Текст книги "Все и девочка"

– А я в бане не хочу жить и не буду, – сказала Поля. – Продал – твое дело. Но и с меня не спрашивай. Преданные дуры вывелись. Уйду обратно в овраг в брошенную узбеками кибитку, откуда ты меня взял. А глухонемого верни в детдом в Сибирь, откуда ты его выписал, когда начал со мной и с Валерой здесь жить. А сам – хоть вешайся, мне всё равно.

После гибели Валеры Саша и Поля продали последнее, что у них было – баню. На вырученные деньги они достойно похоронили его, как человека и солдата афганской советской армии. Оставшиеся гроши поделили пополам и разошлись в разные стороны. Поля надумала попробовать вернуться в овражек, откуда ее лет двадцать пять назад забрал к себе Саша. Вдруг там чего осталось, халупа какая? Может, еще тряпками загородить, топчанчик какой сбить да пойти обратно в онкоцентр ухаживать за обреченными. Кого-то присмотреть уже вряд ли, но и голодной не будешь. А к зиме может Булька какая прибьется, так и будем коротать зиму вместе.

А Саша пошел через железную дорогу прямо к мавзолею Тимура. С собой у него был рюкзак и ведро, немного бумаги и карандаш. Неподалеку от мавзолея он перевернул ведро, поставил его на землю, бросил рюкзак наверх и сел. Рядом на бумажечке написал: «Расскажу о Тимуре. Много про него знаю. Туристу будет интересно. Плата – по договоренности».

Подвиги Диомеда

Они там, а ты здесь. Они, городские – там, их не волнует, что за окнами всё заснежено. Они – в Греции, в Древней. А я, подгородний, на платформе, когда они там, на лекциях. Обидно.

Зато в Гомере зазвучала вторая тема: тема подвигов Диомеда. Тем себя и тешил. Расшить платформу на две половины, примерно с вагон, пройдя лопатой посредине. Первую половину сбросить под платформу, действуя поперек той же лопатой, а вторую перебросать через заборчик в противоположную сторону. Ждет своей очереди, когда ты ее одолеешь, когда перекидаешь своим оружием. Потом следующий вагон так же.

Розовоперстая Эос вышла поздно, но улыбчивая, когда половина уже была готова. Вышла, подрумянивая снег, как подрумянивает пирог домохозяйка. А все разъехались по работам и учебам, оставив платформу, как поле брани. Для одного меня, для Гомера и для итогов стихии.

Научись проигрывать, отступать. Они, городские, учатся беспроблемно, а у меня отец погиб, мать вышла за отчима, требовавшего от меня исполнения хозработ, его не волновало мое образование. Приходилось всё самому что-то выдумывать.

Семь лет в первой молодости я готовился поступать, а теперь – семья, дети. Сначала на хлеб заработай, а потом учись. Не было снега – ходил на лекции, в снег – отложи. Надейся еще весной уклюнуть. Двадцать семь – вторая молодость, а не первая. Жену приходится перебарывать: заработал на хлеб – имею право учиться. И то хорошо, что мать с пониманием относится.

Везделица

– Здесь никто не сидит? – указывая на место рядом, спросила филологическая девушка, и это прозвучало как «Могу ли я несколько занять ваше внимание?»

– Что?

– Здесь не занято? – повторила она.

– Нет, не сидит, то есть не занято, – ответил Выпхин, несколько скомканно. И это прозвучало как: «Если вы хотите внимания к вам – то всё напрасно. Сами потом убежите».

– Хороший на вас свитер, – продолжила она, сев, и это прозвучало как: «Ну к чему такой пессимизм? Я, возможно, готова настаивать».

– Жена расстаралась, – парировал он.

И это прозвучало как: «Вы ведь того, кто сделал ошибку в браке и слушать не будете, а домогаетесь. Вам ведь замуж надо? Не так ли?»

– Не скажите ли, скоро начнут? – еще раз спросила она. И ему почудилось: «Что ж, давайте выслушаю, коли на то пошло, хотя за инициативу я предпочла бы комплименты в свой адрес».

Он оглянулся, чтобы как следует взглянуть ей прямо в глаза – откуда такая прыткая да несдающаяся? Но ее и след простыл. И его ответ: «Да наверное, скоро начнут» прозвучал в пустоту. И это его омрачило. «Я же знал, что вам – замуж, выслушать одинокого и несчастного в браке никто не захочет, никто не может. Проверено».

А она, забираясь в противоположную от него гущу алкающих, всё повторяла про себя:

«С ним вежливенько, по-человечески, а он с порога свои проблемы подсовывает. Кому это понравится, вот еще новости!»

Гам и суетливый хаос, которые поднимаются всякий раз, когда собирается много молодых, незнакомых друг другу людей, в спешке и восторге первого обладания университетской аудиторией выбирающих себе место и срочно – окружение, и мгновенно – самих себя – новых, студенческих, вдруг разом стихли. Внизу справа в аудиторию зашли трое. Высокий худой и седовласый пожилой мужчина, женщина средних лет в темном деловом костюме и породистая женщина. Дойдя до преподавательского стола, который находился в середине аудитории, совсем по-школьному, перед доской, но был раза в три длиннее, мужчина остановился. Пропустил вперед к кафедре на лекторское возвышение деловую женщину и вместе с породистой сел за преподавательский стол. А деловая женщина зашла на кафедру и авторитетно пророкотала:

– Прежде всего, разрешите поздравить вас с поступлением в Университет (все, как маргаритки, политые из лейки, зачарованно подняли головки) – в моем лице, Клавдии Петровны, заведующей вашей учебной частью, и в лице преподавательского состава: Льва Абрамовича Квитко – преподавателя русского языка (мужчина поклонился) и Смарагдовой Клары Михайловны – кафедра классической филологии (женщина, как породистая кошка, дерзко взглянула на аудиторию). А теперь перейдем к регламенту. В целях лучшей усвояемости материала учебная часть организует вечерние лекции для студентов-заочников, для тех, кто живет в городе и может их посещать. И первыми у нас должны были быть занятия по фонетике. Но читающий их преподаватель сейчас в творческом отпуске и просил перенести их на второе полугодие. А в этом полугодии Лев Абрамович любезно согласился прочесть свой курс, обычно читаемый во втором полугодии. А сейчас, до первой лекции Льва Абрамовича, несколько слов о своем предмете «Античная литература» скажет Смарагдова Клара Михайловна. Да, все организационные вопросы в учебную часть, в комнату 1022. Я закончила.

Смарагдова (породистая женщина) сказала: «По опыту знаю, как первокурсникам тяжело и непривычно изучать античную литературу и поэтому не оставлю вас надолго. Читайте Гомера сейчас, не откладывайте, чтоб потом не говорить на зачете «Ах, я не успела». У вас зачет. Это на очном отделении экзамен. Я не оставлю вас надолго. В ноябре организуем встречу по греческой трагедии. А в сессию – это будет январь – прочитаю лекции – там будет всё по курсу, но в основном по лирике Катулла. А о втором полугодии – у нас годовой курс и зачет (кому-то с места), а на очном полугодовой и экзамен – поговорим позже в сессию. У меня всё и – повторюсь – читайте Гомера.

Мило заикаясь, начал читать Квитко, интеллигентный пожилой мужчина. Его фамилия на всех школьных учебниках русского языка. И это умилило. Придя сюда, мы не знали, чего хотим от своего поступления на филфак. Мы не знали, как это делается – изучать филологию. Мы только мечтали, мечтали поступить. Теперь мечта сбылась. Мы на законных студенческих правах в десятой аудитории. И что же?

Бережно, за руку, как сердобольная няня, как внимательный гувернер, как многоопытный преподаватель и, наконец, как рождественский дедушка, он вводил нас в удивительный мир смысла слова, о котором именно как о мире, мы не думали. Пользовались им и не думали о нем как о целенаправленной проблеме.

В перерыве опять вспомнилось:

– Простите, здесь не занято?

– Нет, не занято.

А надо бы – «Садитесь». Бездарно ответил, но терпимо. На второе – «Хороший у вас свитер» – хуже. О жене ляпнул. Просто не нашелся. Что у трезвого на уме, то у несчастного на языке. Был мостик к своему состоянию, но для собеседника он не виден, явлен только внутренне. Провал. И третье: она дала третью попытку одуматься, отодвинуть прежнее и попробовать начать новое общее. Отверг даже как мыслительную проблему. Из-за быстроты. Ведь как мечталось: будем учиться, вместе двигать науку и, совместно сдвинув ее, как венец сдвинутой науки, может быть… хорошо бы… А тут – сразу и быстро. Как стрекоза – нажужжала и улетела.

Ах, гадость! И знал же ведь, и сказал ведь, а зацепило… И не то чтобы, как у Цвейга «Я б не мог узнать ее в лицо», когда герой не знал, какая из трех девушек к нему приходила, нет – оскорбился быстрым расставаньем.

И когда ехал домой в автобусе по сбегающему в пойму Сетуни шоссе, потом по самой пойме с капустными полями, потом натужно поднимаясь на крутую сторону Сетуни, где железная дорога, опять проплывало в голове: «Здесь не занято?»

А вдруг это серьезно, а ты так зажато отвечал?

«А хороший у вас свитер», – тут бы рассказать всё о Ленинграде, все блестящие впечатления об этом городе, вмещенные тобой в этот свитер.

И когда повернули на Минку и разбросали всех пассажиров, гоня к Кунцеву, подумал: «А в сущности всё это извинительно. Женщине о другом партнерстве не расскажешь. Проверено». И уже дома, ложась спать: «Если бы без свитера – можно было еще на что-то надеяться. А со свитером любой сбежит. Ну и ладно (уже капризно). Ну и хорошо (уже по-детски). Будем учиться – и всё. Но ведь пока спрашивали благорасположения и только?».

Читая Гомера, остановился на первой песне, как вкопанный. Будто о Брисииде, как о надежде… будто то, что отнимают её у Ахилла, не случайно, будто это какой-то знак для него и его судьбы. Прочитал текст, будто свое видение.

Последний день первого курса

Приезжая домой вечером с лекций – а их каждый день по четыре пары плюс задания до вечера в библиотеке – физически усталый, но интеллектуально счастливый, – неумеренно ешь и – баиньки. А сегодня приехал и с ужасом понял: завтра я буду несчастлив, завтра – последний день занятий и не благословенные лекции, а лишь установочные на следующий семестр. Черт, я сам так и не умею читать книжки. Но выучился хоть как-то одолевать их с профессорами. Что теперь делать три месяца? Расползешься, как глина после дождя. Нет, надо сопротивляться.

Слабохарактерному не хватает сил, чтобы разорвать бездарный союз и уж тем более глядеть после разрыва в бездну одиночества. Проверено. Сил нет. Поэтому ушел в интеллектуальную занятость на буднях, оставив семье выходные, и те на походе по культурным местам и памятникам.

Лучшее место – Царицыно. Прямая электричка из Подгороднего, сосиски ребенку в маленьком магазинчике без очереди. Детский театр к обеду. Прогулка вместе по парку. Царственно, интеллектуально нагружено. Плюс обед на пленэре. И вдруг все снимается на три месяца?

Умные люди имеют на такой случай что-то про запас, а я даже книг не читаю самостоятельно. Как говорят о книжке – нравится, а сам начнешь читать – ничего не понимаешь. И одиночество накатывает еще хуже, чем без книжки.

Главное, конечно, – провести активно последний день, тем более что всё расписание установочных лекций оказалось несостыковано. Заявлено, а кафедра не знает, что администрация назначила прочитать. Пришлось, по счастью, ходить, занимать себя делами.

Я гарцевал по этажам, звонил, встречался, объяснял, что вы должны прийти и отчитать, вы у нас в расписании.

Жарова – марксистко-ленинское чего-то – сидела спокойно у себя на кафедре и ничего не знала. Она очень удивилась, что не осведомлена. Узнав, она немного поприятничала, что кому-то это позарез нужно, кто-то ее интеллектуально домогается. Этого не было в ее жизни с довоенных времен, когда они, рабфаковки, алкали всей группой особого знания, которым жила вся страна, и добивались его в райкоме комсомола: дайте нам инструктора, сами боимся не разобраться.

Позже, на лекции, добродушно, по-семейному увещевала нас, что основополагающие термины, такие, как ленинское определение классов, нужно выучить наизусть. И тут же продемонстрировала нам это.

Андрианов вроде сам пришел. Сказал:

– Читайте переводы, они все изданы, не надо потом на экзаменах говорить «Я ничего не понимаю».

Латинистка – скромная, одинокая, уставшая всю жизнь ждать ставки в основном составе, конечно, сама пришла заранее. Испуганно, переспрашивала несколько раз, туда ли она попала. В словах кропотливая, вдохновляется ими, воспаряет и на нее становится приятно смотреть. Да, вот бы после литературной Греции языком бы римлян заняться на три месяца, возжелал вдруг я, всё время переспрашивая её, как же это всё-таки произносить?

Дерзкая, хотя и абсолютно комнатная женщина Наталья Родионовна Малиновская, по слухам, не много ни мало – дочь министра обороны, читала зарубежную литературу. А кто еще, извините, кроме такой женщины смог бы вернуть ромгерму шестую великую литературу? Считайте: английская, французская, итальянская, немецкая, ну, хорошо, пятую. Сами напортачили в 30-х в Испании черт знает что, а потом смалчивали в 40-х. И то, что они к нам с Гитлером аж до Новгородских полей дошли, смалчивали.

Великая испанская литература. Она лично, эта дерзкая комнатная женщина, кутающаяся на кафедре в большой платок, хотя не было холодно, вернула её. Кому бы, кроме дочки министра, разрешили вернуть Лорку?

На её лекции я спросил: «А после Одина какие были другие боги? Какая там субординация? Может быть, вы нам схемку набросаете?»

Она посмотрела на меня, как на человека, который спрашивает немыслимое. И я понял, что двух геройств в одной жизни практически не бывает. Даже у дочери министра. И ей не под силу легализовать скандинавскую литературу, шестую великую литературу Европы.

Диалектологию от тетки с улицы в резиновых сапогах и с садовой корзинкой в руках, конечно, послушал, раз придется сдавать. Решил, что это мне далековато, но всё же наука, буду пунктуально ходить на все предложенные языковые занятия и пунктуально их сдавать, чтобы они меня не тянули. Но всё-таки «обоянь-обоянь» в памяти осталась.

И всё опять кончилось. И опять, теперь уже без цели, как бы не желая отстать, зашел в пустую десятую аудиторию, где были установочные лекции.

В ней, как сидели, так и продолжали сидеть две Оли – большая и маленькая.

Оля большая – роскошная украинская красавица, крупная, статная, с черными волосами и мягким гарным лицом. Уже на кафедре лаборантом. Она никогда и никуда не спешила, потому как шел рабочий день.

Вторая Оля – с таким некрасивым лицом и с такой сестрой в одной квартире, что ей тоже не хотелось спешить, так как собачились они при родителях бесконечно, выясняя вопрос, кто выедет из квартиры к мужу, а кто останется здесь.

Выискивая отсрочку, я прошел и сел как бы на свое место, где сидел на установочных, как бы у меня тоже свои дела здесь. Сел и прислушался. Речь между ними шла о жаре, навалившейся вдруг на город.

– Не люблю я жару. Ни места себе не находишь, ни дела, – проговорила Оля маленькая.

– Да что ты? А я наоборот, очень люблю жару. Приедешь на пляж, книгу в руки, и лежишь, загораешь весь день. Только одно плохо…

– Да, а что? – поинтересовалась Оля вторая.

– На телефоне заставляют сидеть на кафедре. Не уйдешь на целый день.

– Но на установочные тебя ведь отпустили?

– Ну, это они обязаны. Мы же научное учреждение, обязаны повышать свой уровень. А то еще посылают к Сафонову, бывшему завкафедры. Он дома, после операции. Посылают все мысли его записывать как достояние кафедры. Считается, что я должна ездить и записывать за ним. А он старый, немощный, чужого времени не считает. Всё обдумывает свои мысли. И мыслей-то, ну просто пропасть, ты не поверишь! Откуда в таком тщедушном теле столько мыслей? Раньше одиннадцати никак не получается вернуться домой.

Как человек восторженный и наивный в городе, я тут же сказал себе: «Вот достойный поведенческий сюжет» и вклинился без разрешения в разговор, на одном энтузиазме, опираясь на то, что мы шапочно знакомы по заочке. Кино, театр, литература подсовывали таких сюжетов массу: жертвенное служение молодого человека науке начиналось с бытовой помощи старшему, все прошедшему, всё понимающему, последнее слово которого может быть эпохально.

– А давайте я буду ходить и записывать за ним? – сказал я с наивной искренностью.

– Да… хорошо бы… – поколебавшись немного, ответила та, что любила жару, темноволосая и красивая, как украинка, не очень, правда, понимая, что это – тонкая ирония или наивная правда? Однако взглянув на меня, она решила, что это искренне, и расслабилась.

– Да, хорошо бы… – расслабилась она лишь на одну минуту, и как городская девушка, полгода проработавшая секретарем, тут же сбросила.

– Нет, кафедра не позволит, – здравомысляще и необидно заключила она.

Всего одна минута. Но подгородний уже намечтал, что три пустых и черных месяца дружбы со знаменитостью – это продолжение универа без универа. Мне уже было обидно не иметь умного толмача, ведь я так хотел толмачей, знающих великие тексты – они же профессора. Хотел личной беседы с ними, вовсе не видя здесь изнурительных, не подымая головы записей, от, быть может, уже маразматика плюс пилюли, плюс обморочное забытье, беготня сестер, озабоченность врачей, слезы родни, – не видя реальности, но видя лишь тот литературный сюжет, который муссировала тогда советская культура: старший передает науку из рук в руки молодому.

И я попробовал еще раз:

– Ну может, все-таки спросить у кафедры?

После паузы, не глядя на меня, ответила вторая, некрасивая Оля:

– Да нет, Ольга права, – как некрасивая, острее чувствуя полный объем жизни и чувств более счастливой подруги, чем свою жизнь и чувства, как бы предупреждая и толкуя ее реакции и ответы, – Ольга права, они даже в расчет это брать не будут.

Сожалея, что так запросто помочь добыванию интеллектуальной собственности нельзя, интеллектуальное волонтерство у нас не принято, я поплелся в библиотеку с последней идеей: внаглую взять книжки, как бы на один-два дня, мол, зачет, экзамен, а в сущности на все лето. Потом, конечно, высекут или что там, билета лишат. Ну скажу, убивайте, что же делать? Попробую все-таки почитать книжки и учебники.

Они даже не спросили, на сколько беру и даже не рявкнули, мол, закрываемся, какие тебе книжки. Дрожащими руками взял, стало немного лучше, хотя всё равно паршиво – три бездарных месяца, три месяца бездействия, потому что ты несамостоятельный. Сам ни прочесть, ни выучить не можешь. Всё с подсказки учителя, а ранее матери. Но, держа в руках учебники, дал себе слово, попробовать разобраться сам. Миновав лучшую и любимейшую десятую аудиторию, где уже не было двух Оль и дверь была раскрыта и бесхозна, вышел на улицу.

Я всё равно не мог уехать домой. Я прошел весь Старый Арбат от одного метро до другого, по его букинистическим и антикварным, утаптывая ногами свое несосгласие. Так я бродил, глазел и пытался войти хотя бы абзацем в антикварную книгу. А что еще ты можешь ухватить на прилавке, кроме абзаца?

Курсовая как интеллектуальная проблема

В древнерусской литературе все герои – рубаки-воины или пустынники– максималисты. Даже для царской власти необходимость дипломатии – проблема. Этот слой людей нарастал очень медленно и к ХVII веку. И ударом – ХVIII век, где всё заговоры и интриги, где дипломаты – первостатейные люди, ценностная мужская устремленность. И Клавдев всё из ХVIII века впитал и всё наследовал. Впитал классицизм из книг и наследовал сталинский классицизм из устной традиции. Он любил водить нас в главный корпус и там всё с удовольствием объяснял и рассказывал. И про то, сколько метров в высоту и про то, что скоростные лифты, – обо всём с гордостью.

Я пришел в филологическую стекляшку 70-х и меня ужасала циклопичность старого здания, притязающего на древнегреческий канон, на деле бывшим тоталитарным Египтом – повсюду колонны и сидящие скульптуры.

Пронырливость, талейранство Клавдева не знало границ. Такой преподаватель хитрому, добытному, разворотливому студенту – просто клад. И мне, если вдуматься, это было на руку. Но я не смог этим воспользоваться, наоборот, всё испортил. Настроенчество, эмоциональность – плохо с этим сочетались. И с мышлением у меня плоховато – никто этим со мной целенаправленно не занимался. Клавдев – первый, кто объяснял, что делать для овладения профессией. Овладеть не предметом, как демонстрировали своим профессионализмом Квитко и Андрианов, а профессией. Что ждет или может ждать после Университета и защиты кандидатской? И всё давал конкретно – из объявления на улице, из газет, из информации по факультету – что требуется? Например говорил мне, идя в старое здание:

– Тебя ждет три пути. Первый. По телевизору не всё будет три программы – первая, вторая и образовательная, как сейчас. Очень скоро будет много программ и потребуются сценаристы.

Я попробовал прикинуть на себя сказанное. Получается журнализм от писательства, писательский журнализм. Мобильность, всеядность и стаерство – основные ценности. Вряд ли это мое.

– Вы, Аким Петрович, бок будете? – стоя в очереди в столовой, спрашивал Клавдев, непременно подчеркивая имя-отчество.

– Второй путь, – расставляя тарелки на казенном столе, садясь за вышеупомянутый бок и придвигая мне вторую тарелку с боком, – в Приднестровье преподавать в тамошнем Университете ХVIII век хоть сейчас можно. На факультет запрос прошел.

Пия компот, я вспомнил благословенную Молдавию. У них же ХVIII – золотой век. С их Кантемира и у нас всё началось. А какая крепость в Сороках… А холмы и виноградники… Люди, живущие как будто в 50-х годах…Но это значит отказаться от своих текстов. А еще честнее, – вставая и относя грязную посуду – я всю жизнь маменькин сынок и вряд ли на это решусь.

– Но для этого всего, – уже по дороге на свои занятия и ведя меня туда же, – нужны кандидатская, о чем мы говорили, и выучить французский язык. Это пожелание, хотя и настойчивое. Ну а читать по-французски – просто обязательно. Немного. Сносками, цитатами оперативно уметь пользоваться. И не ходить на лекции, которыми вы, Аким Петрович, злоупотребляете, а денно и нощно сидеть в библиотеке, сидеть за своей работой. И четвертое – выучить наизусть биобиблиографический словарь-справочник.

Последнее меня ужаснуло.

– Вот возьмите – был конкурс, – идя по лестницам куда-то, где я не ориентировался, но он, видимо, хорошо знал, – кафедра задалась вопросом – кого послать прочитать лекции на БАМ? Послали Макашина.

Чувствовалось, что это его цепляет до сих пор.

Потом я его спрашивал и по тому вопросу и по этому. И он мне сходу давал обстоятельный и квалифицированный ответ.

А что вы думаете? Филолог – тот, кто на любую классическую тему может без подготовки в течение двадцати минут прочесть лекцию.

Мы вышли из здания и пошли куда-то прочь. Он почувствовал необходимость объясниться и прервал свои диссертационные размышления.

– Вот, – читаю биологам «Русский язык и литературу для поступающих». Потом вновь вернулся к теме – «Мой руководитель – Соколов, встречался со мной два раза в месяц, и мы будем встречаться два раза в месяц и обсуждать вашу работу». Мы вошли к биологам, и беседа прервалась.

Мне бы его благодарить за ротшильдские социальные подарки, а меня это взорвало. Как? Я поступал в Университет для того, чтобы увидеть людей, быть студентом, слушать на лекциях профессоров, тусоваться в конце концов, вдыхать этот воздух интеллектуального возбуждения. А мне предлагается добровольно отказаться от этого всего и сесть в библиотечную келью? Чем же тогда отличается подгороднее одиночество с постылой и невозможность написать книгу от библиотечного одиночества? Там луговая трава за микрорайоном, а здесь побеленный потолок и библиотекарша. Я не был на это способен. Я не только не воспользовался предложенным путем, не только остался при своем мнении ходить на все факультеты, но и сделал две вопиющие глупости. Позволил пригласить его на выставку в музей Пушкина. В последний момент засомневался и передал просьбу через однокурсниц. Из-за этого на кафедре был большой шум, и ему пришлось объясняться, есть ли у него знакомые девочки, которые приглашают его по телефону кафедры куда-то пойти. И второе: решил, что пока термин «стиль» сам не пойму – дальше в работе двигаться не буду. Я не попка повторять за другими.

Клавдев пытался меня переубедить. Я был непреклонен.

Он говорил:

– Усвоение – тоже работа, и еще какая.

Но я уперся. Передо мной лежала громада вычлененного мной материала – сто карточек, которыми я восхищался и гордился. И тема мне подошла – любовная элегия ХУ111 века. И всё это вдруг превратилось в простую учрежденческую письменную болтовню?

Он еще раз пытался мне что-то сказать – мол, пиши, не останавливайся.

Я опять воспротивился, тем более что он настаивал, что всё нормально. «Где открытие?» – раздирал я сам себя. «Где потрясение от него?»

Далее малоинтересно. Я заявил, что буду разбирать с термином «стиль». В одной книге говорилось, что стиль – двусмысловое понятие. С одной стороны – это художественно образующий элемент и относится более к литературе, а с другой – он же – языковой элемент и относится к языку. А мне не хотелось каких-то неясностей. Мне хотелось разложить всё по полочкам, я хотел выдумать все термины сам, чтобы не было двуликого Януса. Я даже не догадывался, что в жизни сплошь и рядом явление выступает для одного с одной стороны, а для другого то же самое – с другой. И это в порядке вещей. Раскладывать все стороны на разные полочки не имеет смысла. Напротив – имеет смысл сказать, что явление имеет многофункциональные проявления. Но признать это я мог только осмыслив, чего я не сумел сделать, а посему привязался к набежавшему на нас курсу стилистики и ее лектору Степанову, надеясь с его помощью понять и внести в курсовую.

Андрианов

Мне бы хотелось, чтобы Андрианов рассказал нам, как он в эпоху тотального атеизма пришел к древнерусской литературе и к Богу. Но я не решался выступить с вопросом, который может задать только ровня. А с нами он дружил, каламбурил, легко подсмеиваясь над собой, по-студенчески, в лестничном кармане на девятом этаже, оккупированном под курилку: «Лежу я напротив университета и только жду – хоть бы по этой стороне кто прошел да залез ко мне в карман пальто и вынул бы нитроглицерин, а все по той, университетской стороне идут, а здесь ни театр Наталии Сац, ни цирк еще не открыты – кто пройдет? Ну, думаю – или замерзну или умру. Рука совсем не работает, достать не могу. Маленький мальчик говорит – бабушка, а тут дядя лежит».

Позже, на экзамене – курс не из легких, если по-серьезному, мне достался вопрос его кандидатской и он после ответа не преминул ее подарить и надписать. Так я узнал, где он защищался и по какой теме. Ну, конечно, исихазм, второе греческое влияние. А когда я стал ходить к нему на семинар на очном, стоя на тротуарчике у Александровского парка, а перед Манежем в три ряда туда и обратно шел автотранспорт, он сопоставлял древнерусскую литературу и архитектуру Кремля.

Мы восхищенно сказали свое, студенческое:

– Вот бы с вами в Загорск съездить. Вот бы вы там всё нам объяснили?

– А зачем вам я? Вы сделайте, как мы студентами делали: собирались вместе в выходной, брали билет на электричку и ехали в Загорск.

Позже были у него дома и бурно обсуждали новую тему: вроде как в немецких анналах много сведений по древнерусской литературе и кафедра намерена взять сотрудников, чтобы переводить с немецкого эти сведения. Оле Благонравовой с ромгерма особенно это подходило.

В его доме меня поразили две вещи: много старых книг(перед нами лежало необъятное Евангелие). А жена похожа на постылую и по виду и по интеллекту. Я не хотел ни говорить, ни приходить сюда более, потому как, когда ты обжегся и страдаешь – ладно, это полбеды. Ты – подгородний, у тебя не получилось, но когда умница и симпатяга живет с такой и тщится доказать студентам, что не мается – это тяжело.

Костиков, второй курс ромгерма

Мы, заочка, – год антики, год – средние века и Возрождение. А на очном – полгода – то, полгода – это. Так что взорвался я в ту же зиму. Не могу, когда Возрождение дают, а я здесь с лопатой. Надо побыстрее спихнуть снег и успеть хотя бы на последнюю электричку. Ехать туда, бежать туда, гнать туда, где оно – итальянское Возрождение волею лектора явлено сначала во Флоренции, а потом в Риме.

Не успел на электричку, как ни пыжился. С досады побежал через весь дачный поселок галопом по рыхлому снегу до Минки, пытался поймать такси, влезть туда, ужаснулся, что не хватит денег, выскочил, слышу от второго подсевшего пассажира: «Да я заплачу, едем, чего ждать автобуса», не послушал его, упрямо ждал автобуса, ехал на нем, потом опять бежал по рыхлому снегу около победительной ограды 50-х годов, бежал в мыле, слева, бежать вдоль нее как по малой дороге жизни, бездыханно долетел до корпуса, бросил одежку, схватил номерок и из последних усилий толкнул дверь: «Можно войти?»

– Да, – сказал отвлекшийся от материала лектор. И тут же: – Подождите, а сколько же времени прошло?

И посмотрев на часы:

– Сорок минут с начала лекции?

Я упал на первое попавшееся место. Слава богу, я здесь. Я услышу о Данте и Петрарке. Услышу о Беатриче и Лауре.

– Сорок минут лекционного времени…Однако…, – Не в силах ни продолжать, ни проглотить пилюлю, повторил лектор.

Я всё преодолел, и у меня не хватило бы сил, времени и авторитета рассказывать все бытовизмы. Я только молил: «Ну пожалуйста, начинайте! Я – честно – не смогу без этого! Так же честно, как бежал сейчас. Мне очень нужно это услышать! Как мечту, талисман жизни. Ибо сам я не умею читать, не умею вызвать из книги во всех красках это состояние. Я хочу услышать их стихи из чужих уст. Стихи, которые они написали, а я только пробовал написать. И пусть они будут с научными комментариями, так даже лучше. Я пришел, чтобы узнать, что такое настоящие стихи. Мне всегда говорили, что мои стихи про любовь – ненастоящие. Пусть толмачи мне объяснят содержательность стихов Великих. Пожалуйста, преодолейте свою раздражительность, начинайте. И простите! И спасибо вам! Начинайте!»

Да, отпихнул снег и уехал, моля: «Хоть бы постояла погода, пока Петрарку и Данте там читают», а возвратился – как бы не так. У стихии свои законы и ты волен воспринимать их как злонамеренность лично к тебе, а можешь просто как данность. Бери и греби – вот твое дело.

Набило, набухало снега – один его вид страшит. А делать надо. Целый час один вагон проходил, далее – тополя, как вестовые столбы и снегу – жуть. И вдруг, когда все оттоптались и уехали, мужичонка подошел. Начал помогать, ну и ладно. Я не особенно смотрел, спиной чувствовал. Ведь гребешь – ничего не видишь, только снег да лопату, оглядываться некогда. Мало ли кто тут ходит, пару лопат кинет – больше для разговору. Болтают многие, да заканчивают быстро – труд тяжелый. Режимить надо, а все, кто помощь предлагают, либо курят, либо пьют, так что ничего серьезного – одни разговоры. А этот мужик не бросил, в паузы разговаривал, но не бросил. Думаю, будь меньше снега я бы заметил ту грань, после которой принимать помощь уже неудобно. А платить – зарплата невелика. Но уже после понял, что это опытный человек подошел. Именно поэтому я и не заметил ту грань и вляпался. Пришлось обещать пригласить домой и выпить по стопочке после окончания работы.