Текст книги "Все и девочка"

Кругосветка
(рассказы)

Танцевальная пара

Олег – субтильный городской мальчик из Тёплого стана, с серьезным образованием и маленькой детской комнатой при маме и папе в трехкомнатной квартире – втайне очень хотел познакомиться с юной девушкой. Но, если честно, предпочел бы первую половину знакомства опустить. Или отломить, или отрезать. Ну, чтоб её не было. Чтоб не видеть девичьих вспыхов и не знать, как на это реагировать. А вот если бы он подошел, а она бы уже всё поняла, взяла бы его под белы ручки и пошла бы с ним танцевать.

Это ничего, что танцы новые, модные и не всегда контактные. Мама долго объясняла ему, почему мальчик в двадцать лет не должен сидеть дома и ссориться с родителями как старая карга из-за включенного за стенкой телевизора, что нужно самому идти к громкой музыке на тацпол в Нескучный сад.

И такую девушку в первый же принудительный поход с мамой на танцы он увидел. А она его увидела не сразу, только когда он подошел, покраснел, набрался смелости и сказал:

– Вы мне очень нравитесь. Я вам хочу подарить подарок.

Юля, преодолев разницу в танцевальной подготовке, провела с ним вечер. Тут недавно проездом на Украину азербайджанцы набежали и очень удивлялись, что после танцев девушки не собираются с ними в ближайшие кусты. Юлю так взорвало их предложение, что ей нужно было время успокоиться.

А после танцев на свой страх и риск Олег поехал на электричке к ней домой и там узнал, что у нее ребенок пяти лет. И вся краснота его с лица перешла в бледность. Он не мог себе представить: он же влюбился в девушку, какие дети? Как же так? Она девушка, а у нее ненужный ему ребенок?

И Юля не стала говорить себе: «Зачем он мне, сосунок, нужен?», а сказала: «Не хочу я помнить, что после первого же вечера на танцполе сказал мне офицер. Странно, а на вид такой приличный человек и в погонах».

– Я загружен на работе, какая мне жена? Но и одному не хочется. А приедешь на танцпол – живую куклу потискаешь вечер, да и спишь хорошо. Придумано отлично – мужику есть куда деться без решений. А на следующий день у меня – бокс. Такой же, только мужской вечер. Как настукаешь по мордасам – тоже хорошо спится. А жену мне некуда, некогда и не на что», – вспомнив его слова в электричке, Юля решила хоть с сосунком, а ночь провести. Взяла его и положила с собой в постель.

Всем её родственникам, которые впоследствии встречались Олегу, он говорил такую речевку:

– Я люблю Юлю, но, наверное, не смогу перемочься с её ребенком.

Хм, а пятилетняя Милочка очень спокойно приняла молодого человека – ещё одну походную единицу мамы. Она же с детства ходила с мамой в походы, и инструкторы ей объяснили, что с каждым надо быть вежливым. В походе всё что угодно может случиться, и каждый человек заранее должен относиться к другому благожелательно. Чтобы дойти до цели, надо помогать друг другу в пути.

– А как помогать? – спрашивала Милочка.

– Протянуть руку, подсказать, где лучше обойти болото.

Милочка так и относилась к Олежеку. А дома ещё и пела такую песенку: «Мальчик Оля, мальчик Оля, мальчик Оля!», – пела она, очень довольная, смотря на себя в зеркало и предвкушая свои женские победы в будущем.

Полгода Олег ездил к Юле и рассказывал, что он кончил юрфак, работает в нефтяной компании на информленте, где надо быстро с французского переводить на русский телетайпные новости, касающиеся котировок нефти. Каждые пятнадцать минут к нему подходит женщина, забирает переведенные новости и кладет на стол начальству. Работа тяжелая. И самая большая его мечта – поехать на танцевальный конгресс латиноамериканских танцев. Но одному ехать нельзя, это спортивное соревнование. Надо ехать парой.

– Может быть, ты согласишься поехать со мной в августе? – спрашивал он Юлю.

Юля тоже мечтала поехать в Петербург и согласилась. Она испытывала ту же сдавленную ситуацию: нужен партнер.

Так продолжались их невозможные отношения. Вчерне она знала, что родные не захотят отпустить их вдвоем.

– Вас уже трое, – сказал отец, – вот и езжайте.

– Но там же спортивные соревнования, нужно выступать, потом выспаться, а потом опять выступать. Ребенку там нет места.

Всё-таки Юля оставила Милочку на родителей и уехала с Олегом.

– Как же так? Если они поехали, не взяв ребенка, дальше у них ничего хорошего не получится. Ребенка нужно брать сразу. Или никогда. Ничего у них не выйдет, – горячился отец.

Юля фыркнула, но в следующий раз, принудила себя и Олега взять Милочку на дачу к его родителям.

Ах, как славно они ехали! От Москвы это довольно далеко и на автобусе. Повсюду поля и коровы. Может быть, Милочка их бы и не заметила или не знала, куда смотреть, но мама всё ей вежливо объясняла:

– Вон зеленое поле – это горох. Вон желтое поле – это пшеница. А вон костромская порода коров, а та, коричневая – не знаю, посмотрю потом.

У ворот участка их встретил папа Олега и строго сказал, демонстративно обращаясь только к сыну:

– Сын, ты знаешь, что тебе в эту осень нужно поступать в аспирантуру? Ты должен готовиться, – и первым пошел в свой дачный дом.

За ним пошел его сын, потом Юля, потом Мила. Все были напряжены. Но в дверях дачного дома их встретила мама Олежека.

Для Милочки это была вторая встреча с его мамой, потому что три месяца назад, узнав, что сын не ночевал дома, мама потребовала объяснений, а выслушав, договорилась встретиться с девушкой и её ребенком и покататься на велосипедах на Воробьевых горах. Очень она тогда Миле понравилась – сразу купила на всех мороженого.

Бабушка Олега на даче тоже была сверхлюбезна, так как Юля постригла ей смородину так, как она это делала на своей производственной практике в колледже ландшафтного дизайна. Но бабушка даже не заикнулась – мол, я свою однокомнатную вам отдам, живите, а сама перееду в комнату, в которой Олег живет.

Кровать на втором дачном этаже по какому-то недоразумению или забывчивости была разобрана, так что ночевали они порознь. Мама его твердо стояла на обещании пойти с Милочкой в театр кошек Куклачева.

Но один случай закрыл для Олега родительскую линию. Были готовы первые башни «Москва – Сити», и офис, где он работал, перевели туда. Так он стал значительно ближе к Подмосковью, чем к родителям в Москве. И Олег, не колеблясь, сказал:

– Мы теперь будем жить здесь. Вернее будем жить – в одной комнате ты, Юля, с Милочкой, а в другой – я. У Милочки и так много родственников, с кем ей сидеть, почему я должен сидеть – непонятно. Платить мы будут пополам. Если в субботу– воскресенье у меня плохое настроение – в мою комнату прошу не входить. Сюда чтобы никто не приезжал.

Юля опять работала в Москве в Доме творчества и отказала ему в общежитии и съеме комнаты в квартире, где с ней были некоторые партнерские отношения.

Примерно через год молчания от Олега пришло фантастическое письмо. Мол, я тебя люблю, давай все забудем, будем любить друг друга и танцевать на конкурсах и фестивалях. Тогда я не удержался и сказал: «Видишь, человек понял. Может быть, есть смысл замириться?»

Но Юля категорически это отвергла:

– Это всё обман. Он и палец о палец не стукнет. И я делать ничего не буду.

И правда, после письма ничего не последовало – ни его приезда, ни телефонного звонка, а через месяцок, когда она шла по переходу на Манежной, навстречу шел он. Она не изменилась в лице, не задержала походку, и он прошел мимо молча, удовлетворенный тем, что отношения халявы с помечтательной девушкой с ребенком закончились. Больше они не виделись.

Мне кажется, Олег достаточно опытный, пронырливый и сообразительный, и всё у него получится в качестве юриста, когда он закончит аспирантуру и перейдет с транспортной линии, где печатаются котировки сырья, в отдел. И в отделе, я уверен, он будет первоклассным юристом. Но я нигде не видел, чтобы юрист взял женщину с чужим ребенком. Это нонсенс.

И папа его был начеку. Знал, что они приедут с ночевкой, и разобрал двухместную кровать, спите как-нибудь на односпальных. Никаких подвижек в его семье не было. Но танцевальная пара на фестиваль сложилась.

Меморандум жены шалопая

Кто ж его знал, что он – шалопай и бесполезно от него чего-то семейного ждать, кроме разочарований, угнетений, раздражений, одиночества и женского несчастья (ненужное – вычеркнуть). Всё гадкое, ужасное и преступное в браке с ним я и хочу вкратце описать.

– Надо было там давать, – говорил он при первой официальной встрече в ПНД, – а тут народ. Любезности и навещания – не нужны.

Я расценила это как грубость. Однако я ошиблась. На восьмое марта дать – дала, а он сразу – делай аборт. Согласилась на модель двоюродной сестры: аборт делается под добровольно-принудительный брак с ним. А была девочка.

Второго ребенка принял молча, но ненавистно. Сама родила – говорил – сама и качай или в ясли сдавай. Мня это не касается. А третий от серии абортов родился ослабленный. Вот такое наше семейное положение с ним было. Но всё же я надеялась, что мы уживемся. Но он всё равно ушел, как я ни пыталась бросать деньги на его книжки. У него страсть была книжки покупать.

А теперь я расскажу про свои возможности, которые он – мало того, что сам ушел, но планомерно и методично проваливал и распетрушивал.

Вот перечень несостоявшихся последующих моих браков и ухаживаний. Ну просто монстр какой-то.

Когда я работала на заводе Медприбор, там на конвейере работал Паша, очень приличный молодой человек, гордость завода. И мне симпатизировал. И даже хотел познакомиться с моим первым сыном. И приехал ко мне в деревню загорать. Так муж приехал в тот же день из города и сказал – ему надо с ребенком погулять. И расстроил мои начинающиеся отношения.

Паша на заводе был уважаемый человек и не хотел разбираться с каким-то мужем.

– У тебя еще с мужем не все отношения обозначены.

А я откуда знаю, обозначены они или не обозначены? Сказал, что жить не будет, а потом приперся.

Но это оказалось не для передовика производства. Хороший кадр, но реальных отношений не потерпел.

А второй – Маслов. Жуткий болтун. Много старше меня. Обещал: ты не работай, я тебе и квартиру сниму, и на жизнь буду давать, ты только меня встречай! Но – тайно.

Тут я сама откачнулась. Для советской женщины это что-то сомнительное. Советская женщина привыкла жить на свои деньги. За это и отвечать. А кто что обещал тайно, потом тайно как-нибудь забудет про это или передумает. Получится безответственно и ты повиснешь в воздухе.

Я отказалась.

Всё это было на Медприборе. А в домоуправлении, куда муж-шалопай перевел меня, чтобы удобнее было провожать ребенка в ясли, – был очень хороший вариант, ну просто мой вариант.

Первый – Паша, был обманут заводским начальством. Выдавал план, не считаясь с радиоактивной обстановкой на конвейере, и вскорости умер, а Маслов вскорости спился, помечтав обо мне. А этот был крепкий плотник. Он был женат на пронырливой продавщице, у них был один ребенок, и они не ужились. Добытной, рукастый, вполне мог составить мне – теперь уже кладовщице домоуправления – приличную партию. Муж-шалопай и его отвадил. Это когда мы семейно на велосипедах катались: он со своим катался, а мы со своим.

Собрался уходить – ну уходи! А чего ты отваживаешь моих кандидатов? И звездный мой час, когда мне от домоуправления дали однокомнатную квартиру, – автослесарь с Тестовки. Сейчас «Москва-Сити» на этом месте стоит. Его и второй мой сынок уважал.

Василий Сергеич брал его с собой на машине кататься по продуктовым магазинам района. А наш район – вот какой: там поля ЦК КПСС в Горках-2 находятся. Так что все овощи в Кремле и для кремлевских семей у нас произрастают, в Горках-2. Ну а излишки, конечно, в магазин, и мы их покупаем с удовольствием. Так вот он мне симпатизировал, а бывший муж устроил бучу – с ним задрался. А сам после этого ушел к другой. Зачем он это делал – непонятно. Решил уходить – уходи! А чего ты мне кандидатов-то отбиваешь? Всю зрелую жизнь и сам не жил, и мне ничего не оставил. Так я и вынуждена была одна доживать. Да еще ослабленный сын умер. Сердце у него не выдержало. А мне зачем такая жизнь? Я считаю – он во всем виноват.

Правда, был еще один вариант: офицер во второй данной мне от домоуправления квартире. Всё он соседям про жену говорил – она хворая, вот помрет – я на соседке женюсь, имея в виду меня. У нее двое мальчишек, я их воспитывать буду.

Ну, я еще держалась, наивно полагая – ишь какой мужчина обязательный, ответственный, впрок даже говорит. Еще жена не умерла, а он уже говорит о своих будущих подвигах на ниве воспитания. Это мне льстило, хотя я никому ничего плохого не желаю и чужого мне ничего не нужно.

Но в итоге оказалось – болтовня. Он тут же сошелся со своей сотрудницей, обменял квартиру и уехал. Это он специально для соседей нюни такие распускал. Чтобы жена ничего не заподозрила, а он давно уж с той сотрудницей шуры-муры разводил.

Так я и осталась жить с одним своим старшим сыном. И у меня не получилось, и сын что-то развелся со своей религиозницей. А мне соседи говорят:

– Не может так жизнь кончиться твоя. Тебя ждет героическое будущее. Потому что ты – человек деятельный и ты не оставишь проблемы социума.

И верно: вызвали нас на собрание в домоуправление и сказали: земля под домоуправлением по новому плану города аннулируется под жилой дом.

– Как аннулируется? А мы куда?

– А для нас освобождают один пустующий садик из-за малодетности теперешнего населения и ремонтируют по-европейски под домоуправление.

– Да не может быть!

– Да, может. Уже утверждена бумага.

Все купились. И я тоже. Обещано-то было – каждой службе по отдельной комнате. Теперь газовщики не будут сидеть с газопроводчиками. А ИТР не будут сидеть с уборщицами. А мне, кладовщику, вообще была обещана отдельная комната. И не только пообещали, но и сделали. И мы даже пару лет там шикарно проработали. А потом опять собирают собрание и говорят:

– Мы маненько заигрались. У нас тут образовались новые структуры в городском управлении, и мы должны им уступить это здание.

– Как уступить? А мы где?

– Ну, где остальные домоуправовские будут – мы отдельно решим, а вы, товарищ кладовщик, должны знать вот что: у нас ТРИ микрорайона! ТРИ! А кладовщиков тоже три. При теперешней скупой денежной оплате мы не можем держать трех. Мы должны выбрать и оставить за собой только одного. Поэтому, положа руку на сердце: мы бы хотели оставить единственным кладовщиком города – вас. Вы и ответственная, и зубатка – можете ответить зарвавшимся службам, что тоже немаловажно. Но вы – пенсионер! А двое других – люди рабочего возраста. Мы вынуждены уволить вас и оставить одну лентяйку, которая только болтает, плохо работает, да еще и выпивает. Женщину среднего возраста, без особых качеств. Ей нужно еще заработать эту пенсию. А вы уже заработали. Так что– извините – мы увольняем вас.

И в самую пору было мне разобидеться на домоуправление, но тут оказалось – поликлиника в прорыве. Иностранные тонкие шприцы для взятия анализов крови нам больше не поставляют. А мы сами изготавливает только толстые шприцы для взятия анализов из вены. Многие люди отшатываются в ужасе от такой процедуры. И поликлиника пошла на то, чтобы взять санитара, чтобы он держал пациента от обморока, когда ему всаживают такую иглу в руку. Ну а по первому образования я медсестра. И я сознательно пошла на эту должность – удерживать людей от обморока.

Понятно, что из-за нашей долгоразворачивающейся промышленности только с годок меня подержали санитаркой или люди уж привыкли к толстым шприцам, оправившись от первого шока, но сократили эту должность.

И далее по жизни я должна была взять себе собачку и гулять с ней на своей пенсии два раза в день, поджидая единственного сына в гости, когда ему дела и возможности разрешат ко мне приехать.

Вот я и рассказала вам про жизнь советской женщины.

Походы с Лидой

Меня ошеломил её брат Виталий, тот ещё фрукт. Масштаб его деятельности, не запрограммированный советской научной школой, покорил меня. Он был приверженцем Гегеля и Канта и вообще немецкой философии, а ведь по возрасту – только на год меня старше. Вот вам и разница между городским мальчиком и мальчиком из подмосковного захолустья.

Ах, какие были первоначальные связи перестройки! За то, что он съездил в Германию, ему выделили квартиру. И как он симпатично говорил своей сестренке шестнадцати лет: «Пойди хоть лоб перекрести!»

И действительно, сестра переломила себя с атеизма на религиозность и пошла по этой стезе. А как же! У них в роду всё купцы саратовские были, люди глубоко верующие.

А в университете была у нее подруга Кира. И вдруг она пропала. Я прихожу к Лиде и говорю:

– А где подруга-то?

– Как где? В больнице.

– А чего с ней?

– Да, невнимательный ты. Рожать поехала.

А я как раз без этой подруги уже и жить не мог.

– Как, говорю, рожать?

– Да, теперь её не скоро увидишь. Может быть через год. А там кто её знает.

– Как через год? А как же я?

Но последнего я вслух не сказал, а подумал: дураком себя зачем выставлять? Сам проворонил – сам и отвечай. Так, в декрете. Что же мне теперь делать? Я ведь без нее год не смогу прожить. Довольно глупо. Сам виноват. Проезжему молодцу отдал, а теперь уж чего спрашивать? И сам себе отвечал: «Я никому её не отдавал, я просто несчастливо женат и не хочу быть женатым, а хочу быть с ней». Ну, год-то придется подождать? Нет, не смогу! Каждый день тут её жди. Что же делать, что же делать? На деле получилось два года. Потому что она с легким сердцем, выходя из декрета, второй раз забеременела.

– А ты, её подруга, будешь её ждать? – догадался я спросить, довольно глуповато.

Лида твердо отвечала:

– Буду, обязательно. Потому что мы с ней в университетский хор ходим. Рядом стоим, когда Stabat mater поем. Это серьезная музыка. Когда мы её поём, обязательно друг друга за руки держим, чтоб выдержать, спеть и не расплакаться.

– А давай вместе ждать? Может, веселее будет? У меня байдарка есть. Поедем на три дня в Верею? – сказал я так убежденно, будто звал её чуть ли не на месяц или даже на год в бытовую схиму, не признаваясь себе в этом.

На Белорусском вокзале, когда я вывалил два байдарочных пакета и коляску из электрички, Лида подошла, как заговорщик, и, не глядя на меня, быстро сказала:

– Пошли скорей отсюда, а то мамашка за углом прячется. Все нервы мне вымотала. Хочет удостовериться, с кем это я еду.

– Да помилуй, еще электричка не подошла. Куда же нам с таким грузом?

Тут и Катерина Васильевна, сама, не выдержав, вышла к нам и все материнские страхи высказала, что дома дочери говорила, но только в вежливых тонах:

– Молодой человек! Я надеюсь на вашу порядочность!

Лида хотела ей повторить: «Езжай домой, не позорь меня, мама», но подали электричку, мы сели и поехали. Отъезжая и видя в окошко Катерину Васильевну, я меланхолично вспомнил, что ей сама Фабиановна уроки фортепьяно давала. И еще вспомнил, что родители её были репрессированы, как купцы первой гильдии, и оттого у неё теперь всегда пуганое лицо, если кто-то, хотя бы чуть-чуть, выводит её из терпения, и что я совсем-совсем ничего не знаю о её муже, кроме того, что он был киношником-документалистом. Но – молодец! – квартиру он всё-таки на Мосфильме на семью заработал, то есть выполнил главную задачу мужчины – построил дом. Ну и, конечно, побывав у них в квартире и помня о братце, мне хотелось бы встретить Канта, а встретил я болезную тетку, сестру матери, которую держали дома, а не сдали в дом престарелых. Гений и безумство в одной семье. Так часто бывает.

Второй поход был в Каргополь. Мы с Лидой вылезли из автобуса и спросили у местных, куда идти, если нам в Каргополь, местные показали: вон туда, в лес, по проселку идите – и будет Каргополь. Немного поколебавшись (вроде – Каргополь – культурный центр – да по проселку?) мы пошли.

Сначала всё было обычно, как у нас, в Подмосквье. Ничего особенного. Однако после часка пути я обратил внимание на подсыхающую лужу. В её кашице отчетливо был виден отпечаток большой звериной лапы. На кошачью это не походило. А вот если большая собака? Нет, здесь когти другие и всё-таки размер побольше. И тут меня пронзило: а что если это медведь? Поэтому я изо всех сил молчал со спутницей, силясь не обсуждать свою догадку. Говорят, что медведь не круглый год агрессивен, нападает только зимой и когда ему есть нечего. Говорят, что, только выгнанный кем-то из берлоги, он может напасть на обидчика.

Так мы шли некоторое время. Потом, откуда ни возьмись, выскочили две препротивные собаки и начали привязчиво лаять, буквально не давая проходу. Опыта не хватило понять, что это дворовые, часто бесхозные собаки при каком-то жилье, и им достаточно было бы бросить чего съедобного да словесно дружески их утихомиривать, ну, мол, ты чего? Но студенту таких щедрот жалко. У него самого не густо на пропитание. Поэтому шли вразнобой: мы сердились, а они лаяли. Неожиданно впереди всё расчистилось, показались какие-то строения. А на полянке сидели два интеллигента, как потом оказалось, журналисты Литгазеты.

Мы спросили их про медведя. Они также флегматично ответили:

– Может быть. Но вряд ли он летом бросится на вас. Хотя встреча с ним, если случится, будет запоминающейся. А собаки эти тутошние, общие, можно сказать бесхозные. Своим лаем зарабатывают у местных на пропитание. Это скорее напоминание о себе. Чего тут охранять! И люди кормят их по старой привычке, а не по надобности.

Мы, немного успокоившись, пошли по сплошь деревянной улице. Ощущение странное. Вроде масло масляное. Явный перебор музейности. Брошенной, некрашеной, но музейности. Мы никак не могли представить себе, что это столетней давности общественное устройство. Может, где-то рядом были общеизвестные памятники Каргополя, но мы, озабоченные постоем на ночь, начали прикидывать, в каком бы доме могли жить люди, чтобы постучаться к ним.

Люди, как и вся уличная архитектура, встретили нас без любопытства, но и без страха и подозрительности. Ничего не спрашивали, а только согласились пустить нас переночевать. Мне было непонятно, как это? Стоят один, два, два с половиной дома. Среди разрухи, среди брошенных домов. Почему им не хочется сесть на автобус и переехать в какой-нибудь населенный пункт? С почтой, рейсовым автобусом, магазином, больницей. Почему на деревянной улице они, может быть, единственные, живут так, как будто ничего не случилось, как будто у них полно друзей и других жителей вокруг? А может, я ошибаюсь? Может быть, перед ними стоит вечность, и они не боятся её и впускают её в себя, как непреложную данность?

Я так и не услышал практически ни одного их слова. А их вид – спокойный и монументальный – ужасал меня. У них не было, как часто у стариков в Подмосковье, тяжести и смущения за свой возраст. Мол, стара я уж стара, пора нам ближе к погосту. Этим – нет. Этим, что люди говорят – не существенно. Они слышат что-то другое. Ничего нас не спросили. Ни откуда мы, ни куда мы, ни на сколько мы. Даже деньги за ночлег – ну, положи там, что считаешь нужным, на стол, да и всё.

В первом, байдарочном походе по реке Верее, Лиде не понравилось, что со сплавсредствами ты очень упакован в маршрут. Поезд – туда, поезд – обратно. Минимальный проход до речки. И вот они, берега – все перед тобой целый день, а выйти нельзя малинки пощипать – ограничен во времени. В конце маршрута надо быть к определенному часу. Даже если на три дня едешь – всё вычислено без тебя предыдущими байдарочниками. И мы сговорились во второй поход ехать на пробу без байдарки.

В Верее мы оставили без внимания историю, что где-то здесь Зоя Космодемьянская. Только в конце, в Боровске, обнаружилась непрямая связь со знаменитыми старообрядцами – боярыней Морозовой и боярыней Урусовой. Наверно, не случайно земля эта религиозниками полнилась. Такие там устои. А еще на походе меня мучил вопрос: Нарофоминск – город Фомы? Странное какое название. Название реки – Нара – куда-то припихнуло Фому. А Фома-то у нас – неверующий. А на западе Фома сильно звучал.

– Есть апостол Фома, – просветила меня Лида, – значит, город назвали по апостолу.

– Получается, и тот, и другой Фома – одно лицо? Он не верил, а Бог его заставил поверить, и он сделался святым? – я уже полюбил и этот город, и это название.

Но первое, с чем мы столкнулись, – туристы-интеллигенты начали с нами юморить про «слезу комсомолки» (рецепт, что взять задёшево, чтобы напиться), значит, уже читали Венечку. Мы даже опешили. Венечку мы еще не читали. И памятники, если ты байдарочник, от тебя отрезаны. Тебе на автобус и до электрички, поэтому хорошо бы до поездки какой-нибудь справочной литературой озаботиться, чтобы на обратном пути в электричке почитать про боярыню Морозову. Ты ведь на походе вживаешься в историю.

В первом походе – всё родное. Твой дом – палатка на реке, где ты селишься без людей. Твой маршрут – величественный, ты общаешься только с природой и не зависишь от психоэмоционального состояния людей.

В Каргополе мы одну ночь на сухом болоте за кустиками ночевали. Собаки, деревенские шатуны, пьющая молодежь может наткнуться – вот и разбирайся с ними. А на байдарке берешь коляску, спальники, палатку – и мимо населенных пунктов. Потому что сторожат реку байдарочники. Останавливаются выше-ниже деревни. Река отчуждает деревню. Раз мы попробовали остановиться с краю деревни, так все сбежались. Кто с дружбой, кто с водкой, и мы поняли: братание с деревенскими пьющими мужиками невозможно, потому что они приходят сами, а женщины у них сидят в избе, а байдарочник обязательно с женой, а жена городская не пьет и ему не позволит выпить, как позволяет деревенская женщина деревенскому мужчине.

Не знаю, как я её уговорил на третий поход – на реку Осетр. Может быть, она искусилась тем, что в Зарайск уж точно никто не составит ей компанию и решила выпить эту чашу до дна, но доехать, а потом расплеваться от переутомления и несогласия, что по лесным берегам нельзя походить.

Зарайск очень далеко, и если бы не десантники-пехотинцы, на которых я смотрел, мы скисли бы в электричке. Но я узнал, правда много лет спустя, что я хорошо сделал, что туда поехал. Там жила одна женщина, муж которой был князем этого удельного зарайского княжества, и вышел со своим войском дать отпор татаро-монголам. Он проиграл сражение и погиб на поле брани, прям тут же. А татаро-монголы продавили ворота и вошли в город. А жена видит, что они ломятся в терем, и бросилась с башни. Я был поражен глубиной любви, и мне хотелось хотя бы на пейзаж, породненный с такой женщиной, взглянуть.

Сдуру мы взяли там три литра квасу, от которого заболел живот. Лида сходила в музей (для байдарочника музей не существует). А развеселил я её только в гостинице, когда администратор спросил:

– Вам вместе что ли выписывать номер?

А я ответил:

– Нет, мы по другому делу. Только можно в мой номер затащить два байдарочных пакета?

– Да-да, пожалуйста.

А вот река в Зарайске оказалась самая что ни на есть блистательная для байдарки. Такой я в жизни не видел: и узка, и быстра, и высокие берега. Вот они, над тобой. Дети кричат, радуются, что лодочки видят на реке. А для тебя это – картинки, они тебя не задевают. Ты с ними на приемлемом расстоянии. А какие луга по этим берегам! Конечно, без Лиды я бы не доехал. Ну и характер у нее – раз сказала – идет до конца.

На пятом курсе приближался диплом, и я пристал к Лиде – переведи мне «Элегию» Грэя. А она спросила меня о двух кандидатах на знакомство с ней, что я думаю о серьезности их намерений. Один – студент ветеринарной академии, имел маму – работника исторической библиотеки. Сам студент был человеком верующим, но имел странную склонность ходить по столичным ресторанам и знакомиться со шведами, как известно протестантами, и доказывать им, что в России есть новое православное поколение и что он, как представитель этого поколения, готов бороться за свободу русского православия от деспотии государства. Брат сказал Лиде: «Такие молодые люди сначала хотят десять лет получить, а потом быстро захотят противоположное – получить десять тысяч. Ты ему не верь ни одной минуты. – А почему? – А потому, что ни при каком раскладе, будь он в тюрьме или в бизнесе, ему будет не до жены».

– А ты как думаешь? – спросила Лида.

Я не хотел ей признаться, что сам из провинциалов пригорода Москвы, которая ещё хуже провинции, и борьба мнений, теорий и идей нахлынула на меня только с университетом. Что я мог ей сказать? Таких городских мальчиков я в своей жизни не наблюдал. Я только сейчас их изучаю, как, впрочем, изучаю и городских девушек. Их любовь, религиозность – для меня terra incognito. Я не мог совсем ничего о нем сказать, но меня потрясла его отчаянная смелость: подходить к столику иностранцев, рискуя, что тебя схватят за руку до этого столика, и ты не скажешь им ничего и не наладишь никаких отношений, а получишь за это десять лет. Это геройство. Так я восхищенно ей и сказал. Тем более что после окончания университета он совершил второе геройство: окончив ветеринарную академию, поехал по распределению в Калужскую область лечить свиней. И знал, как лечить и все породы знал. Значит, любил свое дело.

Но Лида удовлетворилась этим ответом. Гимнография сделала свое дело, я выпутался.

Потом она представила на мой суд второго кандидата. Постарше нас. Это был слишком знакомый мне тип. Как сорняк в огороде и в городе он попадается, и в деревне. Человек деятельный, но поставил на одну, приятную для себя, карту: пляжное советское знакомство на Черном море. Как ему представлялось, именно там, а не в Москве, все они, столичные девушки, были открыты для знакомства. Не обрисовывая, кто он и откуда, он любил вызнать, есть ли у девушки квартира с московской пропиской, образование и кем она обеспечена в студенчестве. Он был очень разборчив в знакомствах и умел не прогадать. Найти пока не нашел гнезда, куда можно спланировать на всё готовое, но терпеливый был – не спился и не разуверился, а наоборот – бодро продолжал свою версию. Явный признак того, что он и до старости не разочаруется в своем пути. Первый был отчаянный, а второй опытный.

Но чтобы не обидеть Лиду и не потерять байдарочного напарника, надо было сказать, что адрес его – «Крым, улица, дом, в скобочках приписка – малонаселенный блок» – указывает, что это какая-то гостиница или общежитие и он будет двигаться этим путем до старости. Этот человек вечно в пути, ничего своего не имеет, желает на всё готовое. Это не университетский человек. В университете все одержимы идеей, теорией. А он как пляж освоил, так и двигается.

– С таким человеком надо быть осторожным, – сказал я. – Героя можно похвалить, а к мужчине себе на уме только осторожно съездить и скромно позагорать.