Текст книги "Все и девочка"

Я люблю свой жилой квартал. В нем – мой большой дом по Фасадной и дом моей подруги Кутиной, а наискосок – «Прямой переулок», где мы зимой катались на санках. Там же стоял дом нашей биологички, Кондыриной Александры Михайловны.

Она требовала, чтобы мы, каждый в своем доме, на подоконнике, вырастили какой-нибудь цветок. Можно и герань. Мы его выращивали на подоконнике и весной несли сажать на общую клумбу перед зданием школы. В горшочке. На отметку.

Мальчики из нашего класса прилежно ходили к биологичке на уроки и в дарвиновский кружок, который негласно восполнял провалы в преподавании генетики. А нас, девочек, она заставляла мыть с мылом диковинные растения, как правило, южные, с жесткими листьями. А ребята из дарвиновского кружка носили нам воду. Так мы с Юрой и познакомились. Он был мальчиком прилежным в шестом классе.

А еще в том же районе жила математичка. Она удивила нас после школы тем, что ни с того, с сего, выйдя на пенсию, стала киоскером и продавала газеты. Это ужасно оскорбило наше самомнение. Как? Нашу выдающуюся школу променять на какой-то киоск, когда звание учителя звучит так престижно и притягательно? Я бы и сама хотела быть учительницей.

А второй наш квартал – через Садовую. Там стояла школа и при ней маленький домик– пристроечка. В нем жила наша первая учительница Марья Ивановна. В первом классе она кричала нам грубо: «Свиньи! Опять кто-то воздух испортил? Вон из класса! Открыть форточку! Завтра с родителями! В угол на перевоспитание!», а в девятом классе, когда «на картошке» пошел дождь и мы скисли, она показала себя Петром 1: «Это что такое? Почему раскисли? Поднимать весь народ! Давайте делать! Не скисать! Ничего сверхординарного не случилось!» Первая влезла в грядку и начала кидать картошку в ведро. Все вышли из ступора. Это был первый социальный урок для нас.

Подошли ко мне первого сентября девочки из генеральского дома и обратились как к старосте – нет ли у меня для них какой-нибудь общественной работы? Я изумилась. Так игнорировать общественную работу в девятом классе – никакой уборки помещений, мытьё полов в коридорах даже и не спрашивай. Презрительно фыркая, они уходили после уроков, мол, это нас не касается. На проработки Смешнова – не дозовешься. Всё делалось без них. Вдруг – с чего бы это? И фартучки вернули, и воротнички, и глаза долу, и смотрят в рот преподавателям.

Оказывается, через год нужно в институт, а институт требует характеристику с места учебы. Работать же никто не собирался идти из генеральского дома. Меня эта неискренность потрясла. Я с возмущением это слушала, но сдерживалась. Неискренне заниматься общественной работой, когда я ей всем сердцем предана? А эти мадамы как бы между прочим? Походя?

– Ну будьте вожатыми в младших классах.

– А еще ничего нет?

– Нет, – сказала я металлическим голосом.

– Ну мы тогда пойдем у завуча спросим.

– Идите, может, там что-то по сбору металлолома или макулатуры есть. Идите, идите.

Да, хорошее было время, когда послали нас на сельхозработы. А как захолодало, все закисли, смотреть ни на что не хотели. И вдруг куратором приезжает наша Марья Ивановна. Я так обижалась на нее после начальной школы, думала, что она плохая, вредная, а тут приехал такой бабец. Начала всех тормошить, настраивать, звать к подвигам и переломила ситуацию. Все перестали смотреть на ручной труд как на что-то невозможное для московской интеллигенции. Словом, засучили рукава, с её помощью. Да, потом она долгое время на продлёнке работала, поднимала детей на подвиг учебы. Хорошая женщина.

Смешнов пришел к нам в девятом, но всё началось в десятом, когда генеральские дочки стали невеститься и искать себе что-то особое. А мать у Смешнова была в «Пионерской зорьке», а это всё равно, что в газете «Правда» для взрослых. Там люди серьезные, основательные и вполне статусные для генеральских невест. Вел он себя наплевательски ко всем: к учителям, учебному процессу, срывал уроки, перечил учителям. Наверное, это впервые было, что учителя отступились, не знаю, почему. Возможно, по той же самой причине. Большая акула была эта «Пионерская зорька», боялись связываться. Поэтому поступили хитрее. Передали его проработать комсомольской организации. Вот, мол, вам реальное дело. Занимайтесь самоуправлением. Воспитывайте зарвавшегося Смешнова.

Мы собрали совет отряда, пытались словесно воздействовать на него. Ну это ему как слону булочка. Задрал ноги на стол и говорит: – Мне плевать на вас.

Вынул пачку гонорарных бланков и стал на них что-то писать. Теперь уже совет отряда задумался о его вменяемости, социальной, разумеется. Безнаказанность дома полная. Мать занята, а он её авторитетом пользуется в личных целях. Как уж это просачивается – кто из родителей, где работает? Но все всё знают. И надо сказать честно: ничего мы с ним сделать так и не смогли. После школы он в редакторы «Пионерской зорьки» ушел.

А генеральские дочки в знак несогласия не присутствовали на проработках Смешнова. Мы сами отдувались за общественное мнение школы.

Случайная смерть Юры – главной моей симпатии в восьмом классе – наложила печать на все старшие классы. Я не могла и не стремилась найти другую симпатию, а последовала совету мамы – добровольной общественной работой заглушить горе личной потери. Я была старостой девятого класса в школе, а по велению сердца навещала безутешную маму Юры и разговаривала с ней о жизни. Позже, в десятом, мне пришло письмо из армии от того грузинского мальчика, с которым я играла на море, а потом он меня обманул в Тбилиси, что болен (я раньше писала это в дневнике). Так вот, он прислал письмо с просьбой встретиться на вокзале, где он будет проездом к себе на родину.

Когда на перроне мы встретились, он рассказал мне, что в армии к нему приставал старшина с домогательствами, которые он выдержал, но не забыл. И потому, демобилизовавшись, решил пригласить к себе в Грузию старшину с его женой как бы в отпуск отдохнуть, а там в отместку изнасиловать его жену за все унижения в армии.

Я не произнесла ни слова, только слушала и первоначальным опытом руководителя понимала: человек выдержал. Теперь ему надо выговориться и возможно, проблема будет исчерпана и ему не придется проходить дополнительное психиатрическое лечение.

– Ну котенок, ну потерпишь? Ты выдержал, значит уже победил, не вешай носа, – пожелала я ему всего хорошего, и мы расстались.

В метро на обратном пути всё думала о нашей стычке с Асей Файнберг. С ней мы после смерти Юры затеяли школьную выставку его рисовальных работ. До этой выставки, с натяжкой, правда, были мы дальние подруги, а после выставки оказалось, что соперницы. Но вот неудача – жених умер при нелепейших обстоятельствах.

И еще я думала в это время, куда мне двигаться, и вспоминала свою бабушку и её деревенские песни, и решила: хорошо бы теперь в осмысленном виде это всё изучать. И пошла на день открытых дверей в университете. Как раз по городу афиши об этом были расклеены. Еще и присовокупила в качестве утверждения, что я поступаю правильно, Томский университет папы, где он учился.

На дне открытых дверей я узнала, что бабушкины песни по-научному называются «фольклор» и очень довольная первым своим научным термином вернулась домой.

Два вопроса юности я закрыла – кем быть и чем я могла помочь моему знакомому – просто выслушать. Было еще одно событие, и никакого средства закрыть его и закрыть обязательно достойно, я не видела, как бы я о нем ни думала. Это мучало меня до самого начала выпускного (ой, извините, по-моему кто-то прокатывал слово «бал»).

Проблема была вот в чем: все придут парами, влюбленными или дружескими, а я? Но оказалось, мама не зря ответработник по строительству: в её обязанности входит следить за строительством, а также (ну куда денешься?) наводить марафет на церемонию сдачи объекта хозяину. Её специально вызывал начальник и сказал – вы должны вальс выучиться танцевать, иначе у вас объекта никто не примет. Хозяин любит, чтобы его ублажали всеми доступными способами. А доступных способов у нас полтора, как вы знаете: первый полный способ – это хорошее вино. А второй половинчатый – платонически потанцевать с приемщиками объекта.

Для мамы, выросшей в военное время, это было равно приказу Сталина. Она так хорошо выучилась танцевать вальс, что, когда неожиданно для всех, в том числе и для меня, она появилась на нашем выпускном и царственным жестом подала мне руку и мы с ней прошли тур вальса перед онемевшими нашими учителями, это произвело на всех впечатление. И учителя, надеюсь искренне, долго меня потом благодарили: «Вот, оказывается, какая у вас мама, почему вы нам её никогда не показывали? Ваша пара была украшением всего вечера. Откуда же такие таланты? Мы этого даже не представляли».

Мамочка, я так тебя люблю. Ты просто спасла мой провальный, одинокий выпускной бал. Я так тебе благодарна за этот вечер и буду всегда помнить твою услугу в этот день.

Надо пойти и сдать экзамены в университет. Попробую перескакать от требований учителей в школе к требованиям вступительных университетских экзаменов. И конечно, за что хвалили в школе – на том и провалилась при поступлении. Раз не брала репетиторов, слабые места были выявлены в первую очередь. Проплакалась на обратном пути, а дома мы с мамой выработала стратегию в трех направлениях: устроиться на такую работу, чтоб за год подготовиться к следующим вступительным. Здесь мама предложила свои возможности устроить меня до следующего лета секретарем в ПИ-2 к какому-то начальнику. Ну что ж! Меня терпели за маму, и я их терпела за будущие вступительные.

Второе. Отвратительно, но пришлось проглотить и нанять репетитора-немку, чтобы они не тыкали мне этот конъюнктив. Зато с каким блеском мы читали в конце занятий Бёлля «Глазами клоуна», и мне казалось по ночам, что я всё-всё понимаю в этом тексте.

Кажется, в 1974 году было выступление Солженицына в Союзе писателей, где он предложил свой Устав, по которому писатель не должен подчиняться государству. После этого Косыгин предложил отправить его в Верхоянск, где нет ни одного журналиста (ведь в Магадане-то у нас куча журналистов). После чего Брежнев, видимо с подачи Андропова, выслал его в самолете во Франкфурт. Андропов любил такие парадоксальные ходы. Позже он таким же макаром выслал Евтушенко в Америку – пропагандируйте там.

Косыгин сказал одно, а Брежнев выслал, как будто проявил свою добрую волю. Ну отсидел ты семь лет в ГУЛАГе, а теперь мы милостивы. На самом деле в 1974 году к нам приезжал председатель ПЕН-клуба. И был это не кто иной, как Генрих Бёлль. Он потребовал соблюдения прав человека по отношению к Солженицыну, вот тогда его и выслали.

Да, и в то же время был у меня инцидент в Новоарбатском гастрономе на кассе. Администрация искала в торговом зале, кто бы знал немецкий, чтобы кассир объяснилась с немцем через переводчика, ну я вызвалась и попереводила. Проблему сняли. Попрактиковалась в общем, хорошо получилось. С немецким будет гут.

А вот третье – о чем мы с мамой узнали от её коллег по ПИ-2 (сказано было шепотом): нужен блат, иначе вашу дочь, будь она семи пядей во любу, зарулят.

– А где этот блат достать?

– А это просто. Нужен человек, которому разрешены определенные льготы.

– Да где же я такого найду? И какие льготы могут быть?

– Ну репрессированные, например, – ответили ей в отделе.

– Так у меня свой брат репрессирован, – сказала мама. – И документы есть.

– А он жив? – спросили её.

– Нет, он умер.

– Тогда не подойдет. Нужно, чтобы репрессированный был вживе и ходил с документами, что он имеет право за свои страдания, сделать своей внучке или кому он там хочет – приятное.

– Я поняла, брат не подходит. А у вас-то есть, кто подходит?

– Тамара, для вас – конечно. Вот адрес. Сами или дочь – езжайте, договаривайтесь.

– Нет, нет, я человек командировочный, себе не принадлежу. Пусть делает только сама.

Я поехала. У меня не было никакого напряжения, потому что я не могла представить себе этого человека, проблему этого человека и с какой стати он мне помогает.

Оказалось, что и у этого человека – большая проблема. Он одинок. Ненавидит этот строй и жаждет мстить за каждую душу, которую этот строй загубил. Это был уникальный, беспощадный, вменяемый, представительный и одинокий человек. Звали её Матильда Леонардовна.

– Мне нужно, чтобы вы за мной ухаживали. Как дочь или как внучка. То есть вели мое хозяйство. Были мне собеседницей. Дневника их злодеяний я с вас потребовать не могу. Но если что запомните о нашей жизни там, в лагерях, то пусть оно пребудет с вами на всю жизнь. Итак: вот деньги. Это аптека и продовольственный магазин. Варить обед – тоже вам. Выгуливать меня пока не надо. Я сама хожу. Будет хуже – будете и прогуливать. Ну, а я поеду в ваш университет и сику им всем надеру, кто вас обидит.

Я справилась с требованиями Матильды. Но когда та начинала говорить, в какие места им женщины-надзиратели загоняли шомполы, меня трясло.

Она ездила в университет по моим делам в пиджаке, с намеренно приколотыми орденами, и разговаривала с ректором неприступным тоном: «Моя воспитанница должна быть у вас в университете».

Ректор юлил, и компромисс в итоге был найден. Он не привык работать с этим материалом, но как-то применяться было надо, поэтому он пообещал:

– Если ваша воспитанница хорошо занималась в школе, то нет никаких оснований для тревоги, она сдаст, но даже и в том случае если срежется, у нее есть возможность поступить на заочное и после первой сессии перевестись на дневное. Это я вам обещаю.

Меня приняли на дневное условно. Но это условное было так же твердо, как и отсев блатных после первой сессии. Блатные поступают во все вузы, а потом у них карточный пасьянс.

Я согласилась на всё, еще не зная, сколь трудно будет тянуть две сетки занятий. Да, образование одно, но количество часов разное, разные преподаватели читают лекции. Разница в структуре занятий будет вынуждать меня к двойным нагрузкам: по литературе один период в первом полугодии, а на заочном во втором полугодии и надо сдать в июне. Работать и учиться на двух разбалансированных потоках трудно. Но главная мечта моя исполнилась: я в университете.

Значит, если я (временно, надеюсь) буду на заочке, то нужно иметь работу. А я хотела учиться. И добрые люди в мамином отделе всё объяснили. Мама работала в большом учреждении, а её подруга по большому учреждению посоветовала ей вот что: моя дочь тоже работает в большом учреждении, на Курской, и ей нужна подработка. Твоя дочь будет числиться, а моя подрабатывать. Договорились?

Я поехала в какие-то темные ангары, потом двери, какие-то коридоры. И я не заблудилась. Меня встретила приветливая, средних лет женщина, и, пододвинув ко мне трудовую книжку, сказала:

– Вот здесь распишитесь. И еще листок на получение зарплаты. И здесь распишитесь. А теперь, – обратилась она к какой-то женщине, в которой я даже не узнала дочь маминой подруги, уж очень она была лукавая и краснощекая, – эти деньги её, а трудовая книжка – твоя.

Я ушла радостная от того, что всё получилось, но как добронравная девочка сказала себе: «Как только найду работу по специальности, тут же уйду и никаких краснолицых пьяниц выгораживать не буду». И через полгода я действительно нашла студенческую работу в университете, в лаборатории прикладной лингвистики, и успокоилась на этот счет. Но всё равно помнила тот черный ангар и как я там искала проходы. Идею фикс: «у порядочного человека должен быть непрерывный стаж» я выполнила и, уходя, была очень довольна собой. Честно говоря, я не знаю, в чем там заключалась работа – подметать или носить? А в лаборатории прикладной лингвистики я объединилась с такими же студентками, как сама, и не думала больше об этом.

Каждый, кто идет в универ и становится студентом, уже в первый день обретает предмет своей жизни раз и навсегда. Но это ещё не всё: в первый день он обретает партнера всей своей жизни, чтобы работать над предметом сообща.

Прыгая от счастья, я торопилась на дневное на лекции. Но день прошел, светила подготовительных курсов и кружок элитарных гуманитариев на лекциях присутствовали, а партнера всё не виделось и не виделось. И на обратном пути из универа меня разобрала хандра.

Да, я знаю, что он есть. Может быть, в других местах. Но я не могу из универа бегать по другим местам, чтоб его найти. Не могу и не могу. Что же делать? И так было целый месяц. И только потом я догадалась, почему фортуна – удача или счастье, как её не назови – не привела моего партнера на дневное.

Я ведь туда хожу условно, а числюсь (во всяком случае пока) на заочке. Может быть, фортуна пунктуальна как бухгалтер и отправит моего партнера на заочку? Надо туда бежать уже пятого октября в восемнадцать ноль-ноль и не расстраиваться.

Пятого октября без десяти минут шесть я суеверно вошла не в главные парадные двери десятой аудитории, а чтоб не сглазить – в верхние служебные, со второго этажа. И легонечко так побежала, стуча каблучками по лесенке вниз. И сразу ожгло: да вон сидит, я знаю, что это он. Недоволен, раз встреча задерживается. Сейчас я его развеселю.

– Тут не занято? – спросила его.

– Нет, не занято.

Я сначала села к нему, а потом убежала. Встреча состоялась, а на самом деле не состоялась. То есть я неправильно сказала – и состоялась, и не состоялась одновременно.

Недоумевает… Ты что ж на меня так смотришь? Не понимаешь что ли, что это я, твоя жена родненькая? – теперь уже я не понимала, почему он не понимает. Я пришла тебе объявить весть, что я пришла и хочу сесть рядом с тобой. Ты не против?

– Тут никто не захочет сесть, потому что я неудачно женат и у меня ребенок.

– А я не верю, так не может быть, потому что ты мой муж.

– Ну хорошо, хорошо, допустим мы всё скажем в реальном, а не в сущностном времени. Ты подходишь, допустим, и спрашиваешь меня, кто связал такой свитер? Я обрубаю все концы и говорю: «Свитер связала моя жена». Ты, разумеется, исчезаешь. Это неправдоподобно, но вышла ошибка – ты это не ты, и ты исчезаешь.

– А зачем я исчезаю? Может быть, для того, чтобы спасти наши представления друг о друге как о муже и о жене. Мы же сразу не можем этого допустить. Мы должны прикинуть, взвесить, подумать – а что будет в «черный день»?

– А какой это «черный день»?

– Ну, допустим, если ты меня признала, и я тебя признал, то мама твоя может иметь другое мнение об этом и она сразу побежит в администрацию жаловаться, что вместо учебных программ её дочери предлагают разведенца, выплачивающего алименты, и я сразу же буду исключен из университета, а тебе, как кандидату на освобожденное место на очное отделение, выпишут взыскание по комсомольской линии. Тебе дадут ничего не значащее взыскание, а меня исключат за аморальное поведение, а я восемь лет готовился к этой встрече с тобой, я не могу поставить всё под удар.

– Так, значит, мы никогда не распишемся?

– Ну почему никогда? После университета мама не сможет подать жалобу в администрацию.

– Ну это придется ждать десять лет? Не так ли?

– Да. Чтобы мы любили друг друга и занимались добычей интеллектуальной собственности совместно нужно потерпеть десять лет.

– Нет, ты смеешься, неужели нет другого выхода?

– Почему же? Есть.

– А какой интересно?

– Ты не согласишься.

– Хорошо, но мне интересно, какой? Если мы будем жить с тобой, что тогда?

– А тогда моя жена пойдет в администрацию и будет настаивать, чтобы тебя исключили из университета и обвинять тебя в аморальном поведении. Ты готова уйти из университета? Я – нет, потому что я восемь лет готовился добывать интеллектуальную собственность со своим партнером, я полагал, что найду его в университете, в процессе учебы. Но даже не догадывался, что это произойдет за пять минут до начала первой лекции.

– Мне кажется, что такая теория мрачновата, тяжеловата, и вообще, может, ты слишком много об этом думал в одиночестве? Я, пожалуй, пойду, на другое место пересяду. Как-то довериться такой мрачной теории не хочется.

Придется, подумала я, пересев поближе, чтоб не пользоваться очками, поискать молодого человека в Патрис Лумумбы. Возьму первую понравившуюся подружку и пойдем негров задирать.

Приходим: заказываем пунш, подсаживается негр из Зимбабвы. Мы ему говорим:

– Хочешь любви?

Он расплывается в улыбке:

– Да, да.

– Но только так, чтобы с росписью и к вам домой, на амплуа жены.

Негр сдувается и бормочет:

– Ой, что-то у меня головная боль, я, пожалуй, пойду. Я наверно, заболел.

Вот все они так думают про советских, что с нами на халяву можно. А в Зимбабве им каждая негритянка укажет на порядочность отношений. Пойдем отсюда.

И мы пошли с подружкой сначала вместе, а потом врозь. Я чуть раньше консерваторию полюбила, обворожил меня один голос. И голос, скажу я вам, – до нутра достает. И принадлежал он одному казаху. Из Алма-Аты, кажется. И как я ни пойду на его выступление – всё он меня трогает до слез. И зарекалась больше не ходить, раз он меня так трогает, и всё равно иду. Ну а он, видя мою эмоциональность, вокруг пальца меня обвел, притащил в общежитие и воспользовался тем состоянием моим, чуть ли не сомнабулическим, от его голоса и концерта.

Мама, увидев изменения в моем поведении, стребовала с меня отчета. А я перепугалась, потому что у меня был сбой в месячных, и всё рассказала. Она стребовала с меня адрес казаха, поехала, устроила ему разнос, поставила ультиматум, чтобы он женился на мне, раз он, такой-сякой, мерзавец, воспользовался наивностью девушки и обратал её. Тот выворачивался, у него были свои неприятности: ждал приглашения в оперный театр, небольшой, но хотя бы Немировича-Данченко. Но ему поставили пять и отправили обратно в Алма-Ату. А тут еще за поклонниц отвечай, да кто они такие?! В общем, поторопила мама его, и он благословенно уехал. А беременности не случилось, решили, что выкидыш.

И все в семье перешли на обсуждение моего внешнего вида, всё троетётие. Раз уж победа осталась за ними, раз меня никто от них не оторвал, они повели меня в новый магазин «Машенька» и тетя Валя, как большой спец по пошиву, нахваливала мне магазинные наряды.

– Посмотри, Кирюш, какие хорошенькие платьица и кофточки и даже – вот – плащ, и не дорого.

– Не надо мне навязывать заведомо неприемлемое, – говорю я ей членораздельно. – Никто в университете в таких обносках не появится. Или покупайте в «Березке» за доллары фирму, или просите племянниц бабушки, которые из Ирака приехали – пусть поделятся. Я сказала – ваших рубищ я носить не буду.

Не знаю, просили они или нет, а может, сама племянница сжалилась – дала две маечки, которые я и теперь ношу, не вылезая из них. Первую – светлую, а другую – темную – на переменку, каждый день.