Текст книги "Все и девочка"

Он не нахальничал, цену не заламывал. Но после лекционного дня прогрести без него такую платформу я бы не смог. А теперь придется сидеть за столом, выпивать – ничего не поделаешь.

– Я почему-то думал, что ты меня обманешь, – сказал он, когда я разлил по стопкам.

Была у меня в заначке бутылка «Токай» из Военторга. Постылая натянуто улыбалась и молчала совершенно так же, как жена Андрианова с нами, горластыми студентами. Задвинул свою досаду из-за неумения отладить социальные отношения с человеком, которого неправильно оценил. Оказывается, это запойный и сильно запойный. Но не обычный, которого сразу развозит. Этот мужичонка тихо и смиренно работал в подмастерьях у восторженного простофили. Отработал и пришел выпить, сколько нальют. Переиграл меня, переиграл честно и ненахально. Это вызывало уважение.

Как незаурядная личность он умел и застольный разговор поддержать, и знал, что рассказать. Ох, и помотало же его. И как в «Матросской тиши» они вповалку на полу спали и места было так мало, что поворачивались на другой бок по свистку, и что пил он только коньяк.

Ладно, пусть рассказывает. Главное ведь в том, что я неожиданно для самого себя вернулся к самому высокому в себе, как в детстве, когда я учился в музыкальной школе в дачном поселке. Тогда я вобрал в свою жизнь Грига, Шуберта, Бетховена, а теперь нужно вместить Данте и Петрарку.

Из того времени только десятиклассник из нашей группы, с синим зубом и папкой под мышкой выдохнул мне: «А всё-таки Маяковский, а не Есенин». Да, тогда литературу в школе проходили в таком духе: «За кого вы лично? За капитулянта Есенина или за глашатая строительства нового социалистического общества Маяковского?» Но это в десятом классе. А теперь нужно расположить Данте и Петрарку под грушевыми деревьями, под яблоней вместе с деревянным магазином «Продукты», хозмагом, «Промтоварами», колонкой, мелким ремонтом обуви, ручьем, вётлами, исполкомом, транспарантами к празднику. Где хочешь – там и помести Беатриче и Лауру.

Летом, столкнувшись с Костиковым у эскалатора, мы пошли по той же малой дороге жизни. Я сказал «Здрасьте» и отойти уже было неудобно.

Как и многие студенты в благодарность преподавателю за знание своего предмета – а он всё знал о Данте и Петрарке – я мысленно привязался к нему и рад был случаю послушать его вне предмета, не задумываясь, по наивности своей подгородней, что свита может напрягать его.

Он был крупен, грузно опирался на палку – что-то с ногой. Большая пухлая, вовсе не интеллигентная кисть руки. Ею он, не очень подвижный, при объяснениях пользовался как марионеткой: то тыльной стороной показывал что тема окончена, и марионетка как бы кокетливо уходила со сцены, то подставлял ладонь под разбираемый предмет, зримо указывая на большую серьезность и недюжинный объем темы. Но всё отступало, конечно, перед его развитой мыслью, которая была ровна, достигательна и всегда завершена. Не то что моя – поминутно рвется, топчется в бессилии на месте и не знает, где нужно поставить точку.

Костиков имел обширный кругозор, то есть приводил неожиданные, даже фантастические факты. Всё это меня завораживало и делало из преподавателя Лоренцо Великолепного. Я постоянно взглядывал то на него, рассказывающего неожиданную эсхатологию, то на цветущие яблони, которые, как известно, стоят по правую сторону малой дороги жизни.

Всё мне нравилось в беседе с Костиковым, особенно его монолог, потому что в отличие от ситуации зачета или экзамена, если тактично промолчать до самого корпуса Гуманитарных факультетов, то мой ответ и не понадобится.

А ведь я и не знаю, что ответить. Как-то речь зашла о том, что есть мир. И он сказал, что мир – конечен, что рано или поздно солнце погаснет, а Земля остынет, что так думаем не только мы, советские, но и там, на Западе. Я же привык, не читая, правда, видеть победные реляции в газетах, а коммунистическая партия ничего такого нам не говорила. Говорила, что она всесильна. А у него получалось, что человек над многим не властен. Это было неожиданно.

Мне внутренне хотелось, чтоб так было всегда: чтобы я ходил на лекции, и мне бы объясняли про литературу. Инстинктивно я был близок коммунистической партии, которая говорила, что всё и всегда будет постоянным. Мне не хотелось, знать, что когда-то мир кончится и когда-то кончится университет. Я не знал, что на это ответить и кто может ответить? И как на это можно ответить? Как студент, не умеющий мыслить, я ждал, пока кто-нибудь из преподавателей случайно ответит на этот вопрос. Кажется, это случилось через два года на лекциях Лиманцевой.

А сейчас я встал, как вкопанный в дверях вестибюля, да так и стоял, не в силах ни проглотить, ни выплюнуть эту мысль: я и все и даже Университет – конечны?

Потом Костиков читал «Западно-европейскую критику и литературоведение», объяснял свою заветную мысль, что до конца ХVIII века никакого литературоведения не было, а была лишь критика литературы. Литературоведение родилось из романтического представления о мире, когда романтики включили историзм как сущностную и неотъемлемую характеристику личности. Тогда впервые научное мышление смогло сопоставить разновременные литературные произведения как два самодостаточных феномена со– и противопоставленные друг другу. Как два феномена, аранжирующие друг друга. Мне бы, конечно, помолчать, тем более что ни ХVII, ни ХVIII, ни тем более ХIХ мне совершенно не подошел в саморазвитии. Послушать и всё. А я на правах его горячего поклонника спросил:

– А вы эту мысль опубликовали?

Он говорит:

– Нет.

– Так у вас же украсть ее могут: слишком она радикальна и всё разрешает.

Он замялся. Народу на критике было немного. А я смутился. Кто меня за язык тянул? Не иначе как собственное рвение.

И всё. Больше я не мог к нему ходить: разладилось по собственной недальновидности. Не всё можно сказать, даже и из лучших побуждений. В голове прозвучало осмотрительностью, а будучи сказанным – вульгарно, глупо и нелепо. Тогда ведь за честность ученых боролись. Вроде как я на что-то нехорошее намекнул, а сам сижу и благодушествую. Нет, я больше не мог ходить к нему.

Вторая встреча с Везделицей

Как восторженный и слабохарактерный, увидя её на Арбате, я сразу выболтал всё, радужно и с пафосом. И что я у Клавдева и буду заниматься ХVIII веком, что из семинара вылупился, заслужил, теперь надо всё лето изучать французский. Пропустил в радостной спешке, что, потрясенный античной трагедией, я прохожу следующий раздел после древне-русской литературы, с удовольствием выполняю задания Клавдева и теперь разбираюсь в трагедии на русской почве, что единственный из семинара прочел трагедию «Дмитрий Самозванец», а все вместо ответа начали оправдываться, что такой книги нигде нет, хотя он предупреждал, что издание каверзное. Рассказал, что Клавдеву понравились мои, сшитые из офицерской шинели дворницкие рукавицы, что он предложил писать у него кандидатскую, просил принести некоторую пробу пера на любую тему и назвал свою тему. И поскольку мне нужно все три месяца изучать французский язык, это лето, взамен прошлого – черного, бездарного и бездеятельного – будет счастливым и содержательным.

Везделица выслушала, смею думать, с интересом, поделилась, что тоже счастлива: наконец-то она официально переведена с заочки на очное, теперь все документы оформлены и радостно потрясла своим школьным портфельчиком.

Да, я отступился после спектакля греческой актрисы Аспасии Папатанасии, которую мы смотрели всей группой, от создания «литературного кружка» – не с кем на заочке было обсуждать спектакли. Кто работает по восемь часов – у них нет сил. А у кого они есть, кто себя мыслит студентом, тот перебирается на очное. И этот переход занимает все силы. Может, ей тоже некому было рассказать обо всём, как и мне. Я поздравил её. Или около того.

Далее Везделица поведала о второй своей радости: она официально, а не как в прошлый год на птичьих правах едет в фольклорную экспедицию.

Я помолчал. Сведения и ощущения о фольклоре были совершенно подгородние, то есть негативные. Вроде того, того что фольклор – не культура. Культура – это жажда увидеть город с его сталинским неоклассицизмом, демонстрациями, с главной улицей – это с детства сидело во мне. А добровольно ехать в деревню? Я сам из ближайшей деревни – что в нее ехать? На меня эта новость не произвела впечатления, хотя всё лицо её светилось от радости.

Я начал горячо протестовать, зачем заниматься тем, что умерло? Вот морской офицер, и он же пишет стихи, он глава поэтического кружка, куда входят знаменитые поэты ХVIII века, – вот чем надо заниматься.

Она необидно молчала, но оставалась при своем – буду заниматься фольклором. Это меня начало сердить – как же не понимать? Что умерло – зачем этим заниматься? Я еще не догадывался, что в культуре важен художественный прецедент, феномен явления, а возрождаться или умирать оно может сколько угодно раз. Вернее столько раз, сколько понадобится обществу.

Я не догадывался, что наше – брежневское – время было временем угасания приляпанного неоклассицизма в городе и полулегального возрождения национальных черт – религиозности и фольклора. Это ещё мне предстояло осмыслить. Но городская девушка это понимала, а я отрицал просто потому, что это было неожиданно. Ведь в музыкальной школе национальный характер по большей части давали через романтиков, через «Комаринскую» Глинки.

Мы снова оказались, как и в предыдущей встрече, полярны, но впервые теоретически. В первый раз разведены социально, но во второй раз теоретические разногласия не помешали нам, не сговариваясь и не объявляя себя друзьями или, боже упаси, партнерами, вести себя как партнеры и перейти из вербального в невербальный план общения и болтать уже о бытовых пустяках: мама была в Алжире, привезла фотки античной Африки – хочешь посмотреть?

Мы прошли немного, но значимо, до конца улицы, спустились в подземный переход и в метро. В конце прогулки она сказала, внутренне светясь, что ей тоже хотелось бы позаниматься французским. Это прозвучало многообещающе. Я отодрал наконец-то от себя город и радостный уехал домой в Подгородний.