю комнату и включал телевизор на полную громкость. По этой причине Васька и бичевал в общаге. Батя, конечно, хуже Кобяка чего-нибудь устроил бы. В рожу сто пудов дал бы, с уважением прикинул Семихватский.

У Васьки в кармане лежала пачка баксов для Тихого, он не стал доставать. Не тот был момент. Он вообще про них забыл. Чувствовал, как ему все интереснее и интереснее становится жить.