Текст книги "Все и девочка"

Старший внук Тамары – Котя – сделал бешеную карьеру в подростках на танцполе. Каждое его выступление – обязательно первое место. Когда он выходит со своей партнершей, и они делают всё чисто, ясно и ярко – все сразу видят: вот это лидеры первенства. И все рукоплещут. И твоя душа взлетает высоко-высоко, как, может быть, не взлетала даже в твоей юности с обоими сыновьями, а взлетела только с твоим внуком. И это так сладко ощущать. Это ни с чем не сравнимо: гордость твоя и слава за успехи твоего внука.

– Ах, как я его люблю, – говорит Тамара. – А сколько сил я отдала возить его на танцы.

– Тебе, сыночка (никак не могу назвать его внуком) может быть, хватит этим заниматься? Ты, наверное, устал?

– Нет, бабушка, мне это совсем не трудно.

Надо же, думаю, какой инфернальный мальчик, будто нарочно созданный для моей мечты, которая не любовь, не работа, не слава, а родовая привязанность к своему внуку. Не входит это в мою голову. Как это могло получиться? Такого высокого, большого, бескорыстного чувства у меня не было в жизни. Ни от любви, ни от материнства. Я боялась, что жизнь обманула меня, а она оставила все мои силы на заключительную любовь – любовь к своему внуку. И с меня-то понадобилось не то, что требует любовь – всю себя. И не то, что требует материнство – всю себя. А всего лишь водить на танцкружок маленького мальчика, который очень отдаленно похож на меня и который, как я догадываюсь, любит какую-то молодую женщину, его родившую – мою сноху. Но тут я была аккуратна. Никогда не позволяла себе ревновать его к матери. Да, я была щепетильна, пунктуальна, аккуратна с его уроками танцев. Водила каждый день. И чудо свершилось, чего я уже не ждала от жизни. Я полюбила внука за его твердость, обязательность, терпение в профессии. Он наследует все мои лучшие качества (говорю это без тени кокетства). И я счастлива. Да, я знаю, что высшие ступени профессионализма, в том числе и танцоров, – единичны и очень не постоянны. Но это для меня не важно. Важно то, что я ощутила это чувство и пронесу его через всю жизнь. Молча и благодарно.

А у младшего сына жена – проститутка. Алёша был спокойный, выдержанный и хорошо учившийся мальчик. Он имел серьезную девушку в невестах в старших классах. Она обещала его ждать до демобилизации из армии. Нареканий от командиров не было. Никаких горячих точек на его армейскую жизнь не выпало. Пришел как положено, устроился водителем на легковую машину к большому начальнику, что изобличало в нем ответственного труженика-отца. С невестой своей возобновил отношения. Они ходили в кино и гулять в парк. Всё шло по штатному расписанию. Я ни о чем не волновалась. Вдруг он встретил какую-то Н. Толком никто не понял, откуда она. Из послеармейского мальчишника? С танцев? Или вообще на улице встретил случайно? И стал он всё свободно время проводить с ней. Перестал встречаться с невестой. Всё только с ней.

Некоторое время я потерпела. Мало ли, может, это несерьезное что-то? Сын сам объяснится. Но не произошло ни первое, ни второе. Тогда я пошла к нему:

– Сын, в чем дело? Ты же всегда ответственным был, почему ты манкируешь своей невестой? И где ты проводишь свободное время?

– Ну, мама, я не обязан отчитываться. Я уже взрослый и не могу отчитываться по каждому чиху. Я уже закончил свое воспитание и не надо меня на ковер вызывать.

– Может быть, отчитывать – не то слово. Но проект о намерениях своей судьбы ты матери, по её просьбе, предоставь!

– Ну что я могу сказать? Она хорошая девушка. И больше я тебе ничего не скажу.

– Ну так если хорошая – женись на ней. Скажи невесте, что у вас брак расстроился, что ты нашел другую, женишься на ней, рожаешь детей, образовываешь семью.

– Мам, а она мне сказала, что она родить не может, – резко сменил он тон.

– Это ещё почему?

– Ну что ты? Маленький ребенок, не понимаешь? Она сказала, что её обольстил один и исчез, и она вынуждена была сделать, ну, сама знаешь что.

Акулина

Когда всё-таки Лена ушла, выплатив за дом, прислали из отдела кадров новенькую, Акулину по паспорту. Мы её звали Кулей.

Вроде с виду нормальная женщина, но сделала в своей жизни два странных поступка. Первый – при потере мужа, будучи ещё молодой, вышла замуж за инвалида. Мать ей сосватала.

– Чего мужа жалеть? Сам напился – вот башку и отшибли. Чего об этом плакать? А у тебя маленький ребенок да неустроенность. А инвалид с машиной и квартирой. Ну да, что-то потерпишь. Зато как сыр в масле кататься будешь.

Куля не знала, как жить с инвалидом, а свекровь приезжала и науськивала – она тебя обирает.

Я сердилась:

– Не знаю, зачем ты согласилась? Я бы – ни за что! Я бы – ну вот режь меня – ни за что!

А второй странный поступок уже дочь её взрослая учудила.

– Сейчас ко мне один мужичок приходил кассу ремонтировать. Для меня он староват, но обаяшка страшный. Присмотрись к нему! – сказала дочь Куле по телефону.

– А чего мне смотреть на него?

– Ну как? Ты же всё-таки развелась с Петровичем? А тут оборотистый да рукастый пропадает.

И вот Куля, не проверив его, не подождав ничего, садится с ним в лифт, он быстренько оприходует её, прям в лифте. Но ей-то это и надо. Она уже отвыкла от таких вещей, а тут приступом взял да в лифте. И пришлось вести всё в свое русло. Да, работящий, денежный. На стол много привез со знакомством. Готовь – не хочу. Но безбашенный.

Не устояла она, польстилась и второй раз. В общем, умер он скоро – то ли сердце, то ли живот. Но не только умер, а оставил ей на попечение своего (трудно сказать какого) ребенка.

– А почему трудно сказать? – спрашивала я её.

– А потому, что он кончил торговое ПТУ.

– Ну и что? Это же хорошо – всегда продукты, деньги.

– А то, что придя за прилавок к мяснику, съел с прилавка три банки красной икры. А мясник увидел. А когда делали ревизию, директор его спрашивает:

– Зачем ты это сделал?

– Мне захотелось, я и скушал.

– Типичный олигофрен, – сказал директор магазина, – придется направить его в поликлинику и избавиться от него.

А мясник добавил:

– Да уж! Если все будут есть, как хотят – то кто же заработает? Ты сначала заработай – а потом будешь есть, что хочешь.

И пошел на свое рабочее место.

Куле пришлось жить с этим сыном в разных комнатах. Совсем у него детское сознание: захотел – скушал. Но муж успел прописать Кулю к себе, чтобы она не вырвалась, а вела молодого мужчину с детским сознанием дальше по жизни. Он успел купить дачу в Подольске, чтобы она вывозила сына вместе с собой. По-хозяйски распорядился женщиной.

– Ну это уже судьба, – качала я головой. – Дважды с инвалидом жить.

А кроме того вырыл он на даче погреб, чтоб урожай хранить по осени. Да глубокий. Куля не рассчитала, то ли не так лестницу поставила, упала туда и повредила спину. И теперь ходит в поликлинику на прогревание.

А я тогда уже последние дни дорабатывала и говорила ей:

– Я уже не могу, Куля, такие вещи слышать. Всё у тебя наперекосяк. Извини меня, я уже старая, больше не могу это слушать. У меня у самой, Куль, дача. Там летом нужно работать, а в зиму дворничать. А то жить трудно – у сына семья, детей кормить надо.

В общем, рассталась я с ней дружелюбно.

Телевизор

В юности мне говорили: «Вот доживешь до шестидесяти – тогда узнаешь». И это казалось так необозримо много – до шестидесяти, что и говорить не о чем. «Ого сколько!» – отмахивалась я, смеясь. И вдруг вот они – шестьдесят – рядом, здесь и даже нервируют. А вдруг завтра уволят? Идите, скажут, вы на пенсии. Что тогда делать? Поэтому мастер всегда бравировал одной фразой, очень импонирующей нам, пенсионеркам: «Пока я работаю – можете быть спокойны. Никто вас не уволит», имея виду, конечно, своё – понимай, учитывай, входи в положение. То есть: подготовь чаю, когда он придет на работу, привези варенье из деревни, если есть, картошки свари на обед. Ну, денег когда одолжишь на выпивку. На двадцать третье февраля – рубашку хорошо от всего коллектива. Ну и так, по мелочи и по случаям, чего и не учтешь сразу.

А тут вдруг я повздорила с мастером. «Не нравится – уходи», – сказал он.

А я не уступила. «Не ты брал – не тебе и увольнять», – зло ответила в сердцах. Тот замолчал. Я поняла, что осадила его, но ситуация оставалась напряженной. Он же всё-таки мастер, всё контролирует. А тут еще следом распространился по станции слух: кто из пенсионеров уйдет добровольно – тому четыре оклада, а кто останется на следующий год – всё равно уволят, но только уже без выплат.

Я раздумалась. Если меня уволят в следующем году без всего – на телевизор еще собирать надо будет. А если я уволюсь в этом году с четырьмя окладами – это как раз будет цветной телевизор из комка, иностранный, «Фунай» – маленький, удобный. Правда, в комке покупать чудно – вдруг сломанный дадут? Но зато уж точно – память о работе.

Не долго думая, я написала заявление, говоря про себя: «Такие, как я, по электричкам уж не ездят. Смотрю, смотрю в полный вагон каждое утро – никого, как я, нет».

И второе: часто проснусь и не знаю, куда мне ехать: то ли я должна работать в день и это – ночь и я сплю. То ли мне работать в ночь – и это день и я сплю перед сменой. Извелась совсем. Сяду дома и буду телевизор смотреть. Если, конечно, несломанный куплю.

Говорила я это, еще не зная, что советским, живущим исключительно на зарплату, нельзя дома сидеть. Всех их ждет утешительный забег – работа в домоуправлении. Так я принципиально разошлась с напарницей Леной, которая не захотела клевать ни на какие подачки со стороны администрации, а решила работать до конца, до полного расформирования коллектива и самой площадки. А это, кажется, еще года на два-три затянулось. Ну, ей за дом выплачивать надо, а я зачем там буду сидеть?

Закрыла я этот вопрос, усевшись перед своим телевизором. И удачный такой попался. Работает и работает – вот тебе и из комка. Лучше, чем из магазина.

История с мастером

Несколько лет спустя случайно встретилась мне Куля на той платформе, к которой примыкает товарная станция. И мы сразу заговорили о дачах. Да и о чем на старости лет можно с таким упоением говорить? Жизнь-то прошла. И всё-то в ней сложилось и сделано. Ну, как уж получилось. А на дачах всё нужно утаптывать, всё переделывать, всё вновь. Бодрит это, и рассказывать об этом охота. Оказывается, хорошо разговаривать с напарницей про дачу – вот чего я лишилась, уйдя с работы.

Раньше ведь как? Когда я приехала в деревню, мне Алексей Иванович, мой второй муж, рассказывал о ней, а когда он умер, я рассказывала сыну о деревне. Я надеялась этими рассказами пристрастить его к огороду и деревенскому дому. А приехала его вторая жена – сказала – нет. Дети наши выросли, нельзя им сидеть в дому. Надо заниматься краеведением этого района. Из грядки никакой кругозор не выходит. У вас богатейшая интеллектуальная собственность. И Татищев, и Баженов, я уж не говорю об общеизвестной семье Чайковских. Нечего сидеть дома. Идите на километраж – не меньше 10 километров, и всё смотрите и спрашивайте. Так что о деревне мне некому рассказать.

Ну и конечно, поговорила я с Кулей о мастере – самом крупном происшествии на станции.

– Пришел он к начальнику дороги выпивши. Тот его срочно что-то вызвал Так и пошел, не обратив на это, так сказать, внимание. Как бы по-свойски, как бы давно знакомы. Начальник в резкой форме сказал ему: «Пойди и приведи себя в порядок». А также выписал накладную, чтобы ему выдали новый бушлат и новый комплект одежды. Видно было, что мастер давно не обновлял свой гардероб. Начальник (не знаю, знаешь ли ты или нет тот случай, когда мастера по голове ударило?) курировал его как отец. А мастер не стерпел такого унижения, побежал в отдел кадров и написал заявление об уходе. Тут же побежал в домоуправление, где находилась его трехкомнатная, и подал заявление о приеме на работу. В наше время перестройки почему-то участились аферы с квартирами. И даже грабежи. Раньше такого что-то не было. А теперь приезжает бригада кавказских гастарбайтеров…Ой, ой, Лид, подожди! Я забыла тебе вот что рассказать. Когда вы все разошлись после перепугу, что всех уволят, остались мы с Тамарой и работали по две смены и тряслись, и ждали увольнения. А брать никого не разрешали после того случая с протечками. Зачем, говорят, нам такие осмотрщики контейнеров, которые не отслеживают подмочку, все их бумаги – туфта! И поэтому сдернули все крыши с пакгаузов, сбросили с них всё железо, покрыли новым и грозились выгнать к чертовой матери осмотрщиков, которые ничего не делают.

Двое еще уволились, а мы с Тамарой работали без отдыха и всё допытывались у мастера – что будет? Нельзя же в подвешенном состоянии находиться! Всё просили его узнать у начальства нашу участь. А мастер постоянно был выпивши. А спрашивать его можно только, когда он трезвый. Поэтому он подзатянул, но всё-таки выкроил время, когда был трезвым, и спросил у начальника про нашу участь.

– А какие увольнения? Служба остается. Если не хватает кадров – добирайте, – сказал начальник.

Так вот про мастера. Одна женщина, такая проныра, рассказала ему случай. Пришли кавказцы к одному мужику гуртом и говорят:

– А чего ты, мужик, так мало пьешь?

– Да я бы рад больше, да денег нема.

– О, это ничего. Мы тебе поможем. При нас будешь пить, сколько захочешь. Только нам ночевать неудобно. Вот бы мы у тебя по-солдатски в углу, вповалку ночевали?

– Ладно, – думает мужик, – попробую. – А чего, правда? На один стакан хватает, а дальше ходи-проси?

Ну, решил рискнуть. Согласился. И радовался целый месяц, что жильцы скромные и водки – навалом. Пей – не хочу! А через месяц они говорят:

– Знаешь чего? Мы тут с работы шли, а нас милиция остановила, спрашивает: «Где живете?» А мы говорим – «Мы там, у дяди Паши в угловой квартире живем».

– А это нам всё равно, – говорит милиция. – Мы туда не пойдем. Мы только проверяем документы. Есть у вас документы?

– Нету.

– Ну тогда вы незаконно здесь находитесь.

– Ну мы поговорим с дядей Пашей.

А дядя Паша уже попривык к халявной водке и ребята смирные. Написал в домоуправление, как они просили: «Согласен, чтобы они ночевали у меня. Дядя Паша».

А потом приходят те же милиционеры и говорят:

– Вы дядя Паша? На выход!

– Как на выход? Это моя квартира!

– Нет, квартира теперь не ваша. Потому что был суд, вы не пришли, а заявление ваше было, что вы согласны, чтобы они ночевали у вас.

Этого заявления достаточно, чтобы переписать квартиру на них.

– Тогда это подлог! Кто-то взятку дал!

– А мы ничего не знаем. Вот решение суда. Мы должны вывести вас под белы руки за дверь.

– А куда ж мне теперь?

А милиционер говорит:

– А может, у вас в другом городе родственники? Сами подумайте, куда ехать, а здесь вам делать нечего. Вот в решении суда написано: «Согласен на проживание».

Ну что сказать? Просидел дядя Паша на лавочке весь день под своими окнами, потом сшиб навесной замок в подвале и из выброшенных вещей соорудил лежаночку. Никуда я не пойду! Это мой дом! Никуда от него не уйду! Пошел и лег там в подвале. Да, конечно, летом пару недель в подвале, может, и протянешь, а зимой – не более трех суток. Потом – воспаление легких, бесплатное медобслуживание в больнице – и на кладбище.

А мастер понял, как человек грамотный, что делать. Всё-таки железнодорожный институт закончил. Он сказал себе: «Надо иди в домоуправление, быть там своим, глядеть на эти бумаги. Они дали взятку. А если я буду работать в домоуправлении, то я этого не допущу. И никакая жена моего брата ничего не выдумает. Я приму меры. Я буду сторожем своей квартиры в домоуправлении. Каждый день буду спрашивать: «Нет ли на такую-то квартиру бумаг от незнакомых лиц?» Жена моего брата спит и видит, чтобы мне свинью подложить и разделить квартиру. А квартира родовая, там наши родители жили, и мы мальчиками жили. Я брату говорю: «Зачем тебе эта жена? Женщина всегда обманет! Ты что, не знаешь? И вообще женщина не для этого… Ишь чего надумала – родовую на две однокомнатные поменять! Не будет этого! И не слушай ты её! Брось её и приходи ко мне жить, как брат с братом. А согласную встречаться я тебе сам найду!»

– Ну что такое он говорит, а Лид?

– Да, допился наш мастер до ручки! Кто ж у вас теперь мастером?

– Да пока нет никого. Кто-то нас курирует с другой станции. А Тамара, старшая, негласно ведет все дела. Прощай, наверно, уж и не увидимся.

– Да и ты прощевай, как говорит мой внук.

Русский Тимур

Когда по радио объявили, что началась война, он стоял на кухне и решил для себя, что не может ни видеть это, ни слышать, ни тем более участвовать в войне. И потому пошел к специалисту на углу улицы. Появились и такие, что простреливали правую руку между вторым и третьим пальцем, человек не мог стрелять, и его не брали в солдаты.

– Дудки, – сказал специалист. – Если прострелить – могут доказать и получишь от трех до пяти лет тюрьмы.

– А как же делают? – спросил он.

– А бытовое увечье острым предметом доказать практически невозможно. Но процедура не для слабонервных – ножичком сухожилия подрезать.

– А работать-то потом я смогу?

– Обычно такие выучиваются, – невозмутимо продолжил специалист, – прижимать правой рукой кусок доски, а левой стругать ее топором и рубанком. Короче, плотничество тебя ждет. Но работа сытная. И по военному времени – востребованная. Из мужского населения – никого, только начальники, остальное всё – бабы, гвоздя не умеющие вбить. А домашняя и учрежденческая жизнь – сплошь всё деревянное: и столы, и двери, и стулья, и заборы. Всё требуется починить, приладить. Голодным не останешься. А фраза «сделай, Саш, налью» – станет паролем в эту жизнь.

Так прошли те четыре военных года. В уважаемом положении. Все знают, всем нужен. Даже с женщиной одной стал жить.

И вдруг объявили – победа! И посыпал мужской народ обратно, голодный до всего мирного, с бесконечными рассказами под стопочку, как там всё на войне было, распуская ту внутреннюю пружину, что сжималась внутри каждого все эти четыре года. Но ему от этих разговоров стало тесно и нечем дышать. И почувствовал он себя лишним. И отпихивал он в своей голове их обмолвки «между юбок, значит, отсиделся», и одиноко ему стало, и решился он на побег. На побег прочь отсюда, туда, где войны не было и где люди принимали беженцев и сострадали им. Взяв с собой старшего из прижитых детей, он укатил по Турксибу в Самарканд.

А в Средней Азии, куда он попал, работа тогда была двух видов: общесоюзная в госучреждении и вторая – разрешалась или на это смотрели сквозь пальцы – частная, по договору, наверное, устному.

Сначала он работал в госучреждении на стройке, где все помыслы рабочих с утра были устремлены на то, чтобы придумать, что из госинвентаря они еще могут продать налево – пилу или бетономешалку, чтобы можно было побежать в магазин за водкой и чтобы начальство не сразу догадалось и не кинулось за нехваткой.

Понятно, что долго это продолжаться не могло. Стройку закрыли, и он перешел в частный сектор. Да, в частном секторе по договору получалось так: отдай за обеденный стол, за бутылку водки или вина к ужину, без выхода за ворота до конца работы с вычетом за питание. Ночевки там же, у хозяев.

Тем не менее он прикупил земли русской в слободке за железнодорожным вокзалом и начал строиться. Но, безусловно, поднялся он не сам. А с женщиной. Встретилась такая Поля. Маленькая шустрая женщина, детдомовка. Конечно, никто на этой бренной земле не помнил ее родителей. Из-за войны ли попала она в детдом или из-за пьянки матери и отца, – никто толком сказать уже не мог. Зато она нашла своего брата, который одно время был в другом детдоме, но потом отыскался в Брянской деревне. К нему она ездила каждый октябрь, сбегая от поголовной хлопковой повинности в Узбекистане. Вроде нашей «картошки», примерно в то же время.

И вот однажды ей попалась женщина в купе, так, прилично одетая, ехала из Эстонии в Узбекистан посмотреть на минареты. Поля сообразила, что они люди уже пожилые, что Саша не может постоянно зарабатывать в частном секторе, а дом почти готов, ну, так, домик, но вполне приличный. Значит, нужно развивать частный туризм.

Да, приезжали не только из Эстонии, но и из Москвы, из Ростова, Екатеринбурга. Не густо, но было. В долгое родовое время родителей неожиданно внедрилось личное время Валеры, старшего сына – обычной повесткой в советскую армию.

Провожали всем русским поселком Ташкента, что за железнодорожным вокзалом на правую сторону, туда, к Зеравшану, их местной Волге. И половины Москвы-реки нет Ну, такие уж здесь реки.

Родители шли со слезами, друзья – с первым гражданским гонором, как молодые петушки. Новобранцы со смущением, а подруги с первой большой разлукой. Потом Валера писал, что попал в снежную Россию, на берег Северного моря, что он только и делает, что гребет лопатой снег, а снега здесь видимо-невидимо, хоть за границу продавай, если кому нужно. А в лесу за изгородью гарнизона ходят медведи.

Старший был – гордость Саши Поли, всей семьи, и младшего – глухонемого. Читали письмо с расстановкой и по нескольку раз, как и положено читать о воинских доблестях.

Впоследствии Валера так же неожиданно и трогательно прибыл обратно. Была осень. Он встретился со своей девушкой.

Они много гуляли, пришли к родителям, долго разговаривали и назначили день свадьбы. И он, как человек общительный, обаятельный и проворный рассказал и её родителям то, что он писал в письмах своим старикам. И про снег, и про медведей, и про финскую границу. А так же козырнул, что даже один раз был в городе Ленинграде и видел, какой он. После этого назначили день свадьбы. Примерно на первое мая, весной. «Когда личные праздники, – сказал будущий тесть, – совпадают с государственными, обычно никаких проблем не бывает. А если назначить отдельно – никакого праздника не получается». И назначили на первое мая, день солидарности всех трудящихся, как известно. Понравился он родителям и не стали они тянуть.

Но вдруг через месяца два они же и расторгли устное соглашение. А дочь стали придерживать дома. Мол, много гуляет дембель. Пьет, дебоширит, а недавно видели – пьяный в канаве валялся.

«Ах, так? Мне с моей свободой проститься не дают? Ну я им сделаю». И пошел гулять напропалую, не разбирая ни рамок, ни изгородей. Да всё норовил под окнами ё ходить, горланя песни.

«Меня? Отличника боевой и политической подготовки – игнорировать? Ну я им покажу!»

С Валериной стороны предпочитали пока отмалчиваться. И не известно, чем бы это противостояние закончилось, а тут – бац! Ему повестка: срочно явиться в райвоенкомат по надобностям советской армии, которые не разглашаются, но исполняются.

Ничего не понятно. А по радио всё передавали программы об очередной великой дружбе. После дружбы с Китаем и Мао дзе Дуном, после Индии и Индиры Ганди, теперь с каким-то Афганистаном и Тараки.

В райвоенкомате всех одели в форму, выдали автоматы и по два магазина патронов к нему и выслушали инструкцию: самим не стрелять, отвечать только на выстрелы противника, если таковые будут.

Уда полетим – не сказали. По времени – летели прилично. Потом резкое снижение в горах. Спешно очищенные площадки для приземления, колючая проволока, недостроенная изгородь, туалет в кустах. А что вы хотите? Нам душманов нужно сдерживать. До туалетов руки не дошли.

Ну парни – ага, ага, согласны. Ничего н понимают. И сразу ночь. Тихая, южная, беспросветная. В ней огни города как-то по-особенному перекликаются с большими звездами в небе. Часа три поблындали в палатках. Сна не было. Никто никого н держит. Никаких КПП еще не успели сделать.

Еще вчера они были шурави(друг). Взяли автоматы и пошли в опережающую в город, наплевав на звезды. Пошли искать водку. Всё равно же мы будем с утра патрулировать город.

На их удивление ни в одном магазине водка не продавалась. Старшина их встретил в недостроенном гарнизоне: «Ребят, а вы что, не знаете? Мусульманам нельзя водку пить. Здесь этим не торгуют.

– Да брось ты! А как же они без этого обходятся?

– Как они обходятся – мы потом разберем. А сейчас благодарите Бога, что у меня нет полномочий вас наказать, потому что война еще н объявлена. Но она вот-вот на носу. И если вы не нарвались на душманов – ваше счастье. Теперь здесь будет жарко. Сколько продлится дипволокита – не известно. Но вы ходите по лезвию ножа. Одним нельзя уходить из гарнизона. Только днем и только под прикрытием.

Ну, посмеялись да легли спать. Трезвые, скоро не уснешь. Травили анекдоты. Те еще, довоенные. Но им повезло. Те две недели, пока государство вводило регулярные войска в Афганистан, больших инцидентов не было. И сверхсрочники спокойно вернулись спустя две недели самолетами домой. Лично он, Валера, возвращался с мистическим чувством удовлетворения: пусть попробует отказать герою Кабула невеста и её родители. Но они даже не открыли ворота, как он ни стучал.

Так бы уму – дверь прикладом выломать или в воздух выстрелить, жаль, что сдал автомат, в штаны бы наложили и легли на пол. И четко бы объяснить им, что пред женихом негоже закрывать ворота и прятать невесту. Я не хочу насилия, но хотя бы, чтобы соблюсти наши договоренности отдали мне невесту.

Но потом он взял себя в руки, сплюнул: «Дела!» и пошел домой. Дома отца не было. Он был в ПМЖ. Это такой договор на работу индивидуального строителя, который не подразумевает приход домой до конца стройки. Тогда в Средней Азии это практиковалось. В обед – кормят и бутылка красного. Расчет – по итогам.

А мачеха что-то копалась с кастрюлей или корытом. Видя его теперь, она несколько сбавляла тон и всегда после его прихода исчезала куда-нибудь. А тут Валера не понял – раззявилась что-то, и у него накатило за все неудовольствия. Так что подошел сзади, без разговоров задрал подол, сам того н предполагая, и вогнал свой штопор, прохрипев «Молчи, сука, а то убью».

Женщина хотел закричать, потому что ломило плечи – так сильно он схватил за них, она еще хотела подумать о том, что теперь будет от этого в семье, но не успела, потому что ей сразу загрезилось что-то ужасное и она начала причитать про себя: «Господи! Прости и не попусти рабу твою Полю! Сами не знают, что творят», ощущая, что огромная энергия, сопряженная с острой болью, входит в нее. Ей хотелось рычать и кусаться, поднялись давно забытые звериные чувства.

Но когда всё это безобразие кончилось, она подумала – хорошо, что пересилила себя и не кричала, как собственно, все детдомовские. Детдом приучил её к мысли, что нет в мире никого и ничего, кто поможет. Единственный товарищ в твоих несчастьях – только молчание. Обнародуй случившееся – могут и вправду убить. А потому она посчитала дни, сколько еще может продолжаться эта ситуация без мужа, прикинула, как себя вести – молчать вглухую и ничего никому не говорить об этом. Прежде всего – пасынку. Разыграть любовь. Вот не чаяла-не-гадала, а на старости лет влюбилась в собственного пасынка. В надежде, что он её развернет передом к себе, как положено, и у них будет настоящая, как у всех, любовь друг к другу. Такая любовь бывает. Выходило – полторы недели. А потом, конечно, уговорить его подождать до следующего ухода мужа «в люди» на строительство.

И это получилось. Она смогла его разговорить. Любовь без слов не может обойтись. Но оказалось, что с молодым грубияном это не надолго.

Очень скоро всё ему с ней надоело. И он, как животное, приходил к определенному месту у стола, а она должна была почему-то сидеть на стуле и ждать его, как будто это условлено между ними. Да-да, требовал с нее отсосать и уходил по своим делам: достать деньги и нажраться со своими «освободителями афганского народа от векового рабства». Потом он весь день валялся в спальной комнате и не подпускал к себе.

Когда домой со строительства пришел муж, она честно хотела обмануть его. Сытно накормить и обслужить, быть любезной.

Но муж был слишком опытным и давним супругом. Он что-то почувствовал неладное, расспрашивал, надоедал даже на эту тему – как жила да как тут складывалось с его сыном? Он же сибиряк. А жена сибиряка должна давать полный отчет, как вела себя в отсутствие мужа.

Поля вела себя неровно. То кидалась пересказывать, где был пасынок, то по слову вытягивала из себя, чтобы соединить всё в один рассказ, опасаясь проговориться. Словом, опять детдомовское победило. И здесь она поняла, что никому правда не нужна, всем будет от нее хуже и безвыходней. Все об этом знают и не знают одновременно. И на этом балансе знания-незнания всегда держалась детдомовская жизнь. Плевая, плебейская, но многому научившая. Мужику не говори никогда ничего до конца. Он этого не перенесет. А женщине – тем более. Она всё-всё разболтает. В общем, была ты одна и сейчас дона, если по уму – молчи-ка ты про это. А там – что Бог пошлет. Но чуяло её сердце – рванет. Должно рвануть. Обязательно.

И конечно, рвануло. Но не от нее. И никогда от нее, детдомовки. Он, Валера, гордость и надежда отца, выдумал несусветное.

– Купи, отец, мне мотоцикл с коляской. Я, отец, можно сказать, герой афганской войны и заслужил это.

Поля была не согласна, да только муж её не послушал.

– Да где ж такие деньги-то возьму? – возопил отец.

А Валера с прохиндейской улыбочкой, черт его знает, откуда она к нему приклеилась, говорил:

– А дом? Продай дом. Купи мне, герою, мотоцикл.

Поля горевала. Дом – единственное, что меня тут держит. Ладный, скромный, поместительный. К нему, как к пирогу, всю нашу общую с Сашкой жизнь мы шли, трудились. И что немаловажно, тогда он смог заработать на участок и дом. А сейчас наш с ним дом отдать сыну? Это у меня в голове не укладывается. Это мы вместе выстроили. Распоряжается, как своим. Это немыслимые для семьи фантазии. Если он продаст дом – надо будет уходить жить в баню. А я клещ что ли банный – там жить?

Но Сашка ночью умолил Полю, что если у него в жизни и была одна большая удача, то это – его сын. И он сделает всё для того, чтобы ему было хорошо. В общем, я дом продаю.

И Сашка дом продал. Что ж! Итог известен! С неуемной ездой по улице. Вот, мол, тебе! Не хотела? А я в гору пошел! Я на мотоцикле. И коляска для невесты есть, да только не про вашу честь. Теперь кусайте локти! Я теперь недоступен ни для кого. Я – герой.

И так как уже вся улица молчала и не выходила из дворов, чтобы не встретиться с ним, а он газовал и газовал на скорости, чтобы еще больше уязвить, раз они молчат, и так остервенился, что уже и контроль над собой потерял. Врезался в столб и вдребезги. Мозги разлетелись, что ваши детские чернила.

Саша-муж сразу после похорон сдал. Поседел, согнулся, сделался молчаливым и слезливым. Серьезно в бане жить нельзя, тем более втроем: он, глухонемой и Поля.