Текст книги "Все и девочка"

По приезде в город Лида объявила, что категорически не поедет больше на байдарке, а будет по научным библиотекам искать себе духовника.

По моей наивности, я не ожидал, что в Ленинке сидят попы с научной целью и сказал – да-да, конечно. Но когда она принесла данные о конкретном человеке и предложила поехать – ему недавно доверили приход во Владыкине – мы поехали.

Она пошла на службу, я её подождал. В теоретическом плане мне было интересно, как попы себе мир представляют, но если это связано с богослужением, то я не согласен.

Они вышли после службы вместе. Отец Сергий – представила мне его Лида. Мы дошли до метро. Тем не менее у них сложилась дружба. Позже, отринув кандидатов, она прислушалась к предложению брата, который рекомендовал ей священнослужителя из молодых, москвича, почему-то имевшего приход в Вятке, и Лида водила его к отцу Сергию, чтобы он дал благословение на их брак.

А я стал один ходить в университет. И вдруг бежит на меня по студенческому городку Кира. Улыбчивая, бурная, рассказывает про себя всё подряд, что маму и Настю она оставила на Фасадной, а сама теперь по второй беременности в университетском профилактории. Там хорошо. Заниматься можно и никто не мешает. Сплю и занимаюсь – хорошо!

Я молча воззрился на дорогое лицо.

– Я сейчас бумаги у Клавы дооформляла и иду в главный корпус в диетическую столовую. Хочешь, пойдем вместе?

Я так же молча пошел вместе.

В дверях высотки она увидела десять рублей. Когда-то так же белый гриб в лесу нашла и прыгала, когда мы за грибами с ней и её женихом ездили. Очень радовалась и тогда, и сейчас. «Хватит на три дня обедать», – сказала.

Я тоже был рад, что мы всё время неразлучны, и ни о чем не спрашивал.

За отцовским благословением

В школе Глафи была содержательна. То есть активна в турдвижении и в уроки особенно не вникала. Зачем? У меня есть заветный турклуб, чего еще надо молодой девушке?

Но вдруг в десятом классе всё поменялось. Оказалось, что клуб не наследуешь. Кому нужен инструктор по туризму, разве это профессия? И во весь рост стал вопрос – кем ей быть? Сама она ответ на этот вопрос не знала, а потому спрашивала у других – кем я буду?

– Что-что? – переспрашивали её.

– Ну кем я могу быть?

– А…Это… Нет, не знаю.

И так она ходила от человека к человеку, и никто ей ничего не мог сказать. Ни она, ни люди не знали, кем она будет. Получался замкнутый круг. Это поставило её в тупик. И она поняла, что придется спросить у матери, невзирая на то, что она дерзила ей последнее время. Она считала себя самостоятельной и не хотела спрашивать мать, но пришлось, куда денешься.

На её удивление мать, как новый Александр Македонский, просто разрубила узел, сказав:

– Никем не будешь. Все в семье пед кончали, и ты в него пойдешь. Возьмешь наградную грамоту, что выступала на конкурсе молодых чтецов в школе со стихотворением «Гусар». Это раз. И грамоту за участие в филологической олимпиаде – это два. У тебя приличный аттестат, две тройки только. Должна пройти. В этом году конкурс ЕГЭ, а не экзамены. Нечего трястись.

Точку поставил отец, сказав, что не надо таиться да хмуриться. Все хотят в университет, да боятся признаться. А ведь пассионарность не по вывескам ударяет, а по судьбам. Конкретный светила науки может быть где угодно: и в громком университете, и в скромном педвузе. Главное – найти его и прикипеть к его линии развития русской литературы. Чего за вывеской-то ходить? Ты поступай, а потом студенческая молва тебя приведет к нужному руководителю. Это нормальная практика.

Последнюю точку, конечно, Глафи поставила сама, как Дева по зодиаку. Испросила у семьи денег на подготовительные курсы в МГУ. По слухам, дала ей деньги бабушка Краса, и Глафи пошла поступать в пединститут. И сразу наткнулась на лекции профессора Агеносова по новейшей русской литературе, так что помогать ей надо было совсем чуть-чуть: почитать вместе «В ожидании Годо» и послушать совет, что список авторов надо читать не с начала, а с конца, потому что первоначала давно уже так или иначе обыграны и введены в социум, а новых не знает никто, кроме специалистов. Надо оставить «Тихий Дон» в покое, а читать «Пластилин» Василия Сигарева.

Остальное Глафи додумала сама. Побежала в студгазету, наобещала им статью о Джойсе, прочитала главу «Улисса» с отцом, остальное – сама. Написала одну рецензию про театр Фоменко с развернутым портретом главной героини и приглашением студентам обязательно посетить этот спектакль по контрамаркам. В общем, вместилась в газету, а сверх того каждое лето вычитывала в журнале «Большой город» объявления об интеллектуальных волонтерах. Тогда это движение только набирало силу, и плохо-бедно побывала в Тверской области в «Знаменском-Райке» с французами, восстанавливающими усадьбу, на Черном море копала курганы совместно с историческим отделением университета, а к курсу третьему-четвертому у них сложилась компания – она и подруга Лера. И они ездили по ближнему Подмосковью смотреть памятники и музеи.

А потом их стало четверо и им более интересно стало, что у кого получается в личной жизни. Сначала их всех веселило, что все такие разные, а хотят одного. Вернее двух пунктов: счастливого замужества и удачного устройства на работу. Одна из их компании – девочка-религиозница – устроилась в лавку продавать богословские книжки. Ей даже положен был постный обед, за которым она ходила с судками в ближайший приход – на начальницу и на себя. Конечно, все обзавидовались. Тихая работа и сытные обеды. И это при их вынужденных студенческих воздержаниях. Тяжело было выслушивать меню из трех блюд, белорыбица и постное печенье – обязательно. Единственно, что утешало – ну кому нужна эта тихая религиозница? И вдруг – нет, это даже представить нельзя! Приезжает в Москву одессит Мишка. Повар сорока лет. И объявляет ей, что он – повар одного из ресторанов Одессы – из-за любви к ней бросает свою разгульную жизнь и делает ей предложение выйти за него замуж. Вот тут-то всех завидки позабирали! Не может быть! Да он её обманет и через две недели бросит.

И они условились через четыре месяца на зимние каникулы прийти к ней домой и проведать её с тайным чувством, что придут они к разбитому корыту, что ни одна из них ничуть не хуже её, ни одна из них ничуть не меньше искала мужа. И почему ей такое с неба сваливается? Нет, пусть бы и свалилось. Но тогда и нам тоже. Тогда мы успокоимся. А так – будем сидеть и ждать четыре месяца, чтобы восстановить себя в женских правах.

Но ничего из задуманного не сбылось. Она счастливо и ровно их встретила и объявила ранее, чем все сели за стол, что она беременна и муж доволен, что она беременна и хочет ребенка. И поэтому прошу к столу выпить за мое счастливое замужество.

Второй удар подстерегал их с госпожой министершей. Министерша вдруг порадовала тем, что скорее всего уходит из министерства, потому что ей надоела эта бессмысленная чиновничья работа, которая заключается лишь в том, чтобы подсиживать друг друга и выслуживаться перед начальством. А она хочет творить, созидать, быть полезной в культуре, прежде всего. Да еще мужичок хоть, конечно, из провинции, но вроде как любит и вроде как сделал предложение, но она пока сомневается, не стоит ли за этим меркантильный расчет с желанием прописаться в Москву таким образом? А пока она сказала ему томным голосом:

– Давайте, Вадим, немножко подождем, проверим наши чувства.

Конечно, подруги сказали – да-да, это замечательно, так и нужно, но втайне подумали – баба с жиру бесится. С таким графиком и с такой зарплатой?

А через четыре месяца госпожа министерша почище религиозницы их удивила.

– Никуда из министерства я не уйду. Плевала я на культуру. В министерстве выгодную ипотеку на квартиру дают, и милый приехал.

– Кто-кто?

– Ну, саратовский.

– А ты что, скучала без него?

– Ой, просто на второй день слезы лить начала, места себе не находила.

– Через сколько дней?

– Ну я же говорю – через день уже заскучала.

Все заспешили проглотить слюну и вяло позавидовали. Тут по полгода ничего не бывает, а она на второй день уже не может. Но молчали из последних сил. Зато она была красноречива.

– И ничего он не хотел через меня в Москве прописаться! Наоборот. Очень достойный молодой человек. У него, оказывается, мама и папа здесь, так что жить есть где. Но он всё равно устроился не в простую школу, где нужна московская прописка, а в школу для детей с особенностями, где и без прописки берут. Так что, девочки, поздравьте. Скоро свадьба.

Все сумрачно потянулись к выходу, предчувствуя конец дружбы.

А у третьей подружки – Леры – получилась туманность Андромеды, так сказать, с норвежцем или шведом. Географом, кажется. Ничего особенного, но и не бросает. Но надо знать Леру. И она не делает решительных шагов навстречу. Всё застряло на посещении выставок или театра. Посетили – и по домам, без поцелуев и волнительных недомолвок, после чего она бы не спала и, волнуясь, предвкушала бы свою женскую судьбу.

Ну, а у Глафи – хуже всех. Туши свет, называется. Ничего из юности и из молодости не удержалось. Ни одной наработки. Ни с партнерами, ни на работе. Так что даже и вспоминать не хочется. Одни страдания. Фу, надоело! А сверх того – застряла вконец на волонтёрстве и никак оттуда выбраться не могла. Разругалась даже с отцом до истерики:

– Я не виновата, что они обещали, а не платят! Ах, если бы за очень скромные деньги, да в музей – я бы могла продолжить образование.

Но когда прибежала мама и выпалила: «Звони, в музее место есть!», она сказала:

– А сколько они заплатят?

– Сейчас это неприлично в объявлении писать, сама узнаешь.

Глафи поехала. Но когда приехала, и ей сказали, сколько – у нее всё оборвалось. На эти деньги я никак не смогу жить и учиться. Это ж надо все дни там быть, а еще и вечера. После утренних экскурсий меня посадят в зал, в зале будут концерты и вечером надо будет убрать аппаратуру и подосвиданькаться с Концертовой. Значит, у меня пропадают вечера. А как стать театральным критиком без реального театрального потока? Нет, ни за что не получится.

Потом было ещё два-три предложения: театральный критик в интернете. Но это всё пустяки, хотя и скандальные. Бурно так они начали с подружкой, стало у них получаться. Работали у некоего Дмитрия, а кончилось Кириллом из Бердянска. Один улыбался, другой нажимал и не платил. А потом сказал, что рейтинг низкий и надо выступить с предложениями, как активизировать сайт. Они забросали его предложениями, горячились, надеялись, но вежливый бизнесмен одновременно слушал владельца сайта, который рассмеялся ему в лицо:

– Чтобы быть востребованными нужно всех разогнать и оставить максимум двух на новостном блоке, который должен обновляться каждый день. Это копейки, но все туда будут лазить каждый день.

Так Глафи осталась без работы. Подружка смогла вывернуться и уехать во Францию. Там, оказывается, можно и после института учиться. Ну, а Глафи пошла в секретари в корпоративный журнал, где сначала всё было очень мило. Две начальницы. Бабы жох. Каждый обед по рюмочке, хотя начинали с салатиков. А призвание?! А предмет усилий?! Ни-че-го. Ну, спиться разве что.

Потом она съехала в няни у старых и малых. С довеском театра, без довеска театра, но с симпатией одного папы-офицера. Старые трогали душу своим огромным опытом, быстро сменяющимися неудовольствиями, капризами и просто напряженным ожиданием своих родных. А молодой папа сделал предложение поехать с ними гувернанткой на море. И она бежала. Жена офицера доставала её по телефону и объясняла, что не виновата, что договор распался, а Глафи говорила, что претензий не имеет.

После несостоявшегося гувернантства случилось огромное, от нее не зависящее событие. Один раз Глафи пошла в Дом Актера и увидела там объявление: «Бывшие актеры и начинающие критики могут стажироваться в семинаре Корытцева с последующим трудоустройством». И она поняла, что, не будучи ни актером, ни выпускником ГИТИСа, она должна сильно подольститься к женщине-куратору этого семинара и так побежать на самолет, чтоб не только догнать его со своими документами, но ещё успеть представиться, а потом влезть в салон. И когда она это проделала, то услышала, что Корытцев ищет себе заместителя в газете.

– Вы мне мало платите. Я достоин большего, – сказал Корытцев главному.

Главный редактор возразил:

– Кто у меня в газете заказывает музыку – тот уходит.

– Хорошо. Я ухожу.

– Хорошо. Уходите.

Но каждый из них знал, что так не делается в интеллигентном обществе. В интеллигентном обществе делается вот как: ты уходишь на другое место, не сообщая, что тебе недоплачивают, и улыбаясь, говоришь:

– Не волнуйтесь, я ухожу, но на это место я вам подготовил человека.

Это делается для того, чтобы и самому быть вхожим сюда, чтобы при случае публиковаться здесь, чтобы оставить за собой рейтинг газетного рупора.

Благодаря Корытцеву у Глафи образовалась работа в газете. К тому времени ей уже начала поднадоедать понизовская вольница любви с провинциалом Петром. Спустя семь лет после её начала Глафи решила закончить её тем, что сделала две поездки за родительским благословением на брак.

Сначала они поехали к его матери в Бурск, а потом к её папе в подмосковную деревню. И хотя она закончила институт, успела приобрести эксклюзивную профессию, отыскать себе место в газете и, казалось бы, была взрослым человеком, её папа категорически не соглашался отпустить её в Бурск. Там и своих девиц на выданье предостаточно. Рынок молодых людей и так лихорадит, а тут москвичка приехала, раскошеливайся, делись с ней. Побьют тебя там или обольют чем, говорил он – кто их, провинциалов, знает? Связи порушились, кто, где и как живет – попросту terra incognitа.

Но Глафи была характерная, привыкла делать так, как сама считает нужным, и поехала к его матери Бурск. На постой её поставили к его сестре, потому что мать жила в маленьком, теперь уже негодном, развалившемся доме.

Однажды у Глафи стало нехорошо внизу живота, и потому, когда образовалась командировка в Рязань, она обрадовалась: на походе, на воздухе да в беготне по городу всё и разойдется. Она же с юности турпоходница. Но вышло совсем-совсем наоборот. Там ей не полегчало. И она поняла к ужасу своему, что без гинеколога не обойтись. А раз это был чужой город, ей пришлось идти в платную. Но она тут же утешилась: зато без сплетен обойдется. Узнаю – и всё. Врач начал уговаривать её насчет того обстоятельства, что если ваша беременность будет проходить нормально, то ваша киста может рассосаться. Она не могла взять в толк, о чем с ней разговаривают, и нагрубила врачихе. Какая беременность? Какая киста? Скажите, что у меня, и я пошла.

Тогда врачиха зашла с другой стороны:

– Где вы работаете? Как так могло получиться у взрослой женщины? Сколько вам лет? И вы не чувствовали себя беременной?

Но у Глафи было столько работы и столько всяких разговоров, да еще Пётр всю осень приносил какие-то жалостливые истории про свою подработку, что ей просто некогда было этим заниматься – беременна она или не беременна, есть у нее киста или нет, и уж тем более сопрягать одно с другим и выгадывать, что из этого могло выйти.

Врачиха её утешала:

– Хорошо, что беременность. Может рассосаться киста.

А Глафи вообще этого не выносит – ни кровь, ни свою физиологию. Ей давайте её профессию. Вот там она будет махать чапаевской шашкой, дотягивать слабые спектакли до приемлемого эстетического уровня, вытравлять провинциальность. А тут говорят, что у нее беременность, а она и слышать об этом не может, потому что все силы она отдает мужу, чтоб тянуть его, его родителей, своих родителей, устроить его на работу, вылечить ему зубы, насморк, головную боль. А перед этим еще шесть лет он мучил её своими спонтанными уходами, возвращениями, потом опять уходами, потом отъездами в свой Бурск. То – сам уйду, то ей – не уходи, а то я голову себе разобью о стену. И разбил, и в больницу попал. Пришлось его отца вызывать и матери писать. И вообще она сейчас завотделом в газете. Вам что? Непонятно? Я не готова к этому, у меня все силы забирает работа.

Но врачиха ничего, стерпела, какие-то фотографии принесла, якобы там что-то видно в утробе. Глафи не понравилось, что врачиха зацепила её – в газете работаете, а себя ведете как безответственная особа, в такой серьезной профессии, а к здоровью плохо относитесь.

Когда Глафи вернулась в Москву, то обрадовалась, что все были дома. Пришлось всех поднять и объявить:

– Сейчас будет семейный совет! Врачи сказали, что я беременна. Что мне делать?

Старшая сестра, имеющая восьмилетнего ребенка, разумно молчала. А отец удивился: то кричала, что сразу аборт, если только будет, а сейчас требует с него решения – что ей делать.

– Благонравные девушки молча вынашивают и рожают. А строптивые выпендриваются. По заднице получишь, если что надумаешь. Иди ко врачу, вставай на учет и наблюдайся!

И все разошлись на двадцать четыре часа. Но Глафи этого показалось мало. В таком простом решении ей чего-то не хватало. Она хотела куда-то рваться, бежать, плакать, чтобы её останавливали, чтобы все участвовали в её надрыве, а они предлагают простое решение – ты, мол, майся девять месяцев, потом роди, потом сиди. А они ни при чем?! Она так не хочет!

Она съездила на работу, перевезла к себе компьютер и, награждая всех насморком, опять заговорила о том же. Тогда отец сообразил, что сама она бы сделала аборт сразу, но самолюбие завотдела не дает ей эту возможность. И это их шанс, шанс семьи. Ребенка надо впихивать в её сознание. Глафи попыталась вывернуться: Петр сказал, что он не против ребенка, но пока вроде рано.

Тогда отец сказал:

– Где бы был твой Петя, если бы так раздумывала его мать?

Дедушка-прожекторщик

Ивану-новобранцу из деревни Ченцы Волоколамского уезда Московской губернии командир линкора «Встречный», как и всем, прибывшим в 1915 году на линкор после двухнедельных курсов школы прожекторщиков, говорил:

– Вначале ваш социальный портрет определен родителями, а потом ваше социальное движение будет определять ваш портрет. Узнаем, кто откуда, и сделаем из вас матросов Балтфлота с особым заданием – прожекторщик.

Прожекторщики – это сигнальная служба всей эскадры. Если эскадра идет на боевое задание – понятно, что днем сигналят сигнальщики с флажками, а ночью и в туман за главных заступаете вы во всей цепочке эскадры. Вы все парни деревенские, у вас церковно-приходская школа за плечами. Будем подтягивать до школы прожекторщиков. Чтобы Азбуку Морзе нашей профессии вы знали, как «Отче наш» в приходской школе.

Когда Иван, демобилизовавшись, пришел обратно в деревню, там были сильны эсеры, которые стояли за традиционную Россию, которая пашет землю, растит хлеб, продает его за границу, тем сама живет и имеет возможность развивать государство. А вовсе не так, как говорят большевики, – всё разломай, пусти рабочих во все структуры государства – и всё наладится. Это бред и абсурд. Если с молотком и гвоздями прийти на поле, тем более на наше, нечерноземное, то ничего не вырастет. Сельскому хозяйству теперь учат. А сельский житель это знает с пеленок, и не надо рабочим учить нас.

Всё это, может быть, и хотел сказать Иван Дуняшке, но, как человек воспитанный – как никак пять лет в Петербурге отслужил, это большой чин в деревенской табели о рангах, – при ней молчал. Очень уж она ему нравилась. Он удерживал себя в проявлении чувств. Ведь мужской мир – это не женский мир. Там ля-ля не пройдет, это балабону Петьке всё равно с кем разговаривать – хоть с женщиной, хоть с мужчиной и на любую тему (он потом еще лошадь увел в Голубцово и стал председателем колхоза).

Отец просил Ивана с женитьбой не затягивать после армии, потому что без женитьбы – одно баловство, нужны дети, нужна семья. А все эти городские штучки – блажь и пустое для крестьянина. Иван молчал до тех пор, пока не присмотрел Дуняшку, и тогда только открылся:

– Я, батюшка, жениться не против и никогда против вашей воли не пойду. Однако и свое сердце надо слушать – кому его вручать. Ведь это на всю жизнь, тятенька.

– Ты куда мне крутишь? Скажи сразу, – ему строго Николай.

– Я просил бы вас сходить в деревню Голубцово, во двор Артамоновых и спросить родителей, могут ли отдать за меня Дуняшку.

– Мне сейчас некогда. У меня дела в поле.

– А я и не тороплю. Если на Большое Вознесение сходите к ним, переговорите – мне будет достаточно.

Когда родители повстречались, переговорили и разрешили им, помолвленным, выйти во двор и лично переговорить, Иван сказал Авдотье:

– Я, Авдотья Егоровна, сразу вас приметил. Но хотел узнать немножко побольше о вашей семье.

– А что ж о ней узнавать? – вспыхнула Дуняшка. – Семья, как у всех, большая. А выделяется только одна Нюра, потому отец любит её, больно рука у нее легка. Всех детей с малолетства приголубливает, чтобы не плакали, чтобы носы были утерты, чтобы букой не смотрели. Разыгрывает с ними всякие политесы. Как барынька церковь ходит, как господин едет на тройке. Да как солдат вилами черта гонит со двора. Да как Петрушка дурачит весь народ на праздничной площади. И такая Нюрочка ловкая, и такая озорная. А в школу её не пускают. Потому что у нее валенок нет. А по морозу босиком не пойдешь. Нет, валенки можно раздобыть, но тятенька не разрешает. И делает вид, что нет валенок. Для всех детей есть, а для нее нет. И потому она сидит со всеми детьми вместо школы. А как она хотела в школу! Но не тушуется. Наберет своих и двоюродных, и тех, кто ходит, и тех, кто ползает, и с ними свою школу разыгрывает – детскую. Прям посреди избы. И так нам её жалко. А ничего не сделаешь. Как тятенька велел, так и нужно поступать. Мы – в школу, она – с детьми. Я бы и хотела с детьми повозиться, а меня в школу, а она бы хотела не всегда с детьми, а и в школу ходить, а тятенька не разрешает. Рука у нее легкая.

– Вы мне, Авдотья Егоровна, нравитесь и своими разговорами, и жаждой детей. Я такую именно себе и присматривал. И остаюсь в этом мнении. И на день Богородицы чтоб нас обвенчали. А потом холода пойдут, в город хлеб возить на рынок, некогда будет свадьбы-то устраивать.

«Ах, как я вас полюбила, Иван Николаевич», – хотела бы она сказать. Но из такта деревенской барышни промолчала, одарив его счастливой улыбкой.

Первенцем у них был Шурка, который умер в 1918 году. Слабенький родился. А вторым – крепыш Вася. Обнадежил родителей. Ну а через несколько лет – троица подряд – Тома, Рита, Валя. Они еще успели полюбоваться своей лошадью в руках балабона Петьки, ставшего председателем колхоза. Он теперь был хозяином этой лошади, а ты её растил и кормил, и если ты ему не поклонишься, то он тебе лошадь свое поле обработать не даст.

И понял Иван – хочет он, не хочет – а он хочет, вон сруб купили, чтобы выделиться своим домом из родительского и жить своей семьей, – а придется сворачивать манатки и дуть в город, иначе семья умрет с голоду. Непривычный для крестьянина подвиг.

Иван Николаевич – человек тихий, но твердый. Председатель колхоза – это же не часовня чтобы на него Богу молиться. Этот человек ещё и пьяница и бессовестный. Пока до поножовщины не дошло – лучше уехать. Закрыть глаза на сруб – свое отдельное будущее – и уехать, не взирая на родителей с обеих сторон. Что бы они ни говорили. Это еще он не политический. Да, скорее надо мотать отсюда, чтобы в Сибирь не выслали за то, что председателю чего резкое скажешь.

Дуняша крепилась, теща плакала. Погрузились на подводу да поехали на железнодорожный вокзал. И страх берет, и молоды еще – жить охота.

Приехали. В Москве – шурум-бурум. Ни тебе властей, ни тебе порядку. Но комиссар в управе сказал:

– Вон пустой дом. Иди и занимай.

– А хозяева?

– А хозяева сбежали.

– А порядок?

– А другого порядка нет. Не хочешь – спи на снегу. Живи одним днем пока.

– А если к стенке?

– Ну что ж? К стенке – значит к стенке. А пока делай так, как я сказал, пока я тут комиссар. Или лежи на улице снегу. Или присмотри пустую квартиру и заселяйся. Мне принесешь бумагу – такая-то занята. Я в бухгалтерию занесу.

– А что с хозяевами?

– А я почем знаю? Я тут за недвижимость отвечаю, а за движимость у ЧК спроси.

Иван Николаевич подумал, что больше он ничего спрашивать не будет, а заселится. Потом вроде ничего, устроился на работу в «Мюр и Мерилиз» на площади у Большого театра. Только он начал работать, приходит сотрудник ЧК и говорит:

– Ваш партбилет.

– Да я продавец.

– Я понимаю. Но к этому еще должен быть партбилет. Предъявите его.

– Я прожекторщик по службе в армии, понимаю в электричестве, поэтому меня взяли в магазин.

А он говорит:

– Я ничего не понимаю. Ваш партбилет. В конце концов: или вы вступаете в партию или уходите с работы. Понятно?

Иван Николаевич подумал: «Как ни жаль хорошей работы по профессии, а опыт говорит: надо сматывать удочки. С такими организациями шутки не шутят.

Такие намеки – достаточная причина смотаться без указания хозяевам своего адреса, чтобы еще и они не проболтались».

И пошел он по Тверской пешком, всё раздумывая – куда? Подальше надо, но я специалист и не могу выехать из города. Вот у Белорусского вокзала – часовой завод. Неплохая возможность. Конечно, лампочки вкручивать – это не то, что в фешенебельном магазине стоять. И деньги другие. Не хотел я рабочим быть, но жизнь заставляет.

Слился он с рабочим классом и плохо-бедно до войны доработал электриком на часовом заводе. Казалось – ладно, не арестовали, не пришили дело, не расстреляли, в Сибирь не отправили, ладно – времена такие – сумел слиться. А там энкавэдэшники за чистоту прилавка борются, чтоб иностранец, входя в магазин на Театральной площади видел бы исключительно продавцов, преданных партии.

И не хотел он молчать, хотел кричать, доказывать, не соглашаться, говорить всем встречным: я ни в чем не виноват, у нас выборная система, у нас левые эсеры были, есть у нас общий староста государства – Калинин, я буду жаловаться на произвол ЧК, увольнять с работы по партийной линии нельзя.

Но деревенским чутьем он понял: удалось слиться с рабочим классом – молчи. Иначе будет худо. И он на своей Околоточной молчал, где и почему он теперь работает. И никто не приходил к нему, никто о нем не спрашивал. И он, по наивности, подумал: вот хорошо, проживу жизнь спокойно. Детей выращу. А это тоже неплохо. Да и сын старший – что значит следующее поколение! Вполне себе существует в этом пронизанном партийной гадостью мире. Собирается в литейный техникум. И если его спросят – то он ответит словами капитана Короткова, командующего линкором «Встречный»:

«Ваше, скажу, социальное начало – это родители. А вам двигаться дальше. Самим себе строить будущее, без отношения к ним».

Сын Вася поверил партийцам. Машина работала по всему государству. Сын – из другого поколения, с другими представлениями, может быть ему удастся с ними поладить? Боясь как бы не напортить сыну, Иван ничего из своего опыта ему не рассказывал.

«Боже! Это противоестественно! Но что же я могу сделать? Пусть живет без моего опыта».

И сын хорошо кончил литейный техникум, устроился на завод «Серп и молот» в литейку. Зарекомендовал себя, вступил в партию. А отец молчал и гнал свои мысли и разговаривал только с Богом.

«Боже! Если ты есть! Ну накажи меня вместо него, но пронеси эту чашу вместо него. Боже! Ну пусть я лукав! Но что же делать, когда надо выкручиваться честному человеку? Ну пусть он будет в их партии! Может так выживет? Такие времена, когда отец сыну не должен передавать свой опыт, свое напутствие родительское! А ведь без родительского напутствия нельзя выжить. Без родительского напутствия он обязательно заблудится! Но я должен молчать. Боже! Удержи его! Не попусти!»

Но времена стали заворачивать, чем дальше – тем круче. Пошли политические процессы – один за другим, один за другим. А у сына – как в руку все идет. Парторганизация рекомендовала его в школу НКВД в Ленинграде.

Иван обомлел. Это приговор. Боже! Не попусти! На него вдруг напала отчаянная религиозность. Боже! Пусть он будет враг моему опыту, но пусть останется в живых! Мой сын! Моя кровиночка!

Куда там! После первого радужного письма средней сестре и блистательного фотопортрета первокурсника школы НКВД в Ленинграде с припиской: «Ну как тебе я?» (сестра обмерла от такого красавца-брата и всё шушукалась с сестрами – «Вот какие в Ленинграде женихи-то бывают! Мы гордимся им!» по радио денно и нощно стали говорить о Ленинградском деле. Больше от брата писем не было. А потом пришло извещение: ваш сын находится в Бутырской тюрьме и нуждается на время следствия в чистом белье, которое принимается на обмен раз в неделю.

В первой же партии грязного белья в резинке (всё объяснили за воротами такие же люди, попавшие, как и они, в то же блестящее учреждение школы НКВД и уже знающие, где в трусах искать записку), когда пришли домой и подпороли – действительно, резинка была обернута папиросной бумагой и на ней синим карандашом было написано: «Ничего против нашей партии мы не совершали, никаких обвинений на свой счет не принимаем и верим в справедливость советского суда. Ваш сын Вася». После ничего уже не последовало.

– А кому что скажешь в теперешнем обществе? – припугнул Ивана сосед. – Много будешь болтать – всю семью загребут. А пока девочки твои ходят учиться – молчи вглухую. Наплакаться еще успеешь, не дай Бог.

И люди ходили и озверело пели коммунистические песни, чтобы ночью рвать волосы в полном молчании своего родительского ужаса.

Но как только объявили войну, Иван Николаевич словно вновь обрел чувства и начал волноваться за своих трех дочерей. Старшая уже подала заявление в строительный институт. Из-за сердечной аритмии её не взяли в медсестры, как взяли дочь тети Нюры, и она ездила на грузовиках всем курсом копать в Подмосковье противотанковые рвы, пока не пришла зима и пока с западного направления немцы не переместились куда-то на север от Москвы. В институте у нее начались занятия, а после занятий она шла кочегаром – отец устроил её, а ночью мучили налеты, и нужно было, всё бросив, уходить до метро Маяковская. А когда не было кочегарки, Тома отодвигала на метр кровать от стены, и ночевала дома (так её научили). Рисковала, конечно. Получала 400 граммов черного хлеба, думала – сразу съесть или поделить, чтоб хватило на день. В этих мыслях и засыпала, радуясь, что хлеба кусочек приберегла на утро.

Так что старшей своей дочери Иван уже ничего из своего опыта передать не мог, а препоручил её, чувствуя, что слабеет, декану. В строительном институте глупостям не научат, вот пусть декан её и образовывает. Но Тома, на удивление отцу, уже была из другого поколения в отличие от сына. Она уже никогда никому ничего не говорила – ни о себе, ни о работе. Молча пережила свою дворовую любовь: того, который в двух шагах был от просьбы руки и сердца, забрали в армию, сначала на Западный фронт в Польшу в пору дружбы с Германией, а потом обратно, когда Германия нас гнала, и кто мог, бежал к своим и вновь шел на Запад, опять в Польшу. А потом горячее признание матроса в любви разбомбил декан: «Ваши руки нужны здесь, никаких женихов».