Текст книги "Все и девочка"

Производственная мелодрама
(Жизненное напутствие сыночку, надумавшему стать писателем, для добросердечного назидания)

Когда я узнала, почему сын задумывается и исписывает много бумаги, а муж мой, Алексей Иванович всё время меня попрекает – что это он, всё пишет и пишет, а писаного не видно? – то я тайно прочитала, что он там себе думает, волнуясь, прежде всего, о его здоровье.

Увидев, что это попытка писательства, я переменила свое мнение, даже обрадовалась и согласилась с ним. Пусть пробует, пусть пишет. Только я решила помочь ему, подсказать, как действовать, обнаружить его промашки, показать на собственном примере – как писать.

Почему-то пишет он что-то бесконечное, грандиозное, многофигурное. Все свои встречи, все свои мысли. Так ведь нельзя! Нужно начинать с чего-то малого, даже малюсенького. Вот, например, почему бы не написать, как я купила на Рижском рынке маленькую яблоньку, как я её привезла домой, как выбирала место, рыла ей ямку и сажала? Долгие годы ухаживала за ней, поливала и подкармливала, и вдруг она в одну весну дала такой бело-розовый цвет, что я ходила и любовалась ею, равняя свое настроение под неё. Вот о чем надо писать! Как человека поднимает рассказанное тобой. И вполне можно пренебречь тем, что до самих плодов еще далеко. И вовсе не надо выписывать, не надули ли тебя с этим сортом на рынке, то ли дали, что просила, а если дали не то, прикинуть, что с этим делать. Достаточно одно впечатление записать в коротком рассказе. Как Чехов. Есть же у него рассказ «Крыжовник».

С этим напутствием бабушка Лида обратилась к сыну. Но сын не стал её слушать. Она поняла, что надо взять и написать ещё меньше рассказик. О маленькой травинке, которую она показывала внучке Машеньке в бытность её летом на даче. Она называла эту травку «спаржа», просила, чтобы внучка запомнила название, говорила, как важно её выращивать, потому что у соседки есть все цветы, а спаржи нет, а без спаржи букета не бывает. И соседка всегда приходит, чтобы добавить её в свой букет.

Так у бабушки Лиды получился сюжет о важности добавления в букет оригинального, индивидуального. В первом рассказе она предугадывала сюжет восторга от цветов, а здесь предоощущала сюжет нужности приправы к букету. Она много чего промыслила в этом направлении, а сын опять не принял. Тогда она в назидание сыну решилась написать большое произведение про людей, с которыми она дружила, работала, кем восхищалась.

Мастер Виктор Семеныч

Мастер – так назывался начальник товарной станции – любил свое положение быть благодетелем, распорядителем и ответственным за профблага государства людям, ему подчиненным. Конечно, не бесплатно. Но об этом потом.

Он был из хорошей семьи – отец преподавал в МИИТе, а мать была домохозяйкой. У него был брат, он и сейчас есть. Семья была обеспеченная: на юг, на Черное море, каждое лето ездили в купейном вагоне. Учеба давалась ему легко. Он был перспективным студентом по отцовской профессии. И начальник дороги оценил его отдельно, ибо знал отца, и продвинул его в инженеры при Московском отделении. Но какая-то авария, где он пострадал, вынудила его уйти, и начальник приискал ему место мастера на одной из грузовых площадок города, то есть поставил на тихое, хлебное место. В его распоряжении было четыре сотрудницы, и один рабочий, ремонтирующий контейнеры при необходимости. Нравы были советские: на праздники и на его день рождения накрывался стол. Женщины скидывались на вино и закуску, а на 23 февраля, кроме того, ему на подарок. А также давали взаймы до получки. Человек ведь он одинокий, нерасчетливый в деньгах. Как человек больших амбиций он считал женщину для себя делом недостойным. Брат, вон, женился, а что толку? То ничего, а то приходит жаловаться, что плохо ему с женой. С женщинами он предпочитал жить временными курсами. Так, впоследствии он рассказывал мне об одном из своих достижений:

– Да, была у меня одно время жена капитана дальнего плавания. Разумеется, встречались мы, когда он в это плавание уходил. И всё было стабильно, ухоженно и без обоюдных обязанностей друг перед другом. Просто она звонила, когда он уедет, а потом сообщала, когда он вернется. У меня от родителей осталась трехкомнатная квартира. Она приедет, сделает мне м^***т. А что такого?

– А что это такое? – спрашивала я.

– А ты и не знаешь?

– Я такого никогда не сделаю, и дуры те женщины, которые это делают.

– Вот потому-то ты и не жена капитана дальнего плавания.

– Да мне это и даром не нужно.

– Да тебя об этом никто и не просит. Тебе просто рассказывают, как дело было, – улыбаясь, как кот, говорил мастер.

– Врун ты, Виктор Семеныч, вот и всё! Ни за что не поверю, что женщины такое делают!

– Да успокойся, ты Лидия Васильевна! В конце концов, у меня еще много чего есть рассказать.

Как человек одинокий он любил потянуть каждую тему и дать её дозированно. А я всё никак не могла сдвинуться. Да как же так? А где же любовь? А где социальная ответственность за следующее поколение? Вот я, например, испытала высокую и позднюю любовь к старому саду в деревне. Всё бегу туда, всё копаю, сажаю, поливаю. И всё с думой о следующем поколении. Каким они всё увидят, когда вырастут? Пусть они наследуют сень сада в жаркий день, а в холодный – дух обжитого дома. Совсем-совсем не такой, как тот, в который я приехала. Мрачные, холодные стены. Жил тут кто или нет – даже и не поймешь. Так, простоял дом, как нехристь, целое поколение.

– Поднимать-то теперь, знаешь, как трудно? – говорила я ему.

– И что же? Освящали избу что ли?

– Да нет, тогда и некому было освящать, и церковь закрыта была. Так, помолилась сама, как умела, в каждом углу. «Бог дал замок, ключ взяла я, будь сохранна усадьба моя». Этому меня бабушка по маминой линии научила. Да, потолки переклеила с обоями.

– Ну нет! – едва дождавшись конца моей фразы, сказал мастер. – Никаких обязанностей! На фига мне эти дети-привети?

– А как же тогда? И зачем тогда жить?

– Ну, интерес найдется, проживем не хуже других.

– Тебе уже к пятидесяти, а ты всё ещё не женат, без женщины, без ухода. Разве это хорошо?

– Да у меня четыре женщины.

– Четыре никак не набирается. Тамара Михайловна замужем, женщина серьезная. А у Лены другая направленность: дом во что бы то ни стало выкупить до своей смерти. Ей не до мужиков. А Марфуша помешана на своей внучке, в которой души не чает. Всё для неё только и делает.

– Ну аа ты – на что ж? – подсмеиваясь, говорил он.

– А у меня сын, да вот сад, про который я тебе говорила. Я уж его ни на кого не променяю. Так что ищи! Хорошенько ищи! Как бы не заплакать на старости лет после бравады!

– Ничего. У меня брат есть.

– И я замужем за Алексеем Иванычем.

– А любишь его?

– В нашем возрасте говорят – уважаю. Он хороший, порядочный человек.

– Ну, это ненадолго. Пьет ведь, небось?

– Ну выпивает.

– А я подожду, – со смешочком.

– Да что ждать? Я ведь уже старуха.

– Да старухам легче дать, чем молодухам, – не стыдясь, говорил мастер.

– А по-моему, как раз наоборот, – не соглашалась я. – В молодости кажется любому, а в старости такая привередливость берет, что жуть. Один пьет всё время, не знаешь, с тобой он или где-то витает. А другой на молодух заглядывается, как будто сам не старый. Противно всё это.

– Ну а чего ты хотел рассказать-то? – торопила я его, с возрастом полюбила я беседы.

– Ах, да, отвлекся. Приезжает ко мне брат и говорит: «Вот жена сказала мне – не по средствам живу, нужно мне разменять родительскую квартиру и присоединить метры к нашей с ней общей квартире» Я говорю: «Ты что? Сбесился? Ты с ней, может, завтра разойдешься. А родовая квартира с братом – всегда твоя. Пожил с женой – с братом будешь жить. А то куда ты пойдешь, если разведешься? Где мы с тобой вместе жить будем? Да, сказал брат, ты прав. Я ей так и скажу: «Где я с братом буду жить?» И уехал. Потом приезжает обратно через некоторое время.

– Ты знаешь, что жена сказала?

– Да, слушаю.

– Она сказала, что я живу с женой, а не с братом долгие годы, у нас уже дети и мне надо размениваться и привозить свои метры.

– Ты понимаешь, говорю, что когда ты разведешься, все твои метры уйдут к ним? А я тебя не пущу к себе домой. Будет некуда. Ты представь – брат с братом не смогут жить вместе. Мы что с тобой – Каин и Авель?

Иван Егорыч и Любка

Прихожу я утром на работу – сразу мастер, как с ножом к горлу:

– Придется тебе, Кузнецова, ехать в Белые Столбы Любку проведать. Опять от кондрашки положили в больницу.

– Почему я, Виктор Семеныч? Есть ведь, наверно, и помоложе меня?

– Тамара – старшая. Ей не по рангу. Марфа плохо видит, может чего и не рассмотреть, и не найдет, где. Лена – нелюдимка. Надо будет спросить – и не спросит. Так что, как ни крути, а кроме тебя некому. Ты и общительная, и глазастая, и упорная. Цели своей всегда добьешься. И ответственная – задание выполнишь. Так что сама видишь, кому ехать. Вот деньги: я выписал на ее проведывание. Перед электричкой купи там, чего сама знаешь – колбаски, конфет. Передашь ей. С пятнадцатого числа уже лежит.

В электричке мысли мои потоптались на предложенной мастером теме лишь когда электричка шла городом. Не старая еще баба, да стали за ней замечать – выпивает. Да не остановил никто, да никто выговор не сделал. Так как-то: пила, пила и допилась.

Потом, когда электричка пошла полями, мысли ушли в другую сторону. О Любкиных воздыхателях. Когда приходила в детстве на рынок – лучшее, самое сочное, само в глаза почему-то кидалось. Так и в юности на танцах: самые завидные женихи сразу в глаза лезли. Вон они – со страхом и дерзостью говорило сердце. Вальяжно ходят, никого не боятся, могут пригласить любую. Ходят, не обинуясь ни к чьему мнению. Не то что другие, жмущиеся по углам и размышляющие, пригласить – не пригласить. Так и сейчас, на склоне лет, я инстинктивно примерялась и как бы втайне восклицала: «Вот такой бы, как Иван Егорыч, в юности мне встретился». Подобные мысли распаляли меня.

Сторож грузовой площадки Иван Егорыч, участник ВОВ и человек неунывающий, всегда вызывал мое восхищение своим сильным характером и удивлял умением жить. Не то что Алексей, царство ему небесное: «Ой, контейнер потерялся!» Да тьфу на него! Чего переживать? Ты что ли крал? Нет! Ну и разберется комбинат. Так нет – сидел и переживал. Вот и насидел себе болезнь. А этот себя помнит. Беззаветно из-за общественного переживать не будет.

Вы – что? Ложкомойники! – говорил Иван Егорыч трем другим сторожам грузовой площадки, выпивая с ними. – А я у немецкого генерала поваром был!

Эта фраза означала, что он и в войну умел жить, и в войну у него всё было, а вы в мирное время ни себя, ни свою жизнь уладить не можете.

Когда же другие пожилые мужики, признавая его верховенство в своем малом коллективе, спрашивали его: «Что же ты там в Германии-то, если ты там был, хорошего видел?» – он всегда отвечал одинаково: «Зеркало венецианское в полный рост. Как входишь в приемную – тебя от пилотки до сапог, ну а высший комсостав – от фуражки до ботинок – видно. Видно так, что даже если одна пылинка или складка не там, где нужно – всё показывает крупно, четко и ясно. Вот это зеркало! Вот это работа! А что наши курные избы и кругленькое зеркальце, чтоб побриться! И то на подоконнике с бритвой лежит».

Мужики мечтательно и уважительно говорили: «Э-эх, это правда!» А женщины-осмотрщицы, услышав про такое, вздыхали: и им бы так! Хотя зачем простой русской бабе зеркало во всю стену – не известно. А помечтать охота. Какая бы я могла бы быть с таким вот зеркалом, если бы всё остальное ему соответствовало?

Я спрашивала однако то, что в дело гоже.

Ну а рецепты какие-нибудь германские помнишь?

А как же! Биточки по-берлински! Брандербургское рагу и лапша по-эльзасски!

Спрашивала не для того, чтобы следовать рецепту. Спрашивала расположить к себе, с очень дальним прицелом, как в детстве: «Дяденька, а сколько ваши фрукты стоят?» – «Дорого, девочка. Ты ведь видишь, они самые лучшие на рынке». – «Да, вижу, но сколько же они все-таки стоят?» Или как в юности: «А разрешите вас пригласить на белый танец, Иван Егорыч?». С о-о-чень дальним прицелом спрашивала. Быть сейчас, в пожилом возрасте его пассией, первой собеседницей, чтобы он, добытной по жизни и интэрэсант в разговоре, обо мне бы думал! Для меня бы рассказывал!

А вот тут-то и заковыка! Все на площадке признают мое, Лидки, первенство. И мастер, и шоферы, и осмотрщицы, и сторожа. А Иван Егорыч – нет! Всё за этой никчемной Любкой гонялся, а та его ни в грош не ставила, но любила помыкать.

Эй, Иван Егорыч, сбегай-ка в магазинчик, купи нам водочки – уже одиннадцать. Ну и закусить чего-нибудь.

А тогда ведь в одиннадцать только открывали. И какие очереди к этому часу устанавливались перед магазином! А Егорыч – ветеран, ему без очереди. Андропов велел. Принесенное им, нагло и не благодаря, Любка забирала. Тут же разливала водку, выпивала, закусывала да еще полоскала его.

Ну, Любочка, ну только в щечку!

Надоел, пошел с моего высокого крыльца, пес германский.

А надо знать, что нам, осмотрщицам, крыльцо выше крыши поставили, чтобы верха контейнеров видеть, есть ли протечка или нет.

Мои женихи все там, в Кёнигсберге полегли, а ты сюда живой приперся!

И Егорыч ничего, смалчивал и спускал ей любую вольность. Улыбающаяся, наглая, сияя своей разбитной деревенской красотой, сказав это, она, демонстративно похохатывая, уходила с каким-нибудь шофером.

Сейчас, в сумашечке, Любка была неожиданно трезвая, с серым и одутловатым лицом, потухшим взглядом и малоговорящая. Я с трудом её узнала. Да полно ли? Наша ли это Любка, у которой рот не закрывался и от мужиков отбоя не было?

Вот, – говорю, – собрали от работы передать тебе.

И сую ей сумочку. А она испугалась, превратно поняла, что ее увольняют, и всё твердила, чтобы за ней оставили ее место:

Ты Виктору Семенычу передай – пусть моего места никому не отдает. Я тут побуду и вернусь, и буду работать. Куда мне идти? Я вернусь.

Мои попытки объяснить ей, что никто не собирается ее увольнять, наоборот, профсоюз выделил деньги, чтоб учреждение её проведало и больше ничего – ни к чему не привела. Любка вроде как согласилась, а потом опять начала своё:

Вы место-то мое оставьте за мной, не отдавайте никому. Ты и Виктору Семенычу скажи!

Ничего не понять. Разволновалась я с этими Белыми Столбами и психами. Хорошо с нянечкой у ворот разговорилась, она объяснила суть дела:

Я вижу вы от организации и впервые. Не судите их строго. Им такие таблетки дают, что они немножко не в себе. Когда выпишутся и придут домой – всё нормализуется.

Хорошо хоть немного успокоила. А то не знаешь, где ты и что думать. А в электричке в обратный путь я, всё еще раздражаясь, думала: «И вечно этот Виктор Семеныч меня в такие дела сует! Езжай теперь на работу после такого и отчитывайся перед ним. Будто у меня, как у женщины, своих дел нет. Вот в Пенягино надо ехать, растения поливать! Что же, что осень? – сказала старушка в электричке. – Если хотите яблок на следующий год – по двадцать ведер – сказано – под каждую яблоню надо влить!

Словом, приехала, отчиталась мастеру:

– У Любки состояние плохое. Готовят к увольнению. «Подыскивайте себе нового работника», – сказал врач.

– Ну хорошо, хорошо, я сам разберусь, когда с документами придет – подыскивать мне – не подыскивать. А что съездила – молодец.

А Любка что? Любка когда пришла – мастер уже подготовлен был. Разобиделась.

– А я-то тут при чем, Любовь Александровна, что вы ко мне претензии предъявляете? Так врач написал. Как же я могу его оспорить? Мне по закону не положено.

Фыркнула Любка, положила заявление на стол и уехала. И с концами.

– Вот, Васильевна, как мастером-то работать. Никто правды не хочет про себя знать. Даже если и врач сказал – не хочет.

– Да подожди ты, Виктор Семеныч, когда мы будем уходить, может быть, еще хуже будет.

Дрыч

В то лето сыночку моему приспичило поехать к своей бабке Моте в Ногинск, поспрашать об отцовском роде. Там еще цементный матрос Железняк у реки Клязьмы стоит, с цементной гранатой и пулеметными лентами. Бабка там в доме престарелых находилась.

Мы сговорились на Каланчевке встретиться, под мое окончание ночной смены. И так удачно получилось. Лена, моя напарница, как раз шла на дневную смену и хоть издали, а всё-таки увидела моего сыночка и очень удивилась: взрослый, семейный, детный, а всё с матерью по общим делам ездит. Даже позавидовала – «Мою-то дочь не заставишь по делам съездить».

Ну вот. После Ногинска мы заспешили с сыночком в Одессу. Я хотела покупаться в море, раз билет бесплатный, а сыночек искал город у Черного моря обязательно с интеллектуальной собственностью, чтобы памятники были и музеи.

Так что я не заметила впопыхах, как последний из любкиной когорты ушел – повар немецкого генерала. Там еще Пузан был и дядя Саша. Они Любку обхаживали и в конце концов споили вусмерть. А на место повара пришел никому не известный Дрыч. И увидела я его впервые после отпуска, через месяц. Иду к воротам, а там незнакомый охранник сидит в прозрачном стаканчике. Им на случай дождя его сделали. Обычно человек приходит в охрану, садится на свое место и особенно рьяно начинает проверять документы подъезжающих машин и подходящих людей. А другой человек на этом месте начинает блындать, ерзать на стуле, отлучается, хотя еще не обед, ищет, с кем бы ему потихоньку сгоношить по стаканчику. А Дрыч – нет. Пришел, основательно сел, достал большую тетрадь, ручку, надел очки и принялся что-то строчить. Строчит и час, и два, и три. Я удивилась:

– Чего ты там строчишь?

– Стихи, – не поднимая головы, отвечал он.

– Стихи-и?

Из стихов я знала только любовное: «Сердце, тебе не хочется покоя…», которое перекладывали на песни и вставляли в кино, его знала наизусть. А второе стихотворение – здравица партии, которая тоже была положена на музыку и её передавали по радио. А больше никаких стихов я не знала.

– Стихи про то, как мы, моряки дальневосточники, по приказу Сталина в 41 году быстро были переброшены под Москву под Волоколамск, чтобы не пустить немцев к столице.

– Ты про войну, значит, стихи пишешь?

– Ну да.

– И что же? Печатаешь?

– Да, мне газета заказывала к 9 мая. Корреспондент звонит домой и узнает, как идет дело, успею ли я к 9-му написать? Строжит: вы обязательно до 9 должны закончить стих. Я отвечаю: успею.

– Да, тебе хорошо. Тебя газета ждет с твоими стихами. А вот сын мой пишет, пишет стихи о любви, а никакая газета в них не нуждается. А я за него переживаю.

– А чего переживать? Пусть он выучится писать стихи к каждой дате в государстве. Его сразу опубликуют. Вот сейчас после дня Победы будет годовщина парада Победы. Пусть сядет и напишет. Я могу уступить и телефон корреспондента дам.

– Ты думаешь?

– Я убежден. Я все военные даты в календарь выписал и к ним стихи пишу. И все опубликованы.

– Хорошо, я ему скажу.

А себе я сказала другое: «Сын-рогатик еще и слушать не будет», а подумала третье: как хорошо, что Дрыч пришел. Может, у меня будет напарник, с которым можно поговорить о сыне.

Дрыч высокий, в шляпе, в костюме, спрашиваю его:

– Ты за кого работаешь?

– Да за Ковалева.

– За кого-кого? А он что – совсем ушел или в отпуске?

– Совсем.

– Ах, жаль, – пошла я к своему контейнеру. – Так я и не попробовала потягаться с Любкой при них. Интересно, кто бы кого перепил и кто бы кого раскрутил на мужское поведение – пошухарить вечерком?

Встречаю Лену.

– А что, повар-то ушел?

– Да, говорит, давно. Как ты уехала в Одессу, так и ушел.

Ну вот тебе, думаю, попировали.

– Жаль, жаль, говорю, что ушел.

– Да чего его жалеть, старого хрена.

– Ну не скажи. Он божился, что у самого немецкого генерала обеды готовил, а вы все здесь – ложкомойники.

– Да ты что? Сбрехнул, наверно.

– Нет, у него такой гонор был.

– А как же он туда попал?

– Говорит – с дипмиссией его послали. Ведь война-то не сразу началась с Германией. Сначала-то с ней мир был. Вот в это время, должно быть.

Да, все воздыхатели любкины ушли. Как её уволили, так и они исчезли. Она им всем смысл в работе давала. Меня поразило, что после развеселой любкиной компании, где все друг за другом бегали и сотворяли праздник с водкой и лямуром, пришел человек, который сам себе доволен и сам в себе заинтересован. Весь день сидит и пишет и много ему не надо. Подъедет машина – откроет ворота. Настал обед – сходит в каптерку, поест и опять сидит и пишет.

Да, в Одессу была не первая наша с сыночком поездка, а вторая. Первая была – в Ростов-на-Дону. Про нее я рассказала, когда мы с Дрычом подружились. Там такая Сусанна в их музее перед зеркалом, во весь рост, голая, и старцы. Они там в темной комнате немножко в дверь подглядывают. Так картина и называется – «Сусанна и старцы». Ох, эта картина мне понравилась. Они из-за двери на нее голую поглядывают, а она во всю стать нарисована. Ох, хороша! Полная, светловолосая, румяная!

– О, да это как раз ты, – рассмеялся Дрыч.

– Конечно! Потому мне и понравилась. Как я в молодости!

А еще мы там на кургане были большом. Вылезли на полустанке из поезда и прошли по карте с километр, наверное. Куда идти – не знаем. Вдруг видим – костер. Да высоко, на самом кургане. И никого, кроме двух мужиков около этого костра, нет. И вид у них разбойничий. Или это нам только показалось из-за ночи, потому что в степи больше никого не было? Стоим и думаем: подойти или нет? А спать охота! Соображаем: что лучше? Втихую незаметно поставить палатку в кустах или, как там у них говорят, в лесополосе, или пойти к ним напролом? Что будет? Ведь если поставить втихую – не поговоришь с ними. Пошли напролом, как бы познакомиться да совет спросить, где тут лучше палатку поставить. И опять – а вдруг это разбойники, которые у костра добычу делят, награбленную днем? Ну, куда деться – всё-таки подошли. Оказались отличные рыбаки. Сидят. По стаканчику на ночь пропустили и болтают между собой. Меня угостили, ну, я выпила за гостеприимство, а сын у меня не пьет. Мы говорим:

– А где тут переночевать можно?

– Да хоть рядом с нами ставь палатку.

Народ отличный. Они сразу начали рассказывать, что императрица посылала графа Разумовского откопать скифские золотые вещи. И, говорят, нашли.

А я всё заснуть не могла, удивлялась – в таком странном месте копали для императрицы? Но потом, когда я увидела книжечку про Эрмитаж, точно, императрица посылала графа Разумовского, и он откопал какую-то золотую безделушку. Вот где мы сыночком были!

А когда мы приехали в Одессу – погода вроде ничего, а утром встали – дождь, холод. Ну, думаем, попались. Тут не то что купаться – пальто носить надо. Оказалось – ничуть не бывало. К обеду распогодилось солнышко, резко потеплело, и мы поехали на Фонтаны купаться. И так каждый день. Ужас с утра, а к обеду – блеск, играние солнышка, купание отличное.

Лена из Пушкина

Лена – средних лет и давно на вышке осмотрщиков контейнеров. Муж был. Но большой памяти по себе не оставил. Есть дочь и внучка.

Один раз она взяла на пробу путевку в пансионат. Что-то кольнуло её в тот год, и она, взяв путевку, поехала на море. Кто знает, может, ей захотелось ещё раз увидеть свою молодость. А на море это так легко сделать. Кажется – вот, протяни руку – и она перед тобой. И ты волнуешься и чувствуешь глубоко. И люди тебя принимают молодо, озорно, обнадеживающе.

И предоощущения не обманули её. Действительно: она встретила почти сразу статного офицера, в глазах которого смогла зажечь некий интерес. И у них произошло нечто вроде небольшого шторма в душе, когда двое переходят рамки обыденности по велению большого чувства. Они оба удивились этому чувству. Ездили к памятникам, купались, ходили на танцы, вели себя по-молодежному и не уставали.

Окружение, казалось, благословляло их. Хотелось сохранить и продлить это чувство, и раз заканчивался срок заезда, подумать о допустимом продолжении отношений. Он был женат, поэтому сговорились так: постараемся через год приехать сюда же в то же время.

Для советских это была сложная задача, а может, и не выполнимая, но они поклялись друг другу всё преодолеть, но в следующем году встретиться здесь повторно. С тем, чтобы проверить, действительно ли они любят друг друга? А если уж точно они почувствуют приязнь к друг другу, тогда им не останется ничего другого, как поехать к Лене домой и оттуда ему выслать жене телеграмму в Ленинград, что он просит её о разводе, поскольку нашел свою истинную любовь. Но когда в следующий раз они действительно встретились и почувствовали прежнюю приязнь, то он сказал, что сначала – в Ленинград. Обещал жене приехать после отпуска вовремя. А уж оттуда – к Лене в Москву. Остальной их план остался в силе. Так как Лена была полна чувств, она согласилась и подумала: это просто ответственность за обеих женщин. В нашем возрасте это вполне нормально, и я отношусь к этому спокойно. Лишний раз перепроверить друг друга нужно. Когда Лена уезжала во второй раз от моря, она ни в коем случае не сомневалась, что у них будет всё хорошо.

Я, когда пришла работать осмотрщиком контейнеров, в Лене ничего особенного не увидела и была достаточно далека от нее. Мы и работали порознь, смен друг другу не сдавали, а встречались только в день получки. Но один случай поразил меня, и Лена выступила для меня непреклонным лидером и оглядчивым авантюристом.

Зимой, где-то в декабре, пригнали в наш товарный двор несколько вагонов абхазских мандаринов. Я не помнила, документы у них что ли не были в порядке или в магазинах Москвы затоваривание было, но стояли они долго и никто о них не знал.

Потом Лена разведала, что они стоят в тупике, а на улице морозы. И хоть их перебирают, портится там очень много. Надо не кочевряжится, а пойти и набрать себе сумочку. И Лена ходила. А я – ну да, ну да, а потом как вскочу, да побежала туда же. У меня же сын! Ему витамины нужны! И тоже хотела набрать. А Лене абхазы сказали: «Ты уже была! Больше не приходи! Много вас таких!» А та им – вот ведь характер! – вы на нашем товарном дворе стоите и нечего мне указывать! Набрала сумку и ушла. Я на всякий случай сказала себе: «Что ж я стою? У меня сын без витаминов!» Быстренько набрала сумочку и утекла оттуда. А на своей вышке в тепле мы радостно смеялись своей проказе, и я вгорячах спросила её:

– Ну как твой? Приехал?

– Кто приехал?

– Ну твой офицер, что с моря, ты говорила, он должен приехать к тебе?

– Приехать-то он приехал. Да что толку-то?

– Как что толку? Ты же говорила, что его любишь?

– Да, говорила. Видимо, море – большой плутишка, сыграл со мной злую шутку. Не ожидала я от моря такого!

– Да что случилось-то? Плохо что ли?

– Нет. Всё хорошо. Приехал вовремя. Трезвый.

– А что ж тогда?

– А прихожу я с работы, а он на диване лежит.

– Да он же немолодой, ну и что?

– Как что? Я работала, а он отдыхал. А теперь я с работы, а он – нет чтобы мне приготовить ужин – ждет, когда я приготовлю и подам. А я ведь уже немолодая.

– Лен, а может, у тебя климакс? То – люблю, а то – на дух не нужен. Так же ведь и одной недолго остаться. Или как?

– А я сама не знаю как. Два года любила. А сейчас не люблю. Я вообще дармоедов не люблю. И мой муженек не лучше был. Тоже, бывало, придет уже пьяный – мечи ему закусь на стол. А я этого не люблю. Где пил – там и закусывай. Нечего жену гонять. Я так считаю.

– Лен, так не бывает. Да, мужики всегда обещают больше, чем они могут. И что же их за это отрицать? Тогда одна будешь жить!

– Вот и пусть я буду одна! А с дармоедом второй раз жить не хочу!

И офицер уехал. А за ним исчезли слова и возвышенные чувства, что созданы они друг для друга, и что вся предыдущая жизнь их была только прелюдией к их теперешней любви и долгой и счастливой жизни. А также испарились все рекомендации врачей на море, кому какие процедуры и какие таблетки принимать, как и сомнения: правда ли, неужели мне так повезло, что мужчина полюбил меня, и теперь я буду жить и знать, что это такое.

Когда на следующее утро Лена встала, она уже знала, что ей теперь делать.

Она позвонила дочери и договорилась с ней о встрече.

Та сказала:

– Если просто так, то лучше в следующий раз. Если что-то серьезное, то приходи, но не более чем на полчаса.

– Нет-нет, у меня ненадолго. Уложусь в полчаса. Сейчас буду.

Дочери Лена сказала:

– Я, раз уж пенсионерка, буду жить на пенсионные и буду работать. А деньги, что заработаю, буду переводить своей соседке (договоренность уже есть) за вторую половину нашего дома с тем, чтобы выкупить её. Я хочу сделать своей внучке подарок и вернуть родовой наш дом в целости и сохранности. Для этого вы не должны приезжать ко мне, пока я не выкуплю, потому что я работаю и устаю. Приедете, когда я выкуплю, и тогда вы поместитесь во второй половине.

Лена так и сделала. И у нее получилось. Это жестоко – пять лет не видеть ни дочери, ни внучки. Но у нее получилось. А сама она знала: получилось потому, что она точно всё рассчитала.

Тамара

Старшая среди осмотрщиков – Тамара. Чем-то даже нравится. Как одевается – строго, не по моде, как ходит, как себя преподносит перед мастером – твердо, уверенно. Может отстоять свою точку зрения перед ним. Справедливая к напарницам. Никогда не делает разницы между ними. Да и то, что держит себя почти начальником, хотя и под мастером, – тоже нравится. Из того, что не нравится, только одно: когда её спрашиваешь о любви, всегда говорит: «Ой, это такая морока! Это самое худшее, что есть в супружеской жизни. Когда мужу меня нужно – меня всю трясет. Я не знаю, что с этим делать. Терплю изо всех сил и только думаю: ой, скорее бы, скорее бы он кончал». А когда рожала – через силу – знала, что это нужно для семьи. А так бы мне и не совладать.

«Надо же, – думаю про себя, – кому-то любовь в тягость. Неужели так может быть?»

Это непонятно, неприятно и раздражает. Муж Тамары – Федя. Боже! Откуда же такие мужики берутся? Да какие женщины их высматривают да к венцу ведут? Работает в две смены на грузовике с прицепом и никогда не жалуется. И главное – чем таких мужичков берут? «Молодец твой Федя, – сказал мастер, когда узнал, что она купила дом в Можайском районе. – Почти кусок Бородина! Место русской славы отхватил для себя и рода своего».

А вот хоть и без любви, а таскает и таскает свой грузовик с прицепом. И всё веселый, компанейский. А главное – если рюмочку и выпьет, то меру сам себе знает, не пойму, почему. Может быть, его Тамара научила вести себя прилично?

А Алексей мой и в наше пожилое время – учи-не-учи – всё равно пить будет безостановочно, так что жизнь повернет той стороной, чтобы ты Цербером была. Хороший он у тебя? Да. Душевный? Да. Обещает не пить, а всё равно пьет без перебоев. А ты была и есть Цербер на страже семьи. Это тяжело. Одна отрада – дача.