Текст книги "Все и девочка"

На её слова – «Никакая я не бомжиха! Меня обидели! Я им не дамся!» он закричал:

– Тетка, ты можешь представить, что я ничего не получу в зарплату? Можешь не отвечать! Я свои кровные получу, и сегодня этого дома не будет! Ты поняла? А где будешь ты – мне не важно. Ты поняла?

После таких слов её охватил столбняк, и она всё-таки раскошелилась на переезд, повторяя одно и то же: «Я всё равно продолжу лежачую забастовку».

Сгрузив в новой квартире свои скромные пожитки (а что старое тащить сюда, придется покупать всё новое!) она легла на раскладушку и опять заголодала на две недели, поклявшись не прощать Моссовет с его недостойным поведением. Пусть, пусть я исхудаю, пусть я буду похожа на скелет, пусть все видят, как меня обманул Моссовет и эти начальники всех уровней, которые обещали дать квартиру не дальше Белорусского вокзала. Ведь я там провела всю юность, выбирая себе работу, я проработала всю жизнь на главной улице города. Я не могу в какой-то Тмутаракани жить!

И тут в дни её голодовки постучали в дверь. На пороге стояла Рита.

– Как? Разве ты не знаешь? Какой ужас! Я вся в слезах! Мне одной пришлось пять часов отбиваться от этой племянницы. Представь, что она себе придумала! Бедная наша Красарма.

Родить такого неблагодарного ребенка, который постоянно мучает её.

– Я всегда это говорила! – сказала Валиванна, сразу взяв себя в руки. – Как только она первый раз разрешила себе, еще в восьмом классе, аморальные действия, я тогда еще сказала: «Никогда не рожу, чтоб не мучиться, как наша бедная старшая сестра Краса». Поехали, сейчас же вправим ей мозги!

– Да куда! Уж все разъехались, никого на даче нет!

– А что ж решили? Нельзя же так оставлять! Аморальность оставлять само по себе аморально!

– А придумали вот что, – сказала Рита. – Во-первых, выгнать его с работы. Пусть думает, с кем он связывается. Во-вторых, если не получится, закатать в ПНД. А в-третьих, сослать в армию, путь его там научат родину любить. А вот если не поможет, то уж и не знаю, что делать, может быть, только твоим умом дальше двигаться.

– Хорошо. Я что-нибудь придумаю. Я этих мужчин, которые нашим братом крутят, на чистую воду тем или иным путем, но обязательно выведу. Я обязательно что-нибудь придумаю. Звоните. А сейчас мне Поля Брэгга почитать надо по поводу выхода из голодовки. Всё. Звоните.

– А она – гляди прыткая какая, не отступает. Говорит – с ним поеду, буду разговаривать с его женой.

– Ничего, ничего. Звоните. Как всё попробуете, так и звоните.

Спустя месяц или ближе к декабрю опять появилась Рита.

– Ну что? Упекли нахала?

– Да нет, не вышло.

– А что?

– Краса пришла на работу, сказала – увольняйте его! У него диплом учителя есть!

– И что?

– А он принес справку из ПНД.

– Вот-вот, я всегда ей говорила, никогда с женатиком не связывайся!

– И что?

– Ну и выяснилось, что по советским законам учреждение не может уволить человека, стоящего на учете в ПНД.

– А в армию? Денег-то дали?

– Денег дали, но в армию его не взяли.

– Это почему же?

– Принес справку, что он в ПНД состоит на учете. Они и руками развели.

– А в само ПНД запихнули? Денег дали?

– Да денег дали, поехали класть в больницу, а племянница сказала, что он её во всем устраивает. Защищать его стала, перебежчица.

– Да не может быть!

– Да-да, вот так.

– А что же Краса?

– Хотела в тюрьму его упечь, матом ругалась.

– Это хорошо, это он заслужил, мерзавец, так женщин мучить!

– А он нервически грыз семечки и уехал домой. И забрал племянницу с собой. Да… в тюрьму посадить не удалось.

– А как же детей-то отпустили? Хоть стращали?

– А как же! Сказали, если поедешь – тебе баба Лида руку откусит. В чулан сажали старшую, чтоб не нашли.

– Да как же нашли-то?

– Эта паршивка и нашла. Пошла к заведующей и все двери требовала открыть. Они и струсили. А она – хвать бедняжек, да и увезла.

– Ну, теперь я ему покажу. Ваша ошибка, что вы общественный потенциал не используете. А я его использую. Я в газету «Комсомольская правда» пойду и докажу, что он применяет детский труд – посылает за молоком младшую стоять в очереди в магазине. А еще натравлю на них инспектора по делам несовершеннолетних за то, что они не дают внучек на выходные к бабушке. А еще напишу статью в газету, как дочка, имея высшее образование, растрачивает свой потенциал тем, что гребет снег на платформе.

Устроить жизнь по своим правилам

Обычно за нами в садик после своей работы приходил папа. А сейчас вдруг почему-то пришел дальний знакомый мамы. А нашей бабушке Красе это не понравилось. Она сказала маме:

– Я так много сделала для тебя. Выучила в университете, разрешила развод, а еще вместе со своими сестрами подняла двух девочек из пеленок. А еще разрешила тебе готовиться к аспирантуре. А уж больше ничего разрешить не могу. И вообще это свинство – после всех моих благодеяний хотеть жить с мужиком. Потому что у детей будет травма на всю жизнь от чужого незнакомого мужчины.

Но мама не слушалась и сказала, что так не будет. Одна комнате – бабушке, а вторая – ей с детьми. И она будет жить с тем, с кем хочет.

А бабушка сказала:

– Нет. Ты должна жить с нами, с троетётием. Допускается английский коккер или хождение на аэробику два раза в неделю.

– А я вас троих слушать не буду, – закричала мама.

Бабушка в ответ подговорила в яслях нянечек, чтобы абы кому детей не давали, чтобы не увезли их далеко-далеко от дома на электричке в пригород, где старая старуха откусит руку.

А усталая мама после работы, думая, что старшего ребенка уже забрали, хотела забрать младшую, чтобы провести тихий вечер с одним ребенком, а тут пришлось возмущенно спрашивать, где её старшая. А взрослые тети её уговаривали, что они не знают, где старшая, будто играя с ней, взрослой, в какую-то детскую злую игру, будто им надоели взрослые отношения и им захотелось чего-то детского в жизни, и они с большой охотой приняли предложение Красармы Ивановны участвовать в утаивании ребёнка в каптёрке. Тогда маму охватил ужас:

– Позвольте! Я же вам утром обоих детей отдавала. Верните мне обоих и перестаньте дурачиться или я вызову милицию! И вам не поздоровиться за такие шутки с родителями!

Но нянечки молчали. Тогда мама сказала:

– Если сейчас не отдадите, на Петровку позвоню, и вас всех заберут, куда следует!

Тогда нянечки испугались и тут же побежали в каптерку, где я сидела и обдумывала сказанное старшими: «Если он тебя будет искать и звать – не отзывайся! Он повезет тебя к одной вредной-превредной старухе, которая тут же, на пороге своего дома откусит тебе руку. Понятно? А если мать тебя будет кликать, то и ей не отзывайся».

Но потом нянечки ворвались ко мне, быстро отвели к матери, а мать демонстративно передала меня малоприятному дяде Косте, который повез меня на электричке в Подмосковье к какой-то бабе Оле, и я была очень напряжена и столь недоверчива, что сидела скованная, бледная и молчала всю дорогу, опасаясь, что вот, уже скоро, после электрички меня встретит старая-престарая старуха и откусит руку. Вопросы дяди Кости, что ты любишь больше – читать или рисовать, кого ты больше любишь – маму или бабушку – воспринимала как намеренное заговаривание зубов, только подтверждающее, что меня ждет что-то очень неприятное.

Когда я вошла в подмосковную квартиру, зазвонил телефон и мама спокойным голосом сказала:

– Я передумала! Чего нам сидеть в городе, когда можно выехать к вам в пригород и посидеть всем вместе. Словом, сейчас будем.

У меня всё как рукой сняло. Даже не известно откуда взявшаяся баба Оля не произвела зловещего впечатления. А когда мама с Паней приехали, баба Оля стала рассказывать свои страшилки про деда Алексея, который недавно умер, и ей после этого стали сниться плохие сны, а по вечерам в углу, где стояла его кровать, всё видятся мрачные тени, и она рада, что дети к ней приехали и можно об этом не думать, а заняться нашим совместным житьем.

– Выбирайте, в какой комнате вам лучше будет жить, – сказала она.

Пока взрослые разговаривали о своих делах на кухне, мы выбирали. Когда баба Оля нас спросила: «Ну, где выбрали жилье?» мы сказали откровенно, что я выбрала маленькую комнату, а Паня – большую. Взрослые рассмеялись таким широким мечтам, а потом пили чай.

Хорошо, думала я, засыпая в большой комнате, что эта бабушка ничего не говорит про то, что может руку откусить. Может, потом скажет. Говорят, старые многое забывают. Вот бы хорошо, чтобы она забыла.

Но вышло сосем не так. Некоторое время, впрочем недолгое, новая бабушка ещё немного полюбезничала, а потом стала говорить маме, что у нее давление от нас и голова болит. И даже – чтоб ехали обратно домой. И даже – «Зачем приезжали?»

Мама расстроилась:

– Я не приезжала. Это он нас пригласил.

– А ты бы не слушалась его!

Мама пошла совещаться в свою назначенную комнату с отчимом. А как его еще назвать? Я спрашивала: «Если знакомый с мамой живет, то как же его назвать?» Меня спросили:

– А папа с вами живет?

– Нет, не живет.

– Тогда это отчим.

Мама с отчимом решили: если будет детский сад на весь день, то останется только вечер провести с детьми, а по воскресеньям станем в походы ходить. Разумеется, только до лета. Летом на улице с дядей Витей в волейбол. Дядя Витя был местный и собирал всех детей на волейбол. И на террасу в детский садик можно ходить с девочкой Рысь. Вместе у них получится отшивать драчливого Гусакова.

Зимой мы натерпелись от мороза. По два дня в неделю приходилось топать по снегу. Но к лету стало полегче. А осенью опять вернулось неудовольствие бабы Оли ситуацией и просто случай спас нас от ужаса. Свекровь (а как её ещё назвать? Я спрашивала: «Вот если мама живет со знакомым – то его родительницу как назвать?» – «Свекровь, точно, не сомневайся») чуть безобразную женскую драку не устроила. Как уж отчим успел подбежать и между ними встать – даже не знаю.

Но мы после этого сразу поехали в Москву, чему я страшно обрадовалась. Прощай, моя первая любовь, Гриша Криницын! Я посвящу тебе мой первый опыт в рисовании галереи мальчиков моего первого класса. Я специально не подписала твой портрет, чтобы никто не догадался о наших с тобой чувствах.

Мы поехали в город, а свекровь с отчимом поехали в Хиву. Как он говорил – ему надо было навестить свою прародину, свою творческую Атлантиду – Узбекию.

В Москве на втором этаже открывалась дверь из детского садика – бабушкиной работы – она подхватывала нас на руки, и мы плакали. Когда мама это узнала, она пошла к инспектору по делам несовершеннолетних и поставила её в известность:

– Я не хочу, чтобы мои дети встречались с бабушкой, когда ей вздумается. Я хочу, чтобы мы с вами и с бабушкой договорились о приемлемых друг для друга встречах, потому что она влезает в мою семью. А я хочу жить своей семьей.

Кончилось, как всегда в учреждениях. Тихо свелось к предложению опытного инспектора:

– А пусть дети в будни остаются с вами, а на выходные давайте бабушке. Вам же будет легче.

Дать нас на лето на дачу мама отказалась.

Суд

– Я не верю ни одному его слову, – сказала бабушка. – А почему она верит каждому его слову – я не знаю. Мой опыт подсказывает мне: он проходимец. Именно поэтому я не пускаю его в квартиру и сама не выезжаю. Сижу и караулю. Он хочет обмануть мою доверчивую и неопытную дочь. Я прошу выслать его за сто первый километр, чтобы он не морочил ей голову.

Из бабушкиного ополчения в суде была Валя, и она жаждала подтвердить бабушкины слова:

– Он пройдоха! Я знаю таких! Они пятерым могут вскружить голову. У трех заберут квартиры, а одну оставят несчастной на всю жизнь, да ещё с ребенком. Прошу наше советское правосудие строго наказать его за такие авантюры!

Но судья, поднявшись на кафедру, сказала:

– Прошу всех, кто не является прямым родственником истицы и ответчика, выйти. А через три минуты она сказала:

– Каждый должен жить по месту прописки.

И бабушка с тетенькой Валей были очень раздосадованы. Бабушка хотела бы крикнуть вдогонку: «Я любила и люблю свою дочь и желаю ей всего хорошего, я совершенно не хочу жить в двух квартирах, я сторожу здесь, чтоб он не пролез к дочери ни в какое время суток. Если что с дочерью случится – я этого не переживу, а мне кажется, что обязательно что-нибудь случится».

И тетенька Валя хотела бы внести свою лепту, именно потому она и пришла на суд. Она хотела бы сказать: «У меня очень большой опыт раскусывания авантюристов, проходимцев и всяких ловчил» и потому она была уязвлена в самое сердце, что суд даже не выслушал её.

Приехав из Хивы, баба Оля спросила:

– А почему вы не уехали? Мы же две недели здесь отсутствовали!

– Я два месяца ходила по врачам, чтобы оформить в садик Стасю и Паню в школу, и теперь те же два месяца надо будет оформлять в Москве, – сказала мама.

Бабушка Оля насупилась, но промолчала.

А через полгода после выезда в Москву я сказала новой бабушке по телефону:

– А вот ты приехала бы к нам, бабуль, и сготовила пельмени.

И бабушка Оля обещала и сверх того радостно сказала:

– На лето я вас в деревню приглашаю. Раз у каждого из нас есть квартиры, то встречаться будем в деревне.

Дневник отчима

Вся Фасадная набережная – это четыре дома от Бородинского до Новоарбатского моста. Да еще пополам перерезана метромостом Филевской линии. Так что, приходя в дом Мингео (там в свое время отцу дали комнату в коммуналке), я сразу спускался на второй этаж в ведомственный садик за падчерицами, Стасей и Прасковьей. В садике на то время, будучи на пенсии, работала Красарма Ивановна, отчего детей и взяли в этот ведомственный садик. Если хорошая погода, то, естественно, я забирал их с нижнего дворика – выгороженного места под окнами садика, так это называлось в семье. Воспитательница скупо здоровалась, но отдавала Паню и Стасю. И мы, обходя типографию размером с весь квартал (родная подруга знаменитой Трехгорки, что на соседней Краснопресненской набережной, также стучала и гремела маховиками станков), поднимались на верхний дворик с бочка типографии, где падчерицы начинали игру в ожидании матери с работы. Туда же, раздав всех детей родителям, уделав все нянечкины дела и взяв за компанию сторожа садика, приходила воспитательница, подтягивался коллектив и устраивал смотрины, не в силах терпеть безобразие. Коллективно и молча они прессинговали на некотором расстоянии наши занятия, рассуждая промеж себя: «Каждый вечер одно и то же! Какая легкомысленная и жестокая мать! Чужому мужчине отдает без всяких гарантий своих детей. И каков он наглец, имея жену, приезжает сюда и в открытую занимается развратом. Это аморально! Да еще прикрывается детьми! Куда смотрит общество? А бедная их бабушка страдает!»

Пришлось менять маршрут. Я стал ходить с детьми в дом у моста. Там был продмаг. Стоять в очереди среди людей, слышать, как кричат тетки за прилавком, видеть, как подают деньги в кассу – у детей четырех и пяти лет, никогда не ходивших в магазин, глаза разбегались. Такого активного социума они еще не видели. А партнеру – подмога.

А со своими детьми лет через восемь я пошел за метромост к третьему дому, генеральскому. За ним стояло заводское общежитие очаковского завода безалкогольных напитков. Довольно тихое место. Чуть выше него шла какая-то асфальтовая дорожка метров сто, на которую мы, как на старт, и вышли. Настя лет семи со своим двухколесным велосипедом и Милочка на трехколеснике. И стали они соревноваться, а я у них был за судью.

К нам подбежал мальчик возраста Милы и уже не расцеплялся всё время прогулки. Всё рассказывал и рассказывал про себя. И что он из Владимирской области, и что мама его работает старшей по конвейеру сладкой водички в Очаково и даже может её домой принести, и что ему тоже купят велосипед, и он будет с нами соревноваться.

Но дружбы не получилось. А вот когда они пошли в первый класс в школу за ручку, и Мила и Миша (его, оказывается, звали Миша), то попали в один класс. И вот там-то его мама очень хотела сдружить их и предлагала много программ. Например, водить их вместе в бассейн для здоровья. Это не понравилось. «Ну да, будут одни безвылазные сопли», – сказала Кира и зарубила этот вариант сдруживания. Но Мишина мама, как провинциалка, серьезная и одинокая, которой завод доверил целую линию, не хотела упускать возможности сдружить провинциального мальчика со столичной девочкой, раз уж мы сами пришли к их дому и познакомились с ними. Она предложила каникулы проводить во Владимирской области, в их родной деревне, в которой мало кто живет, да и то неохотно, но в которую с большим энтузиазмом все возвращаются на праздники и каникулы. Там у них есть большая достопримечательность – большой овраг, начинающийся прямо от окон дома, в котором можно вольготно играть. Но Милочка не захотела сидеть в овраге с провинциальным мальчиком. И вообще, как будущему сильнохарактерному человеку ей не понравилось, что родители решают за нее, с кем ей дружить. Она тогда обмирала по девичьим играм в Барби со своей старшей сестрой Катей и не хотела ни в какие каникулы никуда от этого отлучаться. Тогда мама Миши поняла, что надо действовать своими столичными возможностями. Не отступая от намеченной цели сдруживать своего сына с девочкой, она стала приносить дорогие конфеты в школу и дарить их Миле, подслащивая свои намерения.

Но тут вышло обратное. После того, как на большой перемене мама, прибежав в школу, вручала Миле конфеты, она срочно убегала обратно. Это был её обед, но, невзирая на то, что он был ей положен, она прибегала на пять минут в школу. Линию всё равно не останавливали, за рабочими всё равно нужен был глаз да глаз. Чуть отпусти – сразу качество и количество падает. Как они там умудряются – неизвестно. Мама хотела, чтобы у сына была завоевана не только столица и доверие начальства к ней как к ответственному работнику, но и столичная девушка, то есть партнер сына в будущем. Но Мила решила раз и навсегда, что никогда ни дружить, ни женой его не будет. Но Мишина мама всё равно не отступилась от желания создать пару в будущем. Она стала предлагать Милочкиной маме делать уроки вместе. То в одном доме, то в другом. Милка начала устраивать истерики, что она не может ни заниматься с ним, ни видеть его.

– Он даже «Макдональдс» не может сказать. «Макдонулюс» говорит. Фу, не хочу.

Мать ей:

– Не по правилам, а по логике языка – «Макдонулюс» – вернее.

Милка не хотела и слушать.

– Ну хватит, будем ездить на каток. У Стаси уроки в школе, задания в биокружке – мы должны освободить ей комнату на вечер. Будем кататься на коньках. Наши соседи ездят в Измайловский парк на лыжах, а мы будем ездить на Чистые пруды кататься на коньках, – так мать подвела черту под любовью Мишиной мамы к Миле.

После попыток объединиться домами Мишина мама отступилась. Но только от Милы. А с Кирой она еще долго поддерживала отношения и рассказывала дальнейшую судьбу Миши.

А что? Неплохая судьба вышла. Он окончил школу, отслужил армию, прописался в Марьино, в квартиру, которую через завод мама как завучастком всё-таки смогла получить. Да и свою жизнь она неплохо устроила. Выйдя на пенсию, она здесь же, на Фасадной набережной, устроилась почтальоном. Правда, никто не знает, что там насчет семьи у Миши, хотя он купил машину и сам водит. Но когда мать сообщала все эти новости, Милка, уже будучи студенткой, не хотела даже слушать.

Вот кем Стася и Мила восхищались – это старшей сестрой Светой. Вот это да! Та в крайнем дом по Фасадной набережной залезла на самый чердак с классом и смотрела, как берут Белый дом, как президент расстреливает строптивый Верховный Совет в девяносто третьем.

Мать так и обмерла:

– Ты что, Светка, у них снайперы! Они запросто могут снять тебя, как муху.

Но это всё в пересказах, в пересказах не страшно. Милочке в девяносто третьем один годик был. А главное-то что? Устроилась Света на работу и завалила всех киндерсюрпризами. Правда, мать потом пошла и заплатила заведующей за все эти киндерсюрпризы.

Паня и время неограниченных возможностей

Паня – первая – крупная, характерная, амбициозная. Мать в роддоме отказалась её брать в руки, когда принесли на первое кормление. Какая еще девочка? Вы ошиблись, у меня должен быть мальчик. С самого начала Пане нужны были от людей только возможности. Всё остальное она сама себе достанет в жизни. Такой вот лидер уродился.

Установка матери на рождение мальчика усилила её характерность. В семье, где были бабушка, мама, она и младшая сестренка и где второй брак матери не планировался, был культ маленьких детей. И Пане предлагалось постоянно пожалеть младшую, уступить младшей. Для лидера это совершенно невозможно. Уступая маме и бабушке, она молчала.

В школу она пришла размашисто и, отсидев положенную неделю тихоней, начала задирать мальчиков, разговаривать на уроке и саботажничать. Но учительница попалась особенная, потомственная. Не принимая лидерство в такой форме, она пошла посоветоваться со своей матерью, тоже учительницей. И довольно быстро смогла поставить Прасковью в положение, когда ей, как лидеру, было выгоднее хорошо учиться и соблюдать дисциплину, чем оттенять себя от других волевыми демаршами. И так все начальные классы Паня успешно в этой системе и пробыла, и даже в пятом классе добровольно приходила к своей учительнице и помогала ей как волонтер с первоклашками, зарабатывая некую авторитетность в школе. А в шестом классе учительница уехала по гуманитарному обмену преподавать в Индию.

В советской семье ведь какая концепция? Ты наша дочь, а в социум входи сама. Мать, понимая, что Паня лишилась интеллектуального руководства, отправила её во Дворец пионеров. В семье ведь уже было двое общих детей. А сама Паня нашла театральный кружок в школе. И вот в этих двух организациях стали говорить совершенно противоположное всей её предыдущей жизни, подталкивая к неограниченному саморазвитию: ты – лидер, развивайся, осваивай, важно только то, что сделаешь ты, куда ты двинешься и какие возможности перед тобой открываются.

И это так удивило её и так понравилось, что она решила, что с такой идеологией она уж точно всего в жизни добьется. И прежде всего чуть ли не завтра, ну, через месяц точно, купит себе белые кроссовки и белые джинсы. Правда, театральная студия в школе и экономический кружок во Дворце говорили это на разный лад, но говорили одно и то же: саморазвивайся, не стой на месте, не оглядывайся ни на кого, иди быстрее. И чем быстрее ты идешь вверх по социальной лестнице, тем лучше.

Как жаль, что экономический клуб «Виктор» перестали спонсировать. Паня всей массой своих притязаний навалилась на театр. В театральном кружке говорили: «Будь знаменитой актрисой, воспитай себя и к твоим ногам упадет слава. Ты только должна научиться играть. У тебя есть способности, их может развить специалист».

Здесь у Пани возникло соперничество с одноклассницей Проскуриной, у которой был талант. Но Паня предложила нечто другое: преданность театру, симпатию к режиссеру, восхищение его умом. Он стал останавливать на ней свой взгляд. А она подумала: «Как хорошо пройтись вместе с таким развитым, всё понимающим, всё умеющим, даже умеющим научить мастерству актера. Как это приятно! Как это легко! Как это заманчиво! Как это в моем духе лидера идти быстрее и не оглядываться. А как он умеет не смущаться на мои лукавые вопросы! Разве это можно сравнить с ровесниками?» Завоевать его – такой цели она себе в то время не ставила.

В то время, когда по телевизору Горбачев разглагольствовал про обновленный Союз Советских Социалистических республик, Паню в классе именовали Раисой Максимовной. Впервые перестройка разрешила использовать имя жены главы государства как имя нарицательное. Теперь в девятом Паню это уже не удовлетворяло, как это было в шестом классе, когда она была старостой. Да, она прошла две ступени социализации: в начальных классах добилась признания учителя, а в средних классах получила вышеназванное именование. И вдруг в девятом появился этот Крутиков. Он не был пришлым и никогда не выделялся. Почему же сейчас он вырвался вперед, не имея к тому же (кому как не ей об этом знать) никаких особых интеллектуальных преимуществ? Вот вопрос дня! Вот вопрос вопросов! Неужели действительно обеспеченные родители так влияют на рейтинг школьника?

В девятом классе литературу начала вести Рамировна. Начала скромно: напишите сочинение, какую передачу по ТВ вы любите. Прасковья ей и врезала: «А я вообще не люблю смотреть ТВ» и начала подозревать Рамировну в том, что та подсуживает мальчишкам в оценках. Васе Крутикову, её антагонисту в девятом классе, Рамировна многое спускала, а ей – нет. И отметки у него были не ниже четырех, а ей одни тройбаны. Без выяснения отношений не обошлось. Панечка демонстративно, в пику Рамировне и Крутикову начала дружить с отличницей Акиньшиной. Начали они ходить по всем главным музеям города, читать зарубежную литературу и вместе демонстрировать свои знания на её уроках.

Потом Пане всё это надоело. Она пошла на Арбат и выяснила, кто там играет рок-музыку и кто главный в табели о рангах. И пробыла она там долго, всю зиму, и узнала главного лидера, Джимми Моррисона, и внутреннее встала в оппозицию к школе, к крутиковской группе, которую всё так же привечала Рамировна, но о которой поговаривали, что они принимают наркотики. И тут случилась блиц-любовь, отрезавшая все провода, все чувства, все отношения.

* * *

«Чего ко мне отчим пристал – купи хлеба? Я этого не понимаю».

Приехал долгожданный любимец публики и лидер всего арбатского рока Скоморох. Приехал из Израиля, куда он перебрался с родителями. Но после окончания школы и перед армией они разрешили ему наведаться в альма– матер, Россию, и провести «мальчишник». Он сразу запал на Паню, и она ответила ему восхищенным взглядом. Он уговаривал её поехать вместе с ним в Ленинград, в Киев, ну, а далее он собирался в Германию. Звал или не звал – неизвестно и непонятно, потому что никакого Ленинграда мать не разрешила, не говоря о Киеве, Германии и уж тем более Израиле. На следующий день они поехали в какой-то подмосковный лес, после чего она всерьез подумала, что он её любит и должна его ждать. И он даже что-то прислал на Новый год с припиской, что помнит и любит. Она же не знала, что он ушел добровольцем в израильскую армию. Всё просто так и рассосалось. Зато их класс начал мобилизоваться с осени к выпускным, к сочинению, и она потребовала у матери один белый костюм и один черный. Один на выпускной, а другой на экзамены.

«И чего мне отчим говорит, что два костюма их семейный бюджет не выдержит? Я лидер. Они обязаны хотя бы эту малость выдать!»

Темы выпускных сочинений были хорошие, но она взяла скромную: «Память современников о павших в войне». Беспроигрышную тему. И стала себя убеждать, что главное на выпускном вечере – это проститься со школой по-американски, то есть в объятиях учителя. Догадываясь о таком положении дел, родители не вошли в родительский комитет по поддержанию порядка на теплоходе на всю ночь, как не разделяющие американской идеи выпускного вечера. Что там делать? Хотя бы не стоять дураками на палубе.

И тут на следующий день или попозже зазвонил телефон, и раздраженный женский голос попросил к телефону Прасковью. И наша Паня три часа объяснялась с женой театрального режиссера, преподающего у них в школе, какие у нее с ним отношения и почему он непременно должен был присутствовать на их выпускном вечере. А главное – жена педагогически четко объяснила, что у нее от него дети, что она ему жена, что игнорировать его семью невозможно, и Паня не должна себя так вести.

На этом школа закончилась. Паня решила больше не рассматривать взрослых мужчин как отцов. Для пользы карьеры, то есть для движения лидера вперед, надо было выучиться смотреть на них как на партнеров. Ведь в их руках такие огромные возможности движения к карьере, достатку, самоуважению. Долой этих жен, эти нормы вековой давности. Ну ладно, полувековой.

Большая разница со мной, сейчас паниным родителем. Мне в детстве нужна была только любовь матери, опека её и защита, совместное с ней времяпрепровождение. Не случайно уже во взрослости не менее двух-трех лет я опять сходился с матерью едва ли не на амплуа друга. Людей это изумляло. Последний случай – это поездка в Среднюю Азию. Но наступил год, когда мать после Киргизии сказала: «Всё, ехать не могу». Но всё-таки она подсластила нашу поездку с Паней в Оренбург рассказами Шахразады о Средней Азии.

Глава 8. Разговор, произошедший перед поездкой в Среднюю Азию

А далеко ли ехать до Средней Азии, баб Оль? – спрашивала Паня, сидя на кровати в темноте деревенской подмосковной избы.

Ну как ехать? – сидя на своей кровати у печки с подоткнутым для прогрева одеялом и заплетая лук в косичку, раздумчиво проговорила баба Оля, переиначив вопрос по-своему.

Сначала всё леса дождливые да березы плакучие надоедят. Да пьяные русские мужики в серых телогрейках, да бабы толстые с картошкой в грязных ведрах у поезда. Известно – Расея матушка. А дальше – степи. Казахи на полустанках с овцами. Вина не пьют, а только кумыс – вот штука хорошая! И жареная баранья печенка. Ну, от этой за уши не оттянешь.

Казахи – одно удовольствие. Только если их скрипку или балалайку не слушать. Очень уж заунывная. Как начнет аксакал петь – может с утра до ночи петь, а с ночи – до утра. Заунывная тоска. Зато город мертвых у казахов – на загляденье. Куда там русским с их кладбищами! Изгородка так – изгородка сяк, потом вообще без изгородки кучи мусора навалены.

Или узбеки с их холмиками и бунчуками на шесте, воткнутыми в этот холмик. Через год-два падает всё, оползает. Нет ничего. А здесь едешь – будто на луне какой, особенно если ночью. Стоит город, правда в миниатюре, а никого нет. И дома, и улицы, и всё украшено, а никого нет. Даже жуть берет. А после – тетка пустыня. Песок налево, песок направо, песок спереди, песок сзади. Кажется, что ничего никогда не было, нет и не будет, кроме этой вот жары, этого песка и этого еле двигающегося поезда. Ни людей, ни городов, ни жизни. И жутко делается, будто поезд и люди в нем одни на целом свете. И вот кончится топливо в тепловозе, а у людей еда в сумках – и жизнь прекратится. Так и сгинем в этой пустыне.

И вдруг, ударом – оазис: вода, зелень, люди в пестрых халатах, причем и мужчины, и женщины. Сейчас, правда, мужчин в халатах меньше, чалмы – как уличный головной убор. Виноград, дыни, арбузы, гранаты, грецкие орехи, джида – она единственная, которая не имеет аналога ни во вкусе, ни в слове в русском языке, ни в русской жизни. Такая вроде сладкой ваты, только на дереве растет.

Бубны в руках молодых и сильных мужчин. Постоянное пение мужских любовных песен. У нас-то мужчины любовные песни не поют, забыли, только если частушки. А это совершенно другое. Чем-то напоминает о них известная песенка «Песня первой любви в душе… До сих пор жива…» этого, азербайджанского, известная фамилия, вспомню, скажу. Молодые девушки в национальных костюмах ходят, как павы. Самая известная – Тамара Ханум, танцовщица, ну, ты ее не знаешь.