Текст книги "Все и девочка"

«Получил наградную медаль, получил наградной орден, получил лист благодарности от начальства» – шли новости по телевизору.

Дедушке Господь подарил внучку от своей любимой дочери Томы, он ходил с ней гулять по своей улице и был счастлив.

Обретенные родители

Муся выросла девушкой характерной. Мать её, домохозяйка, тоже была норовистой: не пустила в консерваторию деда, а его по певческим данным хотели брать. Сказала:

– Нет уж, с бабами там запутаешься. Твое пение тем и кончится. Они вечно на фортепьянах аккомпанируют, а кончается постелью. Не пущу!

Дед уступил, но в домашнем обиходе и сам был узурпатор. Мог ночью, если ему что не нравилось, ногой её на пол с кровати спихнуть и не переживать о том, как она там, на полу-то, выспится или нет? А считал: коль заслужила, то и пусть там спит до утра, а виноватиться мужу не в чем.

Муся выучилась на медсестру. Скромно. Но подала документы на заграницу. А какая заграница в советское время была? Только Варшавский договор. Ей хотелось поехать адресно, в Германию, где культурные люди живут, чтоб самой научиться культурно жить. А по приезде туда она стала претендовать на руку и сердце тамошнего генерала. А жена тамошнего генерала, проведав об этом по своим каналам, написала «телегу» в генералитет. Что, мол, медсестрички из медпункта покою не дают моему мужу. Разбивают мою крепкую советскую семью. Прошу дать укорот зарвавшемуся медперсоналу на основании Сталинского указа аж 1943 года.

Начальники наши неукоснительно следовали указу и вышибали таких шерамыжек обратно в Советский Союз. И Мусю беспрекословно выперли обратно, на не ждущую её родину. А кому ожидать женщину с ребенком-безотцовщиной? Она и родила, всё еще надеясь на другой, может быть, благоприятный для себя исход. Но после родов стала размышлять более трезво. Она обратила внимание, что, кроме генералов, в советской загранице, есть и обслуживающий персонал, а среди него много теневых оборотистый мужичков, которые челноками ходят туда-сюда. Ведь материальная часть нашего контингента там огромная. Запчасти там не купишь. Всё из Союза.

Муся пригляделась к одному из них. Ну да, зовут Алексеич, званием не вышел, деловой, энергичный. Косвенно зная её историю с генералом, влюбился в нее и делал предложение не один раз.

Она ещё ожидала какого-то безумного письма от генерала: «Всё, я свободен, бежим в Панаму. Билеты прилагаю. Жду тебя в аэропорту. Говорят, там дешевая и обеспеченная жизнь. Десять раз люблю», но безумное письмо не пришло, и она увидела себя вдруг в реальном свете. Если я – крепкая медсестра да с заграничным опытом – меня вполне могут взять в только что открывающуюся кремлёвку на Молодёжке. А Алексеич там по снабжению медаппаратурой толчется. Так вот и брать его. Хватит этих мечтаний. Уже ребенка от них получила. С одним-то он меня потянет. А еще раз ошибись – и откажется. Надо определяться. Конечно, он много раз просил жениться. И я выжидала, кокетничала. Ну, хватит.

И Муся поехала к нему в комнату в коммуналке на Рабочем посёлке, в промзону. На Рабочем было тесно и сжато после Германии, даже по военным нормам. В комнате у стены он поставил кровать и набросил полог.

– А как же Никитка? Где он будет?

– Пока посередине. А потом получим квартиру.

– Но как же посередине?

– Ты – мать, ты и объясни ему: «Сыночек, мы надумали шалаш себе построить. А ты построй себе шалаш на раскладушке, и будем, как походники ночевать». А как я в деревне? Лежал на печи с маленькими братьями. Мать с отцом на кровати внизу. Я выгляну – где они и чего там кровать скрипит? А отец: «Цыц! Больше сюда не смотреть, смотри в стену и спи!»

Следующие проблемы были не так легко разрешимы. Спасло их то, что он был по природе своей хозяйственник, и все к нему шли. А он всех домогался, а нельзя ли то достать, нельзя ли это перепродать. И так всю жизнь. Даже когда участки под дачу дали – выбрали председателем его. И он успевал везде. Поэтому её ребенок не сталкивался с семейным насилием. Всё было по уговору с матерью, по отношениям с матерью. Конечно, это трудно для матери, но не провально. Всё-таки для него Никита был чужой ребенок, а своего не было, а были восемь абортов, потому что ему некогда, и он себя не мыслит вне председательства и вне Германии (приборы идут туда и сейчас через него). Так что отношения с пасынком отсутствовали.

В кремлевской больнице Муся встала в очередь на квартиру. Сказали – если финансирование будет бесперебойное – через пять-семь лет «зарыбят» ваш дом.

– Как это зарыбят? – спросила она.

– Ну как аквариум.

– Но это же люди.

– Но это же шутка.

– Я жду Кунцево и трехкомнатную.

– Ну конечно, конечно. Всё по вашим документам.

Но муж объяснил ночью, когда в своей палатке сын ворочался с боку на бок, что для этого нужно развестись.

– Как развестись?

– А я не собираюсь терять свою комнату и надеюсь через неё получить в будущем квартиру.

– Ты что же, со мной жить не хочешь?

– Я-то с тобой жить хочу. А когда вырастет сын, хочу, чтобы мы обошлись без скандала: он в твои жилусловия, а ты – ко мне.

– А так можно?

– Можно даже и не так. Можно даже так, как хотят сделать мои евреи-соседи. Уехать в Израиль, поработать там в кибуце, получить там квартиру и чтоб сюда – мудрецы! – тоже можно было вернуться, если будет плохо. Или приезжать, если там будет хорошо.

Претерпел сын детство в этой комнате. А в старших подростках его повело. Нашел себе друга, и начали они праздношатайничать, понемножку выпивать. Отчиму до него не было никакого дела. Пусть скажет спасибо, что принял чужого ребенка – и то хорошо. Да и не генерал, чтоб почести-то в опережающую выказывать. А пьяным приходить и фанфаронить да артачиться – это уж – кому ни скажи – никто не согласится терпеть. Не соглашусь и я.

Словом, мать и отчим не знали, что делать и надеялись на армию. Там его образуют и ума в голову вложат серьезного. А не как теперь. Его спрашиваешь: «Куда пошел? – Не знаю. – Будешь учиться? – Не знаю. – Будешь работать? – Не знаю». Зачем мне такому помогать? Может быть, я и помог бы, но раз мне отвечают с самолюбием и как великое одолжение – нет. Может быть, я даже мог бы зайти к кому-нибудь, чтобы его в Московской области оставили или во Владимирской. А так мне зачем? Ты приди, скажи по-человечески. Нет, всё с форсом, с присказкой, мол, отстаньте от меня. Кто ж такому помогать будет? Ну и упекли Никиту на Камчатку.

В 1940-е годы, поди, люди не могли дождаться лендлиза из Америки. Как все радовались общей договоренности, ждали, как манны небесной, лендлизовских самолетов, которые американские летчики сажали на аэродром, отдавали честь нашим летчикам, разворачивались и улетали. В них садились русские летчики и гнали на западный фронт бить немецких оккупантов, желающих быть в экономике первыми, сделать из Англии вассала, а из России колонию.

А теперь следующее поколение двадцатилетних, после подписания мира, разделено «холодной войной» и сидит при ракетах и пусковой кнопке. И если что увидят – кнопку эту нужно будет нажать. И этого надо ждать каждую минуту и быть к этому готовым. Это Никите объяснили. А когда он сам сел за пульт и стал каждую минуту ждать, когда надо нажать на эту кнопку, то почему-то стал думать, что сейчас может быть нужно нажать, а потом стал думать – а может быть на следующей минуте нужно будет нажать, а потом, с ужасом – наверно две минуты назад надо было нажать, а он проворонил и теперь не знает, что делать – нажимать или нет?

Через три месяца таких страхов у него пошатнулось здоровье, и его положили в госпиталь. И там он лежал и думал, что он не хочет нажимать никакую кнопку, чтоб где-то там наши ракеты чего-то бомбили. А хочет пересмотреть свою жизнь и больше не быть оболтусом, не пойми зачем живущим, а заниматься большой молитвой, которой, конечно, не дадут научиться. А придется идти в университет изучать древне-русскую литературу и по древне-русским текстам самому учиться большой покаянной молитве за весь изгаженный мир.

Потом, когда его комиссовали, он приехал домой и встретился со своим другом. Молча выслушал его восторженную речь танкиста, служившего в Берлине, как они готовились подавлять предполагаемое выступление немцев – ишь чего захотели – из Варшавского договора выйти! А в последний момент не решились, но мы бы им всё равно дали.

Ничего не сказав, он расстался с другом и стал думать, как ему, дембелю, приличествует попасть в университет, не соревнуясь в этом с фыфорками, зубрилками, ретивыми девицами, которые ни в какие армии не ходят. И он нашел свой путь – пойти работать в материальную часть университета и заодно на заочное. Но работу надо написать такую, чтобы руководитель мог рекомендовать его в аспирантуру. Плюс найти тихую, спокойную девушку на предмет женитьбы, чтобы всякие там физиологии не отвлекали бы его, и он спокойно бы занимался наукой. Осталось только встретить её где-нибудь на улице и что-нибудь сказать. Но потом он подумал, что наверно, лучше будет дежурно поехать в этнографическую экспедицию, и там выбрать. Правда, избраннице не забыть сказать, что их брак будет иметь условие: первые пять лет, пока он учится, детей не рожать. Или вообще без детей. Там видно будет. Но пока он учится – чтоб без детей.

Паша, дочь его, через восемнадцать лет после описываемых событий, взяла на себя труд упокоить старость своей бабки Муси и деда Алесеича, не столько даже в угоду отцу, сколько по дочернему долгу, так как считала стариков своими родителями.

Получилось феерически: отцова семья распалась с рождением двух детей, а семья бабки наконец-то обрела свои родительские функции.

Когда Муся и Алексеич сошлись, пасынок был уже не в том возрасте, когда можно было обмануть ребенка сладкой песенкой «А я твой папа». Они натурализовались, когда он был подростком и буянил против этого. И, о чудо! – после того, как он женился, нарожал детей – двух девочек и расплевался с женой, у деда с бабкой остались еще силы и ответственность, конечно, взять на себя этих девочек в родительском формате. Понятно, что за вычетом положенного матери и её трем теткам. Но дети – безграничны. Им давай и давай, и все будет мало. И старики так уместили этих двух девочек в своем родительстве, что со стороны их матери и трех теток даже никто и не заметил, что расцвел замечательный, большой, красивый, и устойчивый родительский союз, который с радостью приняли девочки, не добравшие в своей семье родительских чувств.

Мусе наконец-то дали трехкомнатную квартиру от кремлевки, а Алексеич получил под Можайском участок под дачи и быстро все там поставил. Так что детям было чудно, как это они раньше жили в таких стесненных условиях, а теперь им так вольготно.

Мало того, взрослея, они стали собеседниками с дядькой – племянником Муси и от того произошли очень серьезные изменения в структуре мысли старшей девочки. Он же был преподавателем высшей школы и вхож в интеллигентную среду. А младшую дочь, мягкую и робкую девочку, отец за ручку привел в свой институт.

А еще через пятнадцать лет старшей дочери Паше пришлось возить Алексеича по всей Москве, а потом в Мытищи чтобы его обезболивали уколами. Все уже отказались. А после настоять на том, что никакого дома престарелых для бабки не будет, а будет всё та же бабкина квартира с киргизками в няньках.

Умненькая иногородняя мачеха её, когда вышла замуж за их отца и обосновалась здесь, перевезла из Таганрога своих родителей. Будучи риэлтором, сделала им квартиру и тоже родила отцу двух девочек, дала им образование и теперь согласилась поучаствовать в Пашиной многодетной семье, но не прямо в лоб, как отец, а иначе. Он сказал: «Я наследую Кунцево и больше никто», а она, как риэлтор, увидела, что можно помочь Паше в ипотеке, указать, когда и как купить квартиру, дать ей работу риэлтора в своей фирме, тогда и вопрос, кто наследует – отец или внучки – решится сам собой.

И вопрос решился действительно положительно: они не только стали заочно родственниками, но теперь работают в одной риэлторской конторе. И вопрос неудовольствия двух семей был закрыт. Устроившись, все стали переживать за судьбу младшей внучки.

Приключения Дона Кихота Ламанческого, Зинки с Садовой – Черногрязской, Санчо Пансы и маленькой Веры в горах, городах и морях Португалии

Юлечка в клубе «Бинго» времен перестройки пафосно изрекла своему окружению, подругам-прилипалам: «Жизнь дана нам для того, чтобы уехать. Для того, чтобы поместить ее в достойную европейскую страну. Лондон, например. Там сразу за твоим бэби будет ухаживать бонна, и он сразу выучит английский. А мы будем жить дальше вовсе не как здесь, где нас еще и работать заставляют…»

Боже, и почему эти противные предки не пускали Зинку внимать самодеятельному гуру? Из-за этого, наверное, она и не уехала с негром в Лондон, а связалась с этим болтуном и пьяницей Луисом здесь, в трущобах. И чего мама говорит, что это первой категории сталинский дом?

– А мне Юлька вызов прислала, вот так-то, мамочка! – победоносно ораторствовала Зинка на кухне. Потом выяснилось, что это не вызов никакой, а приглашение в письме. Ну, она, конечно, побежала в английское посольство, пиететно встала в очередь на визу. Не знаю, что там получилось, она видела только непробиваемую физиономию представителя, который талдычил ей: «Вам виза не положена». Сама Юлечка уехала куда-то отдыхать, а негр, ее муж, должен был Зинку встретить и поселить у себя. Что бы это значило – совершенно непонятно. О плохом думать не хотелось, но сердце ёкнуло.

Ровно десять лет, это надо же так влипнуть, провела она с этим пьяницей и болтуном Луисом! А все-таки дожимала его ближе к концу: ты много видел – ну хоть раз куда-нибудь свозил бы? Ну что я? Зря что ли загранпаспорт месяц оформляла?

– Ну, могу в Швецию, – увилисто пропискивал Луис.

– Хорошо и в Швецию, – немного оголоушенно говорила Зина. Тут дальше Кузявина никто никуда не ездит, а эти, пожалуйста – бросаются Швециями как нечего делать.

Оказалось и тут какая-то странная, если не сказать сомнительная, история. Оказывается, не он сам, Луис, этой ситуацией владеет, а некий его знакомый по прежним выступлениям в этой самой Швеции, в Швеции оставшийся. Предложил он ни много, ни мало поменяться женами. То есть въехать туда, в эту Швецию, запросто не получится. Но люди же умнее всех законов, и он ему предложил фиктивный брак с Зинкой, а Луис будет расписан с его женой.

Отсюда, с Садовой-Черногрязской, это казалось так логично, так притягательно, так просто и ослепительно, что она выпалила сразу – «да-да, конечно», а ночью-то, когда он пошел на свою работу пьянствовать в ресторан, ей в голову и впало: «А там-то что? Перебравшись через границу и оказавшись у него в доме с его безусловным алиби – она по документам будет законная жена его? Какой полиции она будет доказывать, что она не хочет с ним спать? А если ее побьют? Будет ли полиция разбираться в подложных документах? Или я сама смогу им сказать, что я вас, шведов, обманула?».

Да, трудная ночь была на Садовой-Черногрязской. Но не менее приятен был день, когда он пришел пьяный, выспался, и к вечеру они поговорили, перед тем, как ему опять пойти работать в ресторан, то есть опять напиться.

О нет, это не русский дебошир. Луисы – это всегда тихо пьющие люди. Но русской жене от этого не легче. Может быть, только синяков на лице нет, как от русского мужа. Обида глодала ее. Швеция – не корабль, а все-таки уплыла от нее. Вот и поговорили. Мало того, что обнаружилось, что он физически не может оформить паспорт – пьян в стельку днем и спит, а ночью некогда, потому что работает и пьет, он еще и юридически не может паспорт оформить, потому что юридически он никто. Он тайно, хитростью, через какую-то немку, которая слышала его пение в Швеции, приехал сюда проездом из Германии, а не самолетом из Латинской Америки, и теперь ему надо сидеть и молчать вглухую, как партизан.

А мне-то что делать, Зинке с Садовой-Черногрязской, если я за границу хочу? Разговора, как и близости, не было, потому что, желая поговорить о Швеции, она невольно поговорила о Германии. Не может же она его матом крыть, как русская женщина. Себя надо уважать.

Все-таки разговор потом состоялся, когда она пришла в себя, подготовилась и рассказала ему о себе и о нем. И он так всё понял и так на всё согласился, что она его даже зауважала.

– Ну правда же, хорошо? Я оставляю тебе прописку здесь и встречи с Микуськой. На этом настаивает моя мама по каким-то своим соображениям, хотя я против. И давай, как культурные люди, сделаем друг другу ручкой, – взяв себя в руки и поняв, что десять бездарных лет канули и их не вернуть, – обратилась она к супругу с искренностью и последним клочком нежности, направленным уже не на него, а на то далекое, первоначальное, которого, может быть, и не было вовсе, раз его задавила эта громада расхождений.

– О, Зиночка, конечно! Будет всё, как ты сказала. Только так и будет!

И она очень была довольна собой и, что называется, своей взрослостью. Она взрослая и умеет взрослые отношения аккуратно, не раздражая никого, выстроить. Она в этот момент любила себя за это.

И вдруг через неделю он приходит, вызывает её в коридор на лестничную площадку пьяный, начинает тискать, говорить какие-то нахальные слова:

– Да что, в самом деле, ты чепуху городишь? Давай сейчас пойдем и ляжем – да и всё! Чего ты взбрыкнулась? Мало ли что ты там наговорила!

И она поняла, что с этим человеком ни о чем договориться нельзя, что никакого вежливого поведения с ним быть не может, что он вообще не въезжает, о чем она. Он хочет только одного – пить дальше. И всё. Она с ужасом начала отбиваться и заполошно кричать, что она не для того три месяца ему объясняла, чтобы теперь идти в койку как ни в чем ни бывало, но он не хотел ее отпускать и все тискал. И ей пришлось отрываться, махая руками, покраснев лицом и едва не брызгая слезами от возмущения и гнева.

Да, слабохарактерному человеку трудно в такой ситуации, его пробуют смять не почему-либо, а просто потому, что так привыкли.

* * *

Дон Кихот:

– Ну что, купил?

Санчо:

– Да, все хорошо, сеньор. Два билета до Мадрида, первым классом.

– Как два билета? А Россинант?

– Россинанта, к сожалению, придется оставить здесь в России.

– Как здесь, как в России? Мою знаменитую на весь мир лошадь? Моего боевого товарища? Моего друга? Моего собеседника? Оставить в этой дыре? Какой я рыцарь без Россинанта?

– У них в России еще только недавно открыли железный занавес, сеньор, и для лошадей еще не понаделали мест в самолетах.

Д.К. (возмущенно):

– Что же для них лошадь – не человек? Не разумное, я хотел сказать, существо?

– Разумное, конечно, но не авиаперелётное.

Д.К.:

– Безобразие! Я буду жаловаться. Лошадь самого Дон Кихота силой удерживать в какой-то России!

С.П.:

– Этого, сеньор, я вам делать не советую.

– Это почему же?

– У них, сеньор, как бы вам сказать, не со всеми рыцарскими орденами дипломатические бумаги подписаны. И политическая обстановка у них неотчетливая. Могут быть гонения.

– Что же нам делать? – Д.К., вдруг оказавшись в тупике.

С.П.:

– Лучше убраться по-тихому, по добру-по здорову, пока выпускают.

Д.К. с недоумением уходит.

Зина:

– А не знаете, куда лучше поехать – в Испанию или Португалию? Я от своих подружек слышала, что в Испании хорошие пляжи. А от подружки Вари из Тюмени, что Португалия – самое спокойное для семейного отдыха место.

С.П.:

– Не знаю.

Зина:

– А не знаете, почему вы такой вроде иностранец, а ничего про заграницу не знаете?

С.П.:

– Не знаю.

Пожав плечами, Зинка с бумажками на выезд недоуменно уходит. Возвращается Дон Кихот с повязкой от головной боли.

С.П.:

– Поехали отсюда, хозяин, скорее! Страна дикая, тут только нефть и тундра. Страна доносительства. Не ровен час, придерутся к чему-нибудь и посадят. И будешь тут париться, дома своего не увидишь. Сейчас вот одна под видом сеньоры ко мне подходила и обо всем– обо всем меня преподробно выспрашивала. И кто я такой, и откуда я и какие мои намерения. Под видом туристки, что ей надо что-то узнать. Я открещивался, как мог. А вдруг это шпионка? Нет, пока билеты на руках, дуем отсюда, а Россинанта на колбасу татарам продадим, хоть деньгами за него выручим.

Дон Кихот в самолете:

– А что эта сеньорита с параллельного ряда все смотрит на меня? И так улыбается приветливо…Прошу прощения, сеньорита, сеньора. Для стариков все, кому сорок, сеньоритами кажутся. А у нее дети, да, кажется, трое.

Санчо:

– Это она меня обо всем, да так бесцеремонно выспрашивала. Я молчал вглухую, но сейчас мы в воздухе, где действуют мировые порядки, и я ей не дамся, если она шпионка и ведет нас. Я андалузский свободный крестьянин. Мы в воздухе уже свободные люди. Мы уже не в России.

Д.К.:

– О Санчо, ординарец мой верный! Как мало знаешь ты женщин. Это божье создание не может быть шпионкой. Ты ошибаешься. Это цветок, который редко рождает испанская земля. И она равна, я настаиваю, равна моей несравненной Дульсинее Тобосской, и мы должны пойти прямо сейчас засвидетельствовать ей свое глубочайшее восхищение, выказать свою преданность и предложить ей и ее детям свое покровительство и защиту повсеместно во всей Европе, где действует Шенгенская зона.

С.П.(недовольно):

– Сидите, сеньор, спокойно. Она едет с мужем, и может быть стычка с непредсказуемыми последствиями. Я не понимаю, сеньор, почему вас в преклонных годах всё на подвиги тянет? В преклонных годах пора уж остепениться.

– Молчи, еретик! Это не муж! Это волшебник Маликульмульк. Он околдовал сеньориту. Ее не медля надо освободить, мой милый Санчо. Я иду вступить в бой с могущественным колдуном. Дай мне мой меч и мой щит. Я выхожу на бой.

– Да сядьте вы! Объявили посадку, сейчас мы вывалимся, черт знает куда… Страна дикая.

(Санчо вылезает с Дон Кихотом Ламанчским из самолета).

– А нельзя ли что-то выдумать, – обратился Дон Кихот к Санчо Пансо, – чтоб проследить, куда она, эта сеньорита-сеньора, отправляется? Ты же губернатором острова был, Санчо, правил людьми. Так ведь по книжке Сервантеса?

С.П. (недовольно):

– Вы что, старый греховодник! Нам сейчас в Институт искусств отчитаться за грант в Россию, а вовсе не за какой-то юбкой волочиться. Нас Сервантес выдумал – это его дело, а мы свой грант получили – это наше дело. И не уклоняйтесь от реальности, а то она накажет нас обоих.

Д.К.:

– А как же та, которая так похожа, нет, так пленительно похожа на постаревшую, должно быть, Дульсинею Тобосскую? Она же была в ХYI веке?

С.П.:

– Ничего не хочу слушать, берем кабриолет и едем без разговоров!

Д.К.:

– Как жаль! Вот как в теперешнем мире: ни тебе ветряных мельниц, ни романтических ухаживаний за прекрасной дамой. Что мне твой съемный кабриолет! Ах, мой верный конь, бедняжка Россинант! Я бы галопом его пустил к обворожительной и несравненной!

С.П.:

– Ладно, хватит лирики. Шеф, вези нас до Порто. Знаменитого винца попить в кабачок «Старый моряк».

Дневник Зины

Приземлившись в Португалии, я напряглась. Мы условились заранее через интернет, что меня встретит Варя. Как это произойдет? Ведь будучи два года подругами по переписке о покупке дома, мы виделись только по скайпу, а лично не встречались ни разу. Мой старший – хоть говори ему, хоть нет – в аэропорту постоянно задирал младшего, пока оформляли документы. И все-то он у него маменькин сынок и не соображает, и вообще нюня. Конечно, десять лет разницы, им очень трудно, а Вера признает на походе только маму и подчеркнуто не дружит с братьями.

Да, я шла напряженная, гоня мысли о подвохе. Не будет ли чего неожиданного? Все-таки неизвестная страна. Мало ли ловкачей! Но два года переписывались, кажется, понятным стал человек. И точно. Как только я ее увидела, – бывает же такое! – сразу почувствовала родство. Увидела в ней образ, который был во всех нас, советских, до перестройки. И в маме, и во мне, и в старшей сестре. А сейчас он выветрился в России. А Варя, выехав за границу одной из первых, сохранила его, на удивление, в себе. Может быть, и не кондовое советское, но такое надежное и родное, что не влюбиться я не могла.

Я познакомила ее со всеми нашими, и мы обнялись. Она в знак моего приезда подарила мне блестящую кофточку «кольчужка», которую я никогда в жизни не видела. Подарком я была польщена. И посадив нас в машину, повезла к себе.

У Вари, так уж случилось, я рассказала всё-всё, что сейчас чувствую. И про то, как встретила, и про то, как любила, и про то, как охладел, и про то, как одной пришлось и рожать, и переезжать, и тащить. А муж с полдороги то ли со мной, то ли с той, которую встретил недавно. И – ах, невольно вырвалось, – как же! Она молода, а я всю жизнь ему отдала, и вот третьего, девочку родила. Ведь это стольких сил стоит, а она ничего – просто молодая. И это так обидно. Ну ладно, сказалось невольно самое сокровенное. Может, для того и ехала на край света, чтобы сказать это совершенно незнакомому и вместе родному человеку. И мы, как и положено, поплакали над судьбой современной женщины слезами дружбы и сострадания.

А потом мы поехали к себе, в свой дом в Португалии, минуя Лиссабон. Пока, Варя! Минуя Коимбру с ее тысячью ступеньками. Ведь ещё так недавно я была сама студенткой. Но долг матери во имя семьи вынудил меня родить третьего. Муж сказал, что, возможно, общая девочка объединит нас с ним, и я решилась. Тем более, что старшая моя сестра при Константине, муже своем, говорила мне, зачем она родила третьего. Потом всё, конечно, поменялось, но не в этом дело. Так вот. Зачем она родила второго и третьего при первом «чужом»? И у меня, и у нее первый ребенок – «чужой» для второго мужа. При первом чужом сестра заметила, что мало родить одного своего. Нужен обязательно перевес, обязательно второго, чтобы чужой как бы падал в семью, принимал ее нравы и обычаи, манеры, стиль поведения, чтобы он не противопоставлял себя и тем не остался бы для семьи чужим навсегда, конфликтующим и одиноким, а как бы входил в систему трех. Это для чужого щадящая ситуация. Теперь я с сестрой согласна. И я родила Веру. Имя – понятно, надеялась на сохранение брака.

Дом, когда я его увидела, рванул у меня сердце. Небольшой, эмоционально позитивный дом бывших португальских крестьян, теперь принадлежит мне. Мне, мне! С поворота! Сейчас я войду в чужую жизнь как в свою, напитаюсь ею, и тем самым все-все провальное в своей жизни выдержу.

Я вошла в свой мандариновый сад за этим домом, где аж сорок деревьев и даже – даже! – под деревьями упавшие мандарины. И вздохнула так глубоко и так могущественно, что даже смогла вычислить мобильник той молодой женщины и поговорить с ней от имени матери троих детей. В Москве я бы этого не смогла.

Конечно, к воротам выбежал Мануэль, сторож моего португальского дома и галантно поцеловал в щечку. Вот тебе и португальский крестьянин, который пашет мотоблоком! Чем пашут у нас – я не знаю. А потом я была представлена Антонио, старосте деревни дворянского происхождения. Приятно ведь вживе увидеть дворянина. У нас-то их всех перекокали!

* * *

Побыв в Порто, Санчо повез Дон Кихота в Институт искусств, где кандидат наук принял их отчет и разрядился научной филиппикой: «Сервантес никогда не угаснет в испанской душе, – сказал он, – как и Кальдерон, как и Лопе, и, безусловно, Лорка. Даже Мочадо! – он поднял палец к потолку, – не удостоился такой восхищенной памяти нации. Но то, что недавно нашли могилу самого Сервантеса, дало нашему государству дополнительный импульс, возбудило всю интеллектуальную общественность на более глубокое исследование всех трудов Сервантеса и распространение его возрожденческих идей по всему миру. И я благодарю вас, двух главных персонажей Сервантеса, что вы согласились и достойно представляли нас в советской или – какая она теперь – России».

* * *

Зина ехала обратно в Москву, чтобы услышать «ухожу от тебя» или прочитать записку «я ушел от тебя, адью, что называется». Но впечатление от Португалии, те апрельские розы, которые бутонами стояли передо ней, спасли её, не дали упасть в надрыв, одиночество и скандал.

Муж оказался дома. Мастерил чужому на балконе отдельную комнату. Сказал, что любит детей и хочет остаться в семье.

Вот она, Португалия! Вот эти апрельские розы вместе с годовалой Верой. Зина выдержала и не повторяла то, что он сказал при отъезде, выдержала, чтоб не сорваться и не крикнуть по-русски: «Так какого же!»

Дневник Илюши

Папа продал компьютер и всю аппаратуру, на которой он работал. То есть вынес всё из своей рабочей комнаты, и комната стала пустой и чужой, какой была раньше, когда два года назад мы сюда въехали. Осталось только вспомнить про кортик немецкого офицера, который был найден замурованным под ванной, его мы нашли, делая ремонт.

Мама из нашей комнаты увезла всю мебель на дачу, и ее комната тоже опустела и стала чужой. Машину отдали под присмотр тетеньки Саши, а Микуська оставил свой капитанский мостик – балкон, с которого он управлял электричками за неимением кораблей. А я в своем месте не определился. Мама освобождала мне для уроков стол. А игрушки с собой я взял.

Мама так и не смогла полюбить эту квартиру в промзоне, и ее сердце осталось там, в родительской, на Садовой-Черногрязсской, где прошло ее детство.

Окинув квартиру последним взглядом – ничего не забыли? – и забрав чемоданы, мы закрыли квартиру и отнесли ключи в домоуправление под расписку технику-смотрителю, а в юридическую консультацию бумаги на квартиру с разрешением юридическому консультанту ее продать по письму владелицы. Сели все в такси и поехали в аэропорт молча, не желая при чужом человеке разговаривать. Пошли безликие серые дома почти до самого аэропорта. Раз только или два блеснуло что-то яркое, и мама сказала, что это церковь и посмотрела в ту сторону особенно выразительно.

Папа забоялся, что фрилансеров накажут на сорок процентов налога, а ведь он со студенческой скамьи по пятнадцать часов, часто без выходных за свои достойные деньги работает. Надо бежать за границу, другого выхода нет. Не может же он один государство оплачивать? А мама боялась, и это не слухи, в газетах обсуждают как реальное – семнадцать процентов налог на домохозяек. Хороша логика! Сначала дать женщинам материнский капитал, чтобы они рожали государству детей, а потом с тремя детьми объявить домохозяйку тунеядкой, которая должна платить налоги. А так как мама уже вела свой маленький магазин детской одежды «Мой зайка» в условиях, когда газеты говорили: «Только малый бизнес спасет от кризиса», а на деле же его же, малый бизнес, задавили налогами, то мама не верила, что в случае с домохозяйками всё обойдется и видела только один выход – уехать.