Текст книги "Все и девочка"

Тем более что мне теперь нужен свежий воздух. Не говоря уже о том, что папа сказал два года назад: «Я нашел другую, и мы с мамой расходимся». Тогда я был в первом классе, ходил по всей школе, плача, и говорил: «Здравствуйте, а мои папа и мама разводятся». Ужас! Маме пришлось разговаривать с той тетей и объяснять ей, что у нее трое детей, и что она, молодая женщина, своими действиями – встречаться с папой и есть пирожки в парке – оставит детей сиротами. И молодая женщина сказала, что она всего этого не знала и как бы стушевалась. И папа рванул в другую сторону, просчитав все «за» и «против». Коллега по работе растолковал ему, что покупать молодых женщин было модно лет пятнадцать назад, ранее – ставить загородные дома, а теперь в связи с глобальным изменением климата самое перспективное – покупать климатический комфорт за границей.

Вслух же мама сказала таксисту, расплачиваясь:

– Вот неразумное наше государство. Не дает жить простым людям, выталкивает за границу». Таксист же, забирая деньги, на всякий случай помолчал. Маме осталось послать смс закадычной подруге детства Жене Коневой. А я хотел бы послать смс об отъезде своей сестренке и подружке Люсе. Но постеснялся.

Аэропорт – это ужасный муравейник, где все кроме вещей, несут каждый свою бумагу в отдельное окно. И над всем этим стоит инфернальный гул. Проси-не проси маму – она всё равно руку выдернет. То ли дело самолет. Все принудительно вдавлены в кресла, все сосредотачиваются. Тут и покапризничать можно, и попросить. Мама уже услышит.

Зато в Арли – в пересадочном аэропорту в Париже – мама свое получила. Не могла же она спокойно сидеть два часа до следующего самолета на Лиссабон, когда за стенами буквально Париж, буквально Елисейские поля, по которым все парижане гуляют, а она тут два часа сиди! Не выдержав, мама выставила меня вперед (я же рядом с французским посольством учусь и за нашим иностранным языком следят серьезно!) с намерением зацепить кого-то из обслуги аэропорта, чтоб, если уж нельзя выйти, то хотя бы с внутренними французами переговорить.

Долго никто не находился или у мамы не получалось зацепить, но потом пришел мойщик окон (промышленный альпинист называется) и начал раскладывать снаряжение, чтобы забраться на стеклянную стену. Мама подкатилась к нему через меня, и я что-то по-французски ему пытался передать, больше волнение мамы, чем суть. Но он всё понял, на наше удивление, и сказал, обращаясь к ней, тоже держа меня переводчиком:

– Уи, мадам.

При этих словах мама восторженно вспыхнула.

– Париж – дело ювелирное. Кто не был здесь, тот всего блеска жизни и радости не видел. Но мадам, – тут он назидательно поднял палец, – жизнь – штука хотя и сложная, но позитивная. И не исключено, что в следующий раз вам повезет больше, и вы все-таки прогуляетесь по его улицам. Вы не верите, мадам?

– Да я не знаю, – ошеломленная такими любезностями, отвечала мама.

– А я верю, – сказал мойщик стеклянных стенок, ставя сначала лестницу, а потом поднявшись вверх со своим инструментом.

И мама, полностью удовлетворенная таким галантным разговором, спокойно дождалась своего рейса на Лиссабон.

Прилетев в Лиссабон, папа оформил аренду на автомобиль. Мама отбила СМС своей давней подруге Варе, через которую она здесь все приобрела. Ох, и много же переписки ей это стоило в свое время! И женщина по Интернету оказалась настоящей подругой. Вот тебе и из Тюмени.

Мы покидали все в машину и покатили. Папа плюс мама, плюс Микуська, который шалопай, ни учиться, ни работать не хочет и лентяй, каких свет не видел. Папе он «чужой». Его папа – иностранец, он ни за какие коврижки не бросит Москву, Россию, вернее латиноамериканский ресторан, который поит и кормит его лучше той самой науки, для которой он якобы в Россию приехал.

Все воззрились вперед, а ему, шалопаю, в его семнадцать лет было всё равно. Потому что сердце его осталось там, в Москве и, считай, уже в прошлом. Осталось у той, что измучила его совершенно, особенно в последний год. Непостоянная и даже бравирует этим. Из-за нее он дважды уже был в милиции. Один раз подрался с соперником из-за нее. Она после драки с соперником сбежала, а его в кутузку. И во второй раз демонстративно, на своем дне рождении, пригласив Мика, лямуры с другим вела. А Мик не выдержал, побежал в комнату ее матери, которой как раз в этот день дома не было, отыскал там аптечку, а в аптечке фенозепам и наглотался его в отместку этой барышне за ее беспардонство. «Боже мой! Какие проявления теперь у молодежи! – ужаснулась мама в милиции, прочитав протокол дознания. – Глотать психотропное! И знает ведь, что глотать! Не все подряд, а психотропное. Интересно, откуда они все это знают?»

А мне вдруг сразу стало легче, как вылезли из самолета, сели в машину и поехали среди полей, в тепле и зелени. Я сразу забыл о своей астме, и это меня обрадовало и ужасно рассмешило. Я сразу стал юморить и рассмешил родителей. А Вера (ей три с половиной года) недавно провела с отцом здесь целый месяц и после унылого снега Москвы, увидев зеленую травку и цветочки, все время тыкала в стекло пальчиком и радостно пробовала говорить «ок, ок», то есть «цветок». И все смеялись.

Родители были довольны своим решением приехать сюда. Красивый разворот дороги, и мы легонечко подъезжаем к нашему дому. Немного подождав, бибикаем, не выходя из машины. Чинно выходит Мануэль. Это наш сосед и добровольный сторож нашего дома. Он говорит маме «сеньора», а мама ему – «грациа», что значит – все нормально и можно заходить.

Мы вышли и открыли ворота. Папа загнал машину, и мы, всё побросав, побежали в сад, который открылся перед нами своими мандариновыми деревьями. О них мы столько слышали от мамы! И какие они и что они свои, и как она за ними пробовала ухаживать, и как они цветут весной.

Папа ставит машину под навес – большой, добротный. Это пока единственное строительное сооружение, которое он со своим дядькой приделал к португальскому дому. Получилось хорошо, надежно, просторно. Русская лепта в португальский интерьер.

– Как жаль, – часто говорил папа по ночам маме, – как жаль, что мы не купили суздальское озеро, не разбили берег на рыбацкие домики и не поставили там дядьку заведующим. Может быть, он тогда не умер бы от паленой водки?

Мама всегда пресекала такие ночные заявления.

– Ты что? Забыл, какое это время было? Вас бы бандюги как мух прихлопнули – да и все. И никогда не говори мне об этом. Вполне достаточно, что ты сейчас сделал для его матери, твоей бабки. И дядьку похоронил достойно, и ей жилье тетенька Саша дала. Давай вперед смотреть. То уже прожито.

А еще в конце участка есть сарай-домик. Там я еще не был и для чего он – не знаю. А еще есть (об этом папа говорил) староста Антонио. Его надо проведать и спросить, нельзя ли нам здесь открыть какой-нибудь бизнес?

– Ну вот мы и дома, – сказала мама.

И все засмеялись и ее шутке, и ее правде, всему вместе.

– Я же говорил, что тебе будет здесь хорошо, – обнимая маму за плечи, говорит папа.

Он недавно был здесь с Верой и рассказывал, как ему хорошо работается здесь. Он за компьютером весь день, а Вера на участке копается. Тепло, зелено, тихо. Сосредоточенная такая! Всё грядки сажает. Наберет цветов и сажает. А я её учил поливать. А вечером мы в дальнюю велопрогулку ездили, на побережье, в деревню у моря, где дома из валунов собраны, и это грандиозно.

– Да-да, – говорит мама, начиная готовить обед, – главное – не забыть с Антонио посоветоваться, какой бизнес здесь начать и что для этого нужно. Может, продуктовый магазин или магазин детской одежды? И в какую цену это может быть? Может, я смогу продавцом? Пойду к Мануэлю да узнаю, как все продукты называются. Запишу да выучу. А вдруг разрешат Микуську грузчиком при мне? В Лиссабон ехать – столько километров, если искать работу в городе!

– Надо спросить, – говорит Антон.

Утром я вышел из нашего португальского дома за калитку и сел на валун. Передо мной раскрывался неизвестный мне мир, ключей к которому я не знал, а слышал только, что где-то впереди (это на восток) есть море, но отсюда его не видно. Поэтому ничем интересным я не был занят, кроме одной мальчишеской, привезенной сюда заботы. Там в Москве, в промзоне, в доме, в котором мы прожили не то два, не то три года, у меня была одна тайна. Кортик немецкого офицера. Времен, как сказал папа, второй мировой войны. Быть-то он у меня был, но раскрутить его интеллектуальное содержание я не смог. То есть не смог через этот предмет включиться в историю Германии, познакомиться с коллекционерами моего возраста. Так кортик и пролежал у меня в бездействии. И это было очень обидно. А теперь и этого даже нет. Занимайся, чем хочешь. А чем – я не знаю.

И как раз в это время ко мне неожиданно подошел мальчик примерно тех же лет, что и я. Несколько непривычно одетый. Хотя сразу я бы не смог сказать, в чем странность его одежды. Да, подошел ко мне и обратился со странной и немного напыщенной речью. Чего стоит только одно обращение: «Сеньор мальчик!»

– Сеньор мальчик не будет возражать, если я, коренной житель этой деревни и потомственный воин из рода Хавьера предложу вам руку дружбы и преданное сердце? Я сожалею, если мое приветствие непонятно или неприятно сеньору мальчику. Но я хотел бы его заверить, что питаю к нему только самые дружеские чувства в надежде на дружбу впредь. Ибо наша деревня не избежала участи многих деревень Португалии. Родители детей уезжают большие города, забирая их с собой, обрекая соседских детей на одиночество. И я расцениваю вновь прибывшего сеньора мальчика как хороший шанс возобновить мальчиковую дружбу.

Ну почему же я не мог понять? Не все, конечно, но смысл я понял.

– Я вовсе не чужой в романском мире, – ответил я, приосанившись. – Я учился во французской школе близ французского посольства на Арбате, в Москве. А вы, португальцы, я слышал в школе, относитесь к романским языкам? И мальчиковое одиночество мне тоже знакомо. Мы хорошо ладили со страшим братом, но последние два года он влюбился в девушку и блукал по городу в поисках ее. То находил, то опять терял, а она с ним в кошки-мышки, а может, и в прятки играла. Тогда я насиделся один дома в его отсутствие. Так что я готов принять дружбу португальского кабальеро, – сказал я тоже пафосно. – Клянусь быть верным своему новому португальского другу, – сказал я и поднял руку, будто в ней был меч, достойный мужчины.

– И я клянусь в верности своему русскому другу, – сказал португальский Педро и протянул руку так, будто у него в руке был меч.

Так, символически мы скрепили свою дружбу с Педро по законам гостеприимства, и Педро, как хозяин, пригласил меня в свой дом знакомиться с матерью и поиграть в рыцарей прежних времен.

Позже мама спросила меня, где я так долго был, и я начал рассказывать. Но тут в гостиную из своего кабинета вышел папа и перебил мой рассказ своим присутствием. Мы уехали из России, но папа работает в информационном поле России – выходит, что он никуда не уезжал. Он фрилансер, работает по пятнадцать часов каждый день, чтобы составить семейный баланс себе, хозяйке дома и трем его детям. Поэтому мы умолкаем, когда он первым заходит в гостиную обедать. Мы разговариваем с ним вечером, когда он, закончив свою работу, садится в машину, арендованную еще в аэропорту, сажает нас всех, маму и троих детей, и мы едем к морю купаться. А он шутит: «Зачем бы ни ехать в Португалию – а купание каждый вечер отдай!»

Когда мы подъезжаем к морю, он сразу ныряет в него. Нам позволено только обливаться на берегу, поскольку это море связано с океаном и может утащить запросто. Это классно, это средоточие всего дня. Мама тоже выправляет свою фигуру, улыбается, довольна и нами и им. И так мы в тепле и неге проводим целый вечер.

А сейчас, пройдя к обеденному столу, он бросает маме:

– Да знаю я этих магелланов-мореходов, все их мужские геройства. Не герои-мореходы, а интеллектуальный средний класс двигает жизнь вперёд.

Это он напомнил маме, что главным сейчас является компьютерщик, а не моряк и зарубите себе это на носу.

– И вовсе нет, – возразила мама. – В их истории Магеллан и мореходство занимают значительно большее место, чем у других народов. Практически они и проложили в ХVII веке пути к теперешней глобализации мира. Да, это были сплошь герои-одиночки, да это мужское геройство. Но мама Педро рассказывала мальчикам о других временах, когда мужчина мог завоевать всё: и власть, и государство, но он знал, что самый важный бой у него будет за любимую женщину, за семью с ней и за своих потомков. О тех мужчинах, которые знали цену женщине, они слагали свои древние песнопения и сказки. И правильно, надо учить мальчиков тому, что не в заморских богатствах народ видел высшую ценность, а в женщине, способной принести любовь и детей героическому мужчине. Про мужские геройства они потом в школе узнают или в колледже, как у них тут называется, а песни и сказки услышат от женщин.

– Какой ты, Илюша, счастливый, что попал сюда в детстве и не пропустил этого момента целеполагания народа. Ты и дальше их слушай, – обратилась мама ко мне, – потом будет столько соблазнов, что можно и не услышать главного. А главное – найти свою женщину и образовать с ней семью.

* * *

Еще год назад Зина была уверена полностью в своей перефразированной из классика мысли: «Каждая дружная семья уезжает одинаково, то есть компактно и навсегда». Садится на самолет, делает пересадку в Арли, правда, сейчас там новый президент Макрон, далее на Португалию. Да, сбылось. Всей семьей, навсегда, автомобилем до дома. Заводим цесарок, Илюша в колледж, муж – к компьютеру. Самой бы магазинчик взять, открыть, так сказать, лавочку. Микуська – подсобный рабочий. Вера – то дома, то со мной. Просим убежище на ПМЖ.

Да, дружные семьи уезжают одинаково. Казалось бы, и мы так. Во всяком случае, в феврале. И главное препятствие преодолено – когда муж сказал, что уходит из семьи. Тогда я забрала грудную Веру и уехала со всеми детьми в Португалию, оставила его одного еще раз подумать, прикинуть. Позвонила оттуда по скайпу этой молодой женщине, усовестила ее, говорила о детях, об их сиротстве, если отец уйдет. Та призналась, что ничего такого не знала и очень удивлена этому. Но я пережимать не стала, мало ли какой человек. Возможно, и тронута по-женски и будет на моей стороне, но все равно летела обратно, готовясь услышать: «Так, комнату я подмел, опаздываю, прощай». И всё рисовалось удивленное его лицо: «Разве до твоего отъезда мы не разговаривали о том, что я ухожу? Да, я нашел, расходимся».

Как честные родители, приверженные свободному воспитанию, мы сказали о разводе Илюше. Но когда я вернулась из Португалии, не успев отодвинуть мрачные картины и готовясь к самому худшему, муж как ни в чем ни бывало, сказал, что нет, он остается. Легкомысленный человек, такое с мужчинами случается. Просто не все взвесил, и мне было трудно это сразу, без скандала принять. Наверное, приняла только потому, что я – Рыба по гороскопу.

– Сейчас мне просто нужно снять однокомнатную квартиру для работы, – сказал он в оправдание изменения своего решения.

– Ну хорошо, у Саши Бауманская освободилась, спросим, – сказала, удерживая себя от скандала.

– Да, да, поговори, это очень важно. Я там буду работать, а домой приезжать жить. Я подумал, что и бабушку могу с собой туда взять. После похорон дядьки ей забота нужна. Надо же, как мы с ним в Португалию успели сгонять. Жаль, что умер, рукастый был мужик. Я рад тому, что свозил его все-таки в Португалию, заграницу показал.

Тон его был обычный, семейный, бытовой. Ну ладно, подумала я, раз передумал – надо продолжать. Пришлось рулить на все 180 градусов в другую сторону и молчать в своем доме. Значит, правду говорят про теперешних мужчин психологи: им не столько женщина нужна, сколько мама. Молодую в мамы не возьмешь. Молодая тебя в галоп погонит, жалеть не будет. Правда, и мама у Антона была замечательная. Младшие сестры к ней на уроки труда в школе ходили, и каждая из них по ночнушке себе сшила под ее руководством. Вроде приданого, мы шутили. Все отмечали, что она была женщина незаурядная.

Значит, в новой любви было больше ребячества, чем чувства.

* * *

Дон Кихот и Санчо Панса, прибыв в Институт Сервантеса, написали заявление о том, чтобы их поставили на довольствие, как персонажей, чьим именем институт кормится. Они только просят поделиться. Зачем вы тогда и существуете, если не можете прокормить нас?

– А есть ли у вас подлинные вещи в доказательство, что вы – персонажи романа Сервантеса?

Тогда Дон Кихот и Санчо Панса поехали от Севильи до Кордовы, крича народу:

– Мы ваши народные герои, и нас не может прокормить институт Дон Кихота. Принесите ваши старые вещи! Из чуланов и подвалов, дворцов и хижин! Мы ткнем этому суду в нос, что мы – настоящие герои.

И народ принес им брадобрейный тазик Дон Кихота, сбрую Россинанта, две харчевни, один дворец и пол постоялого двора.

И Дон Кихот с Санчо Пансой пошли в суд по правам вещей литературных персонажей, чтобы суд доказал подлинность вещей. Это находится напротив института Дон Кихота, так что не заплутаете, если будете в Мадриде. Я-то там был, да давно, но эти два места помню отчетливо.

Суд по правам личных вещей литературных персонажей подтвердил их истинность, и с этой справкой они опять пошли в институт Сервантеса. Но там сказали, что теперь это никакой ценности не имеет, это не аргумент, этого всего много от Севильи до Кордовы, и на довольствие Дон Кихота и его оруженосца они ставить всё равно не будут.

Тогда Дон Кихот и Санчо Панса пошли в международный отдел по культуре с предложением обменять истинные вещи Дона Кихота и Санчо Пансы, которые в самой Испании стоят копейки, на такие же вещи другой страны, допустим, России, у которой они будут в цене. А к российским ненужным литературным вещам имеется большой интерес в Испании. Например, уже сейчас за список Дон Кихота предлагаются кальсоны Достоевского, пенсне Чехова, полбороды Толстого.

Международный отдел по культуре одобрил их предложение и назначил Дона Кихота топ-менеджером по распространению носильных вещей писателей в России, а Санчо Панса – распространителем личных вещей российских писателей в Испании.

И всё кончилось фуршетом. Да, легким фуршетом окончился их второй том, а третий – похождения топ-менеджера Дон Кихота с личными вещами по России будет позже. Там к нему примкнет Санчо.

А наш персонаж – Зинка, так похожая на Дульсинею из Тобосса, будет писать письма о жизни в Португалии и даже слагать стихи о том, какие там розы, какие фаду, какой там суровый и вместе с тем романтический пейзаж и как гулко несется на своем Россинанте Дон Кихот.

А дальнейшее мы придумает потом, потому что, извините, я сейчас в электричке и объявили мою остановку. Ну, я пошел! Пока!

Домашнее музицирование

Отсаженный отец

Бабушка – это вся наша жизнь. То есть мои полные четыре года и пять – сестрички-погодка Пани. И одновременно бабушка – это весь наш день с подъема до сна. Ласковыми словами она будит нас и еще сонных сажает на горшки. Потом мы идем завтракать, потом одеваемся – и на улицу. На верхний дворик, потому что нижний – детсадовский, и утром он занят.

Легко и просто играть вне детского социума, но на виду у него. И с бабушкой, а не с воспитателем. С гулянья мы обязательно моем руки, потому что с улицы. После обеда – сон и читаем сказки. Я волшебные люблю.

Вечером к ужину приходит из университета мама. Я с Паней забираюсь на коленки к маме или к бабушке. Это самое лучшее время. Вся семья в сборе. Мы долго ужинаем, беседуем.

«Зима недаром злится, прошла её пора, весна в окно стучится и гонит со двора…» – это нам учить для садика. Но бабушка с мамой заспорили: пропущено тут «её» или нет? Бабушка говорит, что пропущено. Кого гонят – не сказано. А мама говорит:

– Ты – буквоед, потому что технический работник. Здесь поэтический образ.

А бабушка не сдается:

– Ну и пиши себе поэтический образ, зачем же грамматику нарушать?

– Нет, – говорит мама, – тогда звонкие стихи понизятся, обытовятся, торжественная радость, за которую их любят читать на утреннике, пройдет.

– Всё равно с ошибками нельзя, – говорит бабушка. – Я не знаю, чему вас на филологическом факультете учат, но мне кажется, это нужно исправить.

Это единственный спор в нашей большой детской идиллии, который взрослые себе позволяют. Интеллектуальный спор, для отдохновения, не ссорясь.

На следующий день с нами сидит мама, а бабушка едет по своим делам на дачу. Только мама чаще бабушки говорит, что после горшков и улицы надо руки мыть.

Начинали мы жить «детской», и все вещи стояли и лежали там. Потом вторая комната, ранее занимаемая соседями, освободилась. Но туда и сейчас нельзя. Там бабушка делает ремонт. А два ее неприкосновенных чемодана с документами на присоединение второй комнаты «за выездом» лежали на светлом платяном бабушкином шкафу с зеркалом. И чемоданы эти строго-настрого запрещалось трогать, потому что в них хранилось самое важное: все бумажки на присоединение второй комнаты. Бабушкина бумажка с ее бывшего места работы, мамина бумажка с места ее теперешней учебы – универа, наши с Паней выписки из роддома. В частности, моя, что я – погодок Пани и родилась ослабленной. Справка, что папа с нами развелся и получил комнату от этого расторгнутого брака. Удостоверение на дедушкин орден с указанием, где и за что он его получил. За открытие месторождения драгоценных камней! Название я не запомнила. Две характеристики на него с прежнего – в Сибирском отделении министерства – места работы и с последней московской работы. Справка, что бабушка неоднократно избиралась профоргом, то есть ходатаем по чужим бедам. Бумага о том, что она, бабушка, несколько раз представляла министерство за границей. А также бумага о том, что еще в бытность абитуриенткой, мама не сидела, сложа руки, а работала секретарем-машинисткой в ПИ-2. И заявление о том, что, кроме летнего участка с дачной постройкой, – никаких жилых помещений семья не имеет.

И вдруг всё это оказалось больше не нужным. Потому что всё заменила всего одна бумажка от исполкома на присоединение второй комнаты. И все вышеперечисленные бумаги выбросили, чемоданы спустили на пол. И мы с Паней некоторое время, каждая в своем чемодане, держали свои кисточки, карандаши и краски и по одной игрушке, которые у нас были. У меня ватный зайчик, а у Пани целлулоидная мартышка Чита. А также мы ели на чемоданах вместо столиков, пока не пройдет ремонт, и рисовали, сидя по-китайски, на полу.

Моя мамочка! Я так ее люблю! Всё свое детство она промечтала о братике или сестренке, потому что государство всегда нуждалось в детях, но никогда не хотело знать, откуда же они берутся. Мама оказалась одним ребенком в большой, еще патриархальной, семье. Страшно подумать: из троететия одна старшая дочь родила. Род, само его существование, его судьба оказались зависимы, чего никогда не бывало раньше, – от одной личности. Как раз в 1950-х годах. Ни до, ни после такой угрожающей для рода ситуации не было.

Промечтав свое детство, мама сделала единственно верный вывод девочки-ребенка: не допустить, чтоб ее ребенок, как она в свое время, был одинок в семье. Поэтому после Пани появилась я, что, по-моему, совсем не плохо. И появилась я уже давно, в ее детских снах, цветных и ярких. Один из них она мне рассказывала.

А раз у мамы (мамочка, я так тебя люблю!) не было старших братьев и сестер, которых в большой семье, взрослея, копируют младшие, с которыми советуются, как поступить, мама копировала свою тетку Валю, как брать жениха, копировала и свою бабушку Дуню, чтобы, кормя ребенка, отодвинуть нежелательную беременность. И вдруг свалилась на нее угроза аборта, как случайное прекращение её детской мечты. Другой-то род уперся, жалея своего сына. Но и она заупрямилась, жалея свой род, его нормальное продолжение. И разразился суд, суд развода в несколько заседаний, длился он два года и измотал всех.

Приглашенный отчим

Быть может, это и правда, как говорит иногда мама, что он единственный, кто мог преодолеть порог нашей большой женской идиллии детства – две малышки и две взрослые женщины. Нам было хорошо и самодостаточно друг с другом, и никого не надо было со стороны. Вернее, нам было очень хорошо друг с другом, а внешний мир нас совсем не интересовал. И никакой дядя К. тоже. Может быть, повторюсь, он и приходил. Может быть, мама и говорила с бабушкой: «Не бойся, это дядя Костя». Может быть, действительно, я бросала игру и бежала в детскую и забивалась там под кровать, и говорила оттуда «Котя, Котя». Я не помню. Я только видела их любезные, расплывшиеся в улыбке лица, предлагавшие мне поверить, что это очень хорошо. Но я не верила им. Не верила, что это просто однокурсник мамы по университету. Я не нуждалась во внешнем мире и боялась его. Вернее из внешнего мира за четыре года своей жизни я узнала только такси в конце мая. Тогда нас от парадного в городе увозили до калитки на даче. Правда, самой калитки еще не было, но это не важно. Там-то, на даче, мне и понравился другой дядя, которого я бы хотела бы видеть кандидатом в отчимы. Он был одноклассник мамы и почти сосед по даче. Его дом стоял на другой улице.

Сижу я раз в своей песочнице, а у нас на дачах у всех детей тогда личные песочницы были и мне это очень нравилось в отличие городских общественных песочниц на верхнем дворике, где запросто, что ты построил, могут сломать без спросу. Не сосредоточишься, в общем, на игре. А тут живешь игрой, никто тебе не мешает. Я, когда мне мешают, – не люблю. Пани не было. Она с мамой купаться, наверное, пошла, а я осталась дома с бабушкой, которая никогда меня не допекала на даче. Делает свои дела у стола возле терраски, а я играю в свои игры в песочнице. Это лучшее для меня состояние лета.

– А что это ты делаешь? – любезно спросил баритональный мужской голос, и сердечко мое вдруг по-женски замерло.

Не знаю, поймете ли вы меня, четырехлетнюю. Думаю, да. Если, конечно, вы женщина. Самый лучший в мире голос и самый лучший в мире мужской характер – это, безусловно, баритональный. Не случайно их так быстро забаловывают, чуть не сказала – зацеловывают – женщины. И это было бы правильно. Судите сами – какой-то пискля тенор идет с вами под ручку. Фу, гадость! Или увалень-медведь – бас. Вы себя чувствуете с ним как-то неуверенно. А вдруг придавит? Другое дело – бархатный баритон. Это рама для настоящей женщины. Это пир ее прохода на людях. А чарующие рулады в каждом, даже простом, слове? А упоительная врожденная мужская галантность в каждом движении? Ой, да что говорить, об этом так много можно сказать!

Я не смотрела на него, голос мой от волнения отделился от меня.

– Паня сказала, что лягушки любят туман и воду, а сегодня жарко, и я для лягушонка сделала в песке ямку и налила туда водички, и приучаю его в ней жить, как в домике.

А он (я все-таки посмотрела украдкой на него из-за блестящего руля взрослого велосипеда):

– Хочешь покататься на раме?

И сердечко мое выкрикнуло: «Да!».

– Да, наверно, да, – сказала я смущенно.

И мы понеслись туда, где поле, деревья, черные дома по обе стороны. Всё летело, мелькало, как попало, и это было неважно, потому что главной была стихия ветра, в которой мы с ним вдвоем, он и я, как неразрывное целое, неслись, не останавливаясь, мимо всех этих ненужностей, удерживая одно – свой восторг перед этим состоянием. И он сказал мне на ухо, вернее прокричал: «Хочешь быть моей дочкой?» И сердечко мое по-женски забилось и выкрикнуло: «Да!» И я сама, вдруг осмелев, выкрикнула, почему-то смеясь: «Да, наверное!»

Валиванна

Не её вина, что работа закончилась, а вина человеческого прогресса. Вместо всемогущего закройщика, перед которым все падали ниц, от начальников разного ранга до властителей Моссовета, пришла заводская одежда, одежда модных линий. Конечно, не у нас, а на Западе. Но дело было сделано, и закройщик, некогда всемогущий и всем требующийся, в недоумении тихо закрыл за собой служебную дверь. Конечно, Вале дали доработать до пенсии простым продавцом бакалейных товаров. Ведь в штатном расписании никакого закройщика не было, стояло – «продавец магазина «Ткани». Да, ей дали доработать, но с каким внутренним негодованием и скрепя сердце она это делала – одному Богу известно. И тут же надули, конечно. Никакой обещанной квартиры «за выездом» не далее Белорусского вокзала никто и не думал в сложившихся условиях ей пробивать. Обычным людям – Алтуфьево и то за праздник. В негодовании она бросила ключи, но, разумеется, не им, теперь всемогущим, а сестре. Езжай, мол, смотри, как там, что там мне дали. Сама, мол, я так оскорблена, что видеть ничего не могу. Какие-то жалкие подачки! И кому? Первому закройщику Москвы! А вы заткнитесь, если ничего не понимаете! Ах да, заводская одежда, разорившая весь мой капитал. Интеллектуальный, фигуральный, отношенческий! Ах да, что же теперь делать? Нет, это новости! Говорить мне, что квартира хорошая, а кухня большая? Они меня надули, надули, надули! Я должна была остаться в центре, а не ехать на какую-то там Алтуфьевскую. Я – первый закройщик Москвы. Ах да, этот шоу-бизнес, который шумихой вокруг себя всё съедает!

– Ну что ты расстроилась? – спросила Рита.

– Не надо говорить, что я расстроилась. Меня обманули! Неужели не ясно? Все от меня отвернулись. За что? Все мои заслуги не в счет. Как в ссылку, к черту на кулички. Нет, это невыносимо. Я никогда на это не соглашусь. Я приду на Белорусский вокзал, встану спиной к памятнику Горького и…и… не знаю, что я с ними сделаю.

В знак траура она задрапировала все окна и заперлась в своей родовой квартире. Слышно было, как подъезжали машины, как грузились на отъезд соседи, как стучали ей в дверь попрощаться перед разъездом. Потом всё стихло недели на две.

Не знаю, может быть, вам голодать трудно, но Валиванне две недели голодать – пустяк. Даже удовольствие. Она же диетчица, должна была соблюдать фигуру. И именно со своей фигуры она начинала разговор с заказчиком. Вздернув особым образом свой носик, который был далеко не идеальным, но такая процедура добавляла статусности в её высказываниях, и резко опустив верхнюю губу, она говорила:

– Ну, такой фасон, с каким вы пришли, может хорошо глядеться только в одном случае. Если ваша фигура равна моей. Полюбуйтесь!

И она демонстрировала.

– Нет, ну что вы! Как мы можем с вами сравнивать! – отвечала ей заказчик-чиновница, проводившая всё свое время за столом и не чуждая возлияний, ни штатных, ни домашних.

Вдруг что-то ударило. Кто-то закричал с улицы: «Вы что? С ума сошли? Там еще люди!». Полстены отвалилось, и в ней появилась улыбающаяся толстомордая физиономия, удивленно спросившая: «Тетка, а ты чего здесь делаешь? Сейчас бы я тебя ковшом! У меня наряд сегодня всё это развалить! А ну выметайся отсюда, кто бы ты ни была!»