Текст книги "Все и девочка"

Всегда смерть итожит наши отношения с человеком. И с папой тоже. Я хотела бы на похоронах папы вспомнить, как мы с ним прожили, а тут вот незваный собеседник. Я бы хотела вспомнить, как он водил меня, ещё маленькой, в зоопарк, он там рядом работал. Я бы хотела вспомнить, как он водил меня подростком на Арбат в закусочную, где подавали сосиски с зеленым горошком. Я ведь кроме бабушкиной еды ничего не ела. А еще он пробил мне Будапешт через свою работу, и я впервые выехали за границу в пределах СЭВ.

А в пятнадцать лет я почувствовала себя взрослой и сказала папе:

– Теперь я взрослая, и у нас с тобой всё-всё будет по-новому. Мы будем с тобой общаться по-взрослому – беседовать, спорить и разговаривать. Я тебя беру другом своим. А то я не вижу своего женского пути – мама в командировке, тетки меня заласкивают. Так же ведь нельзя! Да ещё рассоривают с тобой, я ведь всё вижу. Им хочется оторвать маму от тебя, но она в командировке. А мы с тобой составим крепкий наш союз.

Папа признательно заулыбался. «А еще я хочу – понеслась я вскачь, – ехать с тобой в Томск, где ты был студентом, а потом, может быть, Манчжурию, где ты родился. А потом может быть, в Новосибирск, где тебя держало НКВД и стучало по стене всю ночь. Словом, я хочу пройти историю своей страны через твою биографию».

Но ничего этого не случилось. Одиночество ли его замучило или гаражная тетка или уж возраст? А только его ударил инфаркт. А тут и мама в командировке, и я растерялась. Словом, в первый вечер, когда он еще мог говорить, никто к нему в больницу не пришел. А на второй день мама прилетела, он смотрел на нас дикими глазами, а говорила медсестра, тихо, в углу, что по её наблюдениям, он что-то хотел сказать родне и возможно про деньги. Вы посмотрите там, у себя, в закутах, может быть, он чего спрятал. Мама действительно, смотрела, но ничего не нашла. Решили – что может праведный муж утаить от жены? Показалось медсестре. Однако она была права: через двадцать лет нашли тайники, и много их было. Он же фотографией занимался. А в последнее время любил снимать меня. И как раз тогда, когда мы разругались с мамой по поводу моего второго брака, она особенно тщательно убиралась перед основным разговором и увидела целую коллекцию моих фотографий, заложенных им в разных книгах. И я ему признательна за это.

На поминки пожаловал противный-препротивный Сева, вдугоря пьяный, сумевший не только пустить под откос свою жизнь, это бы еще ладно, но он и теткину жизнь за собой утащил в полный раскардаш. По роду говорили – побочную зазнобу нашел, вот и оставил девку в бобылках.

Рита была из-за его прихода вне себя от возмущения. С ней не общается, а на похороны пожаловал. Она настолько была изумлена, что даже разговаривать с ним не стала. Она подробности его донжуанских походов через подругу Матюшину узнавала по телефону. «Провинциалка, пробивная, успела уже в Министерство рыбного хозяйства затереться. Конечно, не чета нам, простым учителешкам-физручкам. И родить смастерила, и привязала сразу, даже не зная человека. А мы всё миндальничаем – да каков, да как – вот потому одинокими и остаемся. А там действуют, не думая, им терять нечего, они из провинции. Говорят, и квартиру получил, и ребеночка-то прописал туда. Но ладят плохо, так что у тебя шансы есть», – успокаивала Риту верная подруга Матюшина.

– Не нужен мне никто!

– Ну это правильно. Что это за муж – хуже горчицы? Мужики поговаривают – к тебе рвется.

– Незачем. Никого не приму.

И так было в семье, будто бы всё в порядке, и он держался на отшибе, будто не знал никого. Да и приди он – не пустили бы. Но это – в норме. А когда горе и он пришел почтить – никто ему слова не сказал. Он воспользовался этим и присоседился к Рите. И так все похороны и поминки ходил за ней хвостиком.

Изнемогла Рита, слушала молча, пока дела были, а вечером – тут гроб, а тут он пришел, и не удержалась. Привела на кухню и слушала эту отраву, задыхаясь в ней и глотая её. А он всё говорил и говорил, что любит её, что всегда только её любил.

В такой день семья смолчала, не замечала, что пьян. Никто камень в него не бросил. Но потом он перешел в комнату и выговаривал уже мне:

– Да, не углядели вы за отцом-то. Одна всё в школе, другая по командировкам. Вот и канул человек. Сидели бы обе дома, одна бы готовила, другая, как благонравная дочь, книжки бы ему читала. Вот он бы в гараже и не перетрудился, да не пере-скандалился бы с теткой-начальницей. Тоже хороша особа! Видит, что пенсионер одинокий, неухоженный – к ногтю его! Э-э-э… да что с вами говорить! Разве вы мужскую душу поймете?

Нет, это терпеть невозможно, как это он мою мамочку куда-то запихивает! Да в нашем доме! И что это тетка Ритка его не выгонит?

Но тетка не шла, видимо, сдалась, опять хочет принять его. Но я уж этого не потерплю! Я не сдамся!

– Знаете что, Сева Нелидович? Я попрошу вас мою маму так не порочить! И вообще не рассуждать про нашу семью бездоказательно и безапелляционно. И если я молчу про это из уважения к вашему возрасту, то это не значит, что я с этим согласна. Прошу иметь это в виду и больше в нашем доме такого не говорить, – и я вышла вон из комнаты, раз тетка Ритка не собирается его вытуривать. Ну, это их дела, а я свою семью порочить не дам.

Потом приехала тетенька Валя. Вот кто мне нравился. Сама себя захотела обмануть – и обманула в жизни. И не отчаивалась. Четыре раза сходилась с мужчинами и четыре раза выходила от мужчин.

А мама, как ответработник, сама поместила свою судьбу в брак «пятьдесят на пятьдесят»: уважала мужа как старшего по чину и родила дочь. Вполне себе приличный брак.

Тетки хотели отъединить меня от папы, оставить в моем детском мире, где им было дадено место заместителей вечно командировочной матери. А в подростках нужен отец, мужское внимание. И у нас с папой уже наладилось особое взаимопонимание. Но инфаркт помешал этой возможности. Для меня это была катастрофа – опять оказаться полностью в женском обществе. Но смерть не спрашивает про наши желания.

А после похорон встретилась нам в метро сестра папы, заведующая поликлиникой. Она (в отличие от моих теток, которые делали вид, что дружат с зятем) демонстративно, видя нас, не подошла и не выразила сочувствие вдове. Видимо, ждала, пока мать сама подойдет и что-то скажет. Мать или не нашлась или была оскорблена тем, что сестра, видя нас, не подошла. Так мы и ехали до следующей остановки, как чужие. Пятнадцать лет брака и дочь – ничто?

Как только ушли после восьмого те, кто срывал уроки и хулиганил, освободилось место для духовного развития и серьезных разговоров с учителями о будущей профессии, и стало ясно, что само ничего не придет. Духовное развитие нужно добывать. То есть осмыслять, где мы находимся всей страной и куда нам двигаться. И выяснилось, что социализм дальше не работает. Поэтому пропаганда выдумала еще одно утешительное словечко – теперь мы будем не социализм, а «развитой социализм».

Всем здравомыслящим было ясно, что это топтание на месте. Что нация – в заложниках. А еврейская диаспора как раз в это же время поняла, что им не надо топтаться вместе с русскими, а надо репатриироваться, возвращаться к своим корням. Там, в диаспоре началась возрождение нации: изучение языка и духовного наследия – Библии, там шли живые интеллектуальные процессы. И если я хочу жить духовно – то вот мне друзья-товарищи. Нельзя заниматься мертвечиной под дулом автомата. Но дома это не скажешь. Дома мама – большой начальник и профорг. Лучше помалкивать.

С точки зрения профессии я хотела взять старостат с замахом на будущий профессиональный рост и начальничество. Поэтому с мамой я разговаривала о смерти Горького – какой она была? Самостоятельной или его поторопили? А с Ритой Иванной – про итоги колхозной коллективизации, когда их пьяный председатель колхоза назло катался на лошади перед их окнами. Но я никогда не заговаривала в семье о новом теперешнем периоде государства, потому что знала: русским самоопределение не поднять. А евреи могут и уже делают это, и с ними надо разговаривать о настоящем. И первая, с кем надо говорить (жаль, Юру, но его нет) – это наша немка Виктория Ильинична, то есть еврейская женщина, преподающая нам немецкий язык. Она выработала в себе неприязнь и несогласие с государственной политикой шельмования её, отрицания её права на выезд за границу к своим германским родственникам.

Кто-то нам подкинул идею бунта на её уроке по модели фильма «Республика ШКИД» в надежде, что она сломается или выйдет из себя, побежит к директору жаловаться, но она железной рукой умного преподавателя быстро это всё прекратила.

– Так, Петров, тебе не стыдно? А ты сядь, подпевала! Вы что, хотите в институт без языка? У вас не получится. А потому сядьте и продолжаем. А слабонервных прошу успокоиться.

По вечерам я с Асей Файнберг всё пыталась уяснить, как же двигаться к возрождению нации, пусть на еврейском примере? На своем русском примере я не представляла, как бы это могло быть при диктатуре компартии.

– Язык и духовные памятники надо изучать для восстановления мировоззрения нации, – говорила Ася, – и готовить себя к репатриации. И добиваться репатриации. У властей много зацепок. Нельзя выехать, если ты работаешь на военных заводах, нельзя, если ты связан с военной тайной – там срок давности должен быть. Основной смысл моей жизни и действий должен быть в том, чтобы добиться выезда и репатриироваться к нации, которая готова построить демократическое государство. И главный вопрос для нас – почему мы должны жить в тоталитарном государстве здесь, когда мы там можем пригодиться в строительстве демократического государства? И кто ответит – почему высказанное желание выехать – растягивается на пять, десять и более лет? Почему наше желание строить там демократическое государство откладывается принудительно?

Ещё недавно я гордилась своими размышлениями о том, что поеду как староста класса по путевке комсомола на БАМ, чтобы строить там крепкие комсомольские организации, но теперь о таких планах я помалкивала.

Виктория Ильинична всё-таки уехала в Германию к своим родственникам, а Ася позже уехала в Израиль.

А что делать мне? Я полюбила русский литературный ХIХ век и пошла в университет его изучать. То есть заняла охранительную позицию. А что же ещё? Двигаться интеллектуально в одиночку не будешь. Нужно искать собеседников. А где же их искать? Лучшего места, чем университет не найти.

Елена Георгиевна вошла в класс спокойно, величаво, что мне всегда нравилось. Правда, сегодня почему-то во всем темном и без ничего – ни брошки, ни платочка Майи Кристалинской – в полном закрытом платье трагической актрисы. Не беря журнал и почему-то оглянувшись на дверь, сказала: «Сделаем литературно-критическую врезку» и стала читать свои записи, возможно, сделанные этой ночью.

«Светская литература, – читала она, – обретает объем, вес и свое содержание – стать ни больше, ни меньше как кафедрой, с которой она вещает народу социальные истины, – лишь в одном случае. Если служит двору. Именно так, при дворах царей и королей, могла возникнуть светская литература. У нас это ХVIII век. Но лишь в ХIХ веке, перестав служить двору, став самостоятельной, она приобретает главное свое предназначение – у нас это весь ХIХ век – просвещать и воспитывать народ. Да, и звать его к лучшей доле тоже. ХХ век быстро заставил народ замолчать, а пишущую интеллигенцию выбросил. Перед интеллигенцией встал вопрос: как сохранить свои функции – воспитания, просвещения для народа, когда интеллектуальная собственность не принадлежит народу. За рабочими еще что-то признавалось, за крестьянином – ничего. Народ молчит. А пишущая интеллигенция может претендовать на вою интеллектуальную собственность только в одном случае – если она возвращается служить двору. И разделять его, двора, взгляды. Поэтому, пишущая интеллигенция, чтобы восстановить смою независимую интеллектуальную собственность, должна была выучиться распространять её своим способом – самиздатом. Выучиться влиять на государство своим способом – предавая за границу свои произведения. Других способов оставить за собой свою интеллектуальную собственность у нее не было. Понятно, что началось это во время войны, в связи с подписанием союзнических договоренностей, но первая официальная дата – 1966 год – суд над Синявским и Даниэлем. Противостояние власти, отказывающей пишущему интеллигенту в его собственности. А его собственность – смыслопорождение. В этом ему государство отказывало, интеллектуалы дерзнули передать свою собственность за границу. Суд даже отказался обсуждать сущность вопроса, суд занялся клеветой, говоря, что они очерняют государство и пришел к выводу, что всех их – в Сибирь. Государство отказывает в интеллектуальной собственности интеллигенту и за это же самое отсылает его в Сибирь. Тогда как без смыслопорождения интеллектуалов социум невозможен. Ни в духовном, ни в материальном смысле. Это был первый публичный суд. На следующем уроке мы обсудим итоги его».

Вообще-то мы уже два года с Еленой Георгиевной вместе. Весь Х1Х век, все старшие классы. В этом году успели только пройти из ХХ века поэму «Хорошо!». И вдруг такая врезка. Все сидели молча. А она собрала свои листочки и вышла. Что-то на нее не похоже. Мне нравились её рассказы о тургеневских девушках, ответственных перед браком и перед обществом. Мне нравился её взгляд в школьное окно, когда она воспаряла мыслью. Мечтательный и одновременно направленный туда, через Арбат, мимо МИДа к Остоженке, где дом Тургенева или еще дальше – в Спасское-Лутовиново – имение его матери и его самого. А тут такая врезка! Двенадцать лет Синявскому и Даниэлю за смыслопорождение. Государство должно поддерживать их, а оно топит? Невероятно. Непонятно.

– Мы остановились на следующем этапе борьбы отчаянных одиночек против засилья власти. Я обещала вам осветить доклад Солженицына в Союзе писателей, – начала следующую свою лекцию Елена Георгиевна через день, когда у нас опять была литература. Она была в том же платье трагической актрисы и чувствовала себя уверенней. Не смотрела на дверь, а отдула смешно, по-девчоночьи свою челку со лба. Хотела продолжать, как в дверь без стука вошел географ, он же у нас завуч, и сказал:

– Елена Георгиевна. Вас просит к себе директор.

Она взглянула на него независимо и возмущенно сказала:

– Я не могу, я урок веду. Это очень важно. Дети должны знать правду.

– Елена Георгиевна! – миротворчески сказал географ, он же завуч, – Людвиг Анатольевич, директор наш, вас вызывает к себе. И гости его тоже ждут вас. Гости просили вас убедительнейше прийти сразу, сейчас.

– Но у меня важная тема, боюсь, дети не справятся с ней одни. Об этом нет ни слова в учебнике.

– Ничего, ничего, – сладчайшим голосом произнес географ-завуч, – мы им поможем. А сейчас пройдите в кабинет директора.

– Я сейчас, – неопределенно сказала она нам и вышла вслед за ним.

Как только дверь за ней закрылась, нас как черт подбросил. Мы все опрометью бросились к окнам. Не знаю, что на нас нашло. И действительно, предчувствие не обмануло нас. На двор возле школы вышли трое: Елена Георгиевна и двое в штатском. Подойдя к воротам, она вдруг обернулась на наши окна и как-то неуверенно махнула рукой. А двое в штатском, полуобернувшись, не выпускали её из поля своего зрения, как два атланта, которые никакого неба не держат на своих руках. А потом все трое вышли за ворота, сели в черную «Волгу» и по-хозяйски укатили.

А к нам в класс пришел все тот же географ и попросил сдать тетрадки на проверку. А кто не сдал, повторно был спрошен, почему он нарушает распоряжение учителя. Вы же должны слушаться учителя – не так ли? Учащиеся нехотя, под давлением жесткой логики отдавали тетрадки. Больше мы их, кстати, и не видели. А по школе поползли слухи, что муж что ли её, или уж она не замужем, а какой-то родственник, да, наверное, родственник, не впрямую, но как-то был связан с обвиняемыми, Синявским и Даниэлем. Может быть, читал их? И его, конечно, не в Сибирь, но на поселение грозились упечь, и тянулось это несколько лет. Все в семье надеялись, что как-нибудь отстанут, ведь несколько лет уже прошло, не отстали, а как обещали, дали ему эту самую ссылку. В расстроенных чувствах Елена Георгиевна, зная, что она не сможет так жить теперь, опасаясь, что её саму отправят без суда и следствия, взяла и выступила с той кафедры, которую имела. То есть перед нами. Ни для чего-либо, лишь только для того, чтобы оставить память в следующем поколении, которое ей довелось воспитывать и просвещать.

Как это? Смыслопородитель-интеллигенция лишена прав на собственный продукт? Тогда я этого не поняла. Больше я Елену Георгиевну в нашей школе я не видела, куда она делась – не знаю. Зато, мне кажется, впервые у нас с мамой начались большие взрослые разговоры.

Для пьющих и попивающих армия – самый большой кусок насильственной трезвости человека, самый большой и продолжительный взлет человека, которого с первого взгляда еще и не распознать – нормальный он или долго и принудительно не пил? Понять трудно, но не влюбиться в такого – совершенно невозможно. Генка пришел из армии, как и положено – с начищенными блестящими пуговицами, начищенными сапогами, белым подворотничком, отутюженной форме, со всеми значками на груди и привыкнув держать грудь колесом, радостный, подстриженный под полубокс, в полной уверенности, что все девушки города – только его. И потому он был возмущен и никак не мог понять, почему я в другом, прямо противоположном ему настроении. Он – то, конечно, удивился, как я выросла. А я враждебно и демонстративно захлопывала передним двери кухни, ванны, своей комнаты. Получив холодную отповедь от, видишь ли, интеллигентки, он решил устроиться на такую работу, чтобы всем стало ясно, что полгорода девушек за счастье почтет жить с ним.

Получив в армии водительские права, он пошел работать водителем скорой помощи. В его бригаде был целый штат медсестричек. Таскал медсестричек домой без разбору. Что-то они принимали без разбору, так что в туалете или ванне он мог упасть и лежать. Потом его уволили. Он лечился. Устроился таксистом и начал водить беспорядочно девок с вокзала, а в конце и даже какого-то мужика, с которым они не поделили что-то. Сами понимаете, после смерти матери и отца он одичал, завел голубей, ну, это же замена большой любви, и чистой любви, а мужика того зарезал.

– А говорят, Генка в тебя влюбился, – остановила меня как-то лифтерша.

Я хотела эту лифтершу ударить скрипочкой по голове. Что он себе придумал, у меня даже в голове этого никогда не было, тьфу!

В коридоре происходили безобразные сцены:

– Иди, иди сюда, поварешкой по голове сразу получишь, – мама охраняла меня, стоя в дверном проеме.

– Стой, Ген! – хватала сына в своем дверном проеме соседка Галина Прокопьевна, – не иначе как она с милиционером связалась, раз такая прыткая. Ты что, не видишь, она посадить тебя хочет!

Середина коридора пуста.

– Надо Ирке позвонить. Муж ее, милиционер, всех тут местных знает, спросить у нее, откуда в ней такая прыть? – уже мужу, отвернувшись в комнату, говорила Галина Прокопьевна.

Середина коридора пуста. Только воинственно ощерились две большие вешалки с пальто, плащами и куртками одной и другой семьи, как Монтекки и Капулетти.

– Да какое! – кричит сосед Иосиф Петрович из комнаты. – Я видел, ее грузин с Дорогомиловского рынка провожал. А это еще похуже милиции будет. Грузины – те все друг за дружку, только тронь одного. Костей тут не соберешь. Назад, Генка!

– А я и грузинов, и всех, кто к ней придет, ножичком пырну! Она у меня дождется, вот увидите!

– Стой, Генка! – взревела мать.

Коридор, будучи поколеблен конвульсивным движением Генки, опять опустел.

Первая дверь с треском захлопывается. По коридору, как по нейтральной полосе, пробегает в руки матери демобилизованный солдат Генка, и вторая дверь также захлопывается.

А потом было ещё хлеще.

– Вроде дымом пахнет. Ты ничего не чувствуешь? – встревожилась мама. – Живем как на вулкане, может быть всё, что угодно.

– Пойду, посмотрю, – мама боязливо открыла дверь, вдруг там полное ведро со шваброй притолкнуто предупредительными соседями, чтобы член нашей семьи, если забудется, споткнулся об него, но чтобы сказать можно было – глаза разуйте, я тут пол начала мыть.

Мама вбежала обратно:

– Да нет, там правда дымом из-под двери тянет. Что же делать? Побегу к соседке в параллельную квартиру, пусть она, как человек нейтральный, вызовет милицию.

– Может не надо, мам? А если там огонь? Ну и пусть сгорят к чертовой матери, надоели!

– Ну тогда вместе с ними и мы сгорим!

Ах черт, никакого покою с вами! Не дают сосредоточиться. Я выбежала в кухню. По коридору уже стлалась дымовая завеса, а в дверь звонила милиция.

– Что у вас тут?

– Вот, сами видите, – зажимая нос, сказала мама.

– А кто из соседей дома? Или нет никого?

– Да нет, есть, но она лежачая.

– Но что ж, лежачая тоже может сказать или крикнуть.

– Да нет, вы понимаете, у нас вражда, она даже если и гореть будет, ничего не скажет. У нее сын пьющий, нигде не работает, часто деньги с нее спрашивает, чтобы выпить, а она не дает, просит почтальона, чтобы он ей под простынку клал, и не дает. Сама-то она встать не может. И сегодня утром требовал, буянил, бегал по коридору: «Дай три рубля, а то убью! Убью я тебя мать, сказал – убью, значит, убью!» – торопливо проходя из предбанника в коридор, плотно грузила милиционера мама.

Потом милиция выбивала дверь. «Есть кто?» – «Да». – «Откройте!». – «Я встать не могу!»

Когда вышибли дверь, комната уже была полна дыма. На постели лежала соседка, завернутая в ватное одеяло, которое тлело, а кровать уже горела.

Когда проворные милиционеры, быстро натаскав воду из ванны, всё залили, нашли в комнате кое-чего, чем можно было ее перепеленать, и ушли, то соседка впервые в жизни посмотрела на маму добрыми, умудренными всей своей жизнью глазами, и тихо сказала:

– Спасибо тебе, Тамара Иванна, я буду помнить о твоем благодеянии до конца своих дней.

А мама потом весь вечер и всю ночь не могла понять – ну почему человек очеловечивается только на смертном одре? Зачем он так враждебно прожил с нами всю жизнь?