Текст книги "Все и девочка"

Мы вылезли на далекой железнодорожной станции. Сначала пейзаж напомнил дачу – солнечно, зелено, деревья и кусты, а потом стало ясно, что дача – лишь малая точка, а здесь – море, которое длится и длится и не кончается, а связующее звено – дорога. А потом я увидела бабушек, их наряды и лица.

– Скажите, не стыдно ли городу восхищаться деревней и идти к ней на обучение? – подошла я с мучившим меня вопросом к физруку.

– Нет, это большое и важное дело для молодого человека – встретиться с деревней, это только обогатит горожанина.

– А в чем смыл их жизни? Откуда это ощущение бездонности их лиц? – не отставала я от физрука.

– Хорошие вопросы задаешь. Из тебя, возможно, если будешь прилежна, в будущем что-то и получится. Видишь ли, деревенские жители жизненные цели не выносят за сам процесс жизни, как городские, это патриархальная жизнь.

– Как это?

– Ну вот представь: всё в жизни – и сама жизнь и её цель – вместе. Так в деревне. А вот в городе: ты, твое обучение, работа мамы, а большие цели вынесены за пределы жизни. Отсюда многие беды городских людей и молодых – в особенности.

– Почему?

– Ну про комплексы – слышала?

– Всё равно не понимаю.

– Ну как бы тебе понятнее объяснить? Вот Пушкин написал: «Я памятник себе воздвиг…» – читала? Что он хочет? Чтобы после смерти его не забыли.

– А что, нельзя? Это же ведь Пушкин, мы хотим его помнить.

– Да можно, конечно, но это как раз и есть цель, сознательно вынесенная за пределы жизни. Это интеллектуальный изыск города. А ведь после смерти ничего нет и алкать себе чего-то после смерти не стоит. Надо умещать все свои цели в самой жизни. Я не осуждаю – грех это или нет – выносить цель за пределы жизни, но это разные типы жизни, патриархальный и городской. И поэтому разные типы лиц. Ты меня попросила – я объяснил – и всё. Будешь ходить с нами в походы – еще что-нибудь объясню.

– Спасибо, – я выслушала его с восторгом.

– Не за что, это мой долг туриста – облегчать жизнь городскому человеку.

– А давно вы в походы ходите?

– Да вот уже лет двадцать. Имел честь быть с первыми, с физиками, они и трусцой первые побежали, еще в походах. Городские люди далеки от земли, от природы, от Бога, наконец. А как хорошо, когда твою жизнь одушевляет Бог, природа, люди, живущие естественно, то есть крестьяне – жнецы, пахари, люди физического труда.

– Да ладно вам, Владислав Степаныч, Клюева, что ли начитались? – пробегая мимо, оборвала задушевную беседу второй инструктор похода, старшая пионервожатая Танечка. – В избяной рай зовете советскую школьницу?

– Не зову, а объясняю крестьянский космос. Его все люди должны знать. И городские школьники, и даже вожатые.

– Я читала, не сомневайтесь, – сухо возразила Танечка, – но всё это архаика и этнографизм, не более того. Архаика тянет назад, тогда как литература, особенно литература для молодых, должна звать вперед.

– А как же быть со знаменитой фразой поэта «Ангел простых человеческих отношений»?

– Ну знаете, Владислав Степаныч, куда мы с вами уйдем от построения нового общества и воспитания нового человека? Петров! – крикнула она, – заворачивай сразу за деревней направо! – и поспешила вперед – народ там что-то замешкался, не зная, куда идти, и сбился в кучу.

– А как же быть с противостоянием природы и цивилизации, Татьяна Сергеевна? – вдогонку крикнул инструктор, но старшая пионервожатая его уже не слышала.

– А откуда вы знаете поэта Клюева? – физрук зацепил меня своими филологическими изысками.

– А я, видишь ли, технарь и в походах интересовался космосом в астрономическом смысле слова, а потом увлекся тем, как поэты свой поэтический космос представляют. Стал заходить в букинистический, мне посоветовали кое-что почитать. Особенно меня поразили Хлебников и Клюев.

Потом мы долго-долго шли, и я вспоминала бабушку. Была она в моей памяти в единственном числе, а теперь с бабушками четырех-пяти деревень стала во множественном. И песня её вспоминалась – «По Муромской дорожке стояли три сосны, прощался со мной милый до будущей весны…». Сейчас-то я с бабушкой на даче мало контактирую, к подружкам больше бегаю. Кащеева книгу «Война и мир» притащила, где написано о любви Наташи и Бориса в библиотеке, и мы сидим рядком на лавочке перед её дачей и трепетно ждем своей очереди прочитать следующие сцены.

– Эх, что люди-то скажут! – не ругая меня и не требуя, чтобы я оставалась с ней, отвечает бабушка на все мои проступки и дерзости. И меня это не волновало на даче, а теперь стало стыдно перед ней.

Мы проходили мимо палисадников с полуденными георгинами, возносящимися над изгородью. Над крышами – дымки из труб, одинокий дом стоит на отшибе, разнотравье и покосы с копенками. Еще корова на привязи! Такая большая, надо же! Гуртом овцы с пастухом в помятой шляпе и высокой палкой вместо хлыста. А березы у домов – не те, что в лесу, а с какими-то нежнейшими веточками, что полощутся у входа на легком ветерке, будто сны навевают. И много-много голубого неба и больших-больших белых облаков. Их столько, что клади во все рюкзаки двух объединенных классов – А и Б – и всё равно не унесешь.

Мужики в деревне улыбчивые, покладистые, небритые, плохо и неряшливо одетые, в грязных сапогах, частушки режут:

 
«Нас правление колхоза довело до ручки.
Раньше пили каждый день, а теперь с получки»
 

«Неужели и это надо впитывать и изучать?» – подумала я, но к физруку уже не пошла.

Потом на поляне было ориентирование на местности – здесь у меня дело было швах. А стрельба из пистолета и вообще не пошла, а ведь мы шли по местам боевой славы, в рамках «Зарницы». Я стала смеяться и плакать одновременно, что-то нервическое напало на меня от хлопков. И больше в походы с Владиславом я не ходила, а обещан был байдарочный.

– Да мало ли что в палатке может с девочкой случиться? Разные ведь мальчишки бывают. Один еще маменькин сынок, ему только про Буратино читать и лобзиком выпиливать. А другой уже как петушок, уже ретиво топчется… – обосновала свой отказ мама и углубилась в командировочный отчет, который надо было сдавать срочно, ну просто завтра.

– Да они хорошие у нас.

– Что-то у тебя было разное о них мнение, а как в поход – все хороши стали? Сказала – нет, значит – нет, рано ещё на месяц уходить.

Жаль. Но я промолчала. И не потому, что мне нечего было возразить – с мамой я боевая, могу за себя постоять. Но она обещала поездку на Кавказ, и если сильно рассориться из-за байдарочного похода – может и не взять.

В середине лета в отпуск обычно приезжала мама из Крыма, и мы ехали с ней отдыхать на Черное море, на Кавказ, для разнообразия. С крымской-то стороны у нее работа. Для поправки моего здоровья. И компания подобралась знатная. Моя одногруппница по яслям и мамина знакомая по родительскому комитету Мингео. Как и все советские работающие интеллигентные женщины, выкроившие некоторое время для отдыха, в вагоне они начали споры о смысле женской жизни. Почти как мужчины заспорили.

Элеонора Игнатьевна – женщина крупная, со слащавым лицом, боевая, оптимистичная – смачно выговаривала моей маме:

– Я не понимаю, Тамара Ивановна, вашего брака. Он у вас какой-то постный. Нельзя же только работать. У вас дочь, муж, но нельзя же личную жизнь забывать. А это что же? Сплошные командировки? Понукаете работяг. Что это за жизнь? Вот я – еду, остановимся у хозяина шашлычной. «Дорогой Вахтанг», что называется. И он мне ни за чем, он мне не уровень, я женщина разведенная, учрежденческая, я себе всегда мужчину найду в своем министерстве. Вахтанг мне для тонуса на купальный сезон. Ну в крайнем случае аборт сделаю. Мы же не монашки какие-нибудь.

Мама, державшаяся с ней всегда в рамках родительского политеса Мингео, не ожидала от неё такого выпада в поездке, поэтому смущенно зарделась и сказала суховато, что в её шкале эмоций обозначало крайнюю степень откровенности:

– Я понимаю, что вас беспокоит. Мой муж часто со своими сослуживцами из Мингео об этом разговаривает. И мне внушает, что я-де должна оставить работу ради него. Но государство всем нам, даже детям кухарок, дает возможность выйти в люди (тут она несколько процитировала своего декана). Я четыре года войны училась в институте для того, чтобы иметь социальный статус, чтобы иметь большую ответственность за большое дело, наконец, чувствовать себя большим человеком, делающим большое дело. Меня этому учили, и я не могу превратиться в домработницу ни для кого: ни для мужа, ни для дочери. Я должна быть большим человеком, раз государство меня к этому готовило. Ну а насчет эмоций, да, конечно, как и всем женщинам, мне это нужно. И они в нашей жизни случаются. Не так, чтобы очень часто, но всё же. Это когда мы сдаем объект, выстроенный нами, будущему хозяину, Минздраву. Санаторий или больницу. У нас при подписании бумаг обязательно банкет и даже с танцами. Я даже уроки танцев брала, чтобы соответствовать своему статусу безупречного руководителя и безупречной партнерши по танцам. Учрежденческой моралью это допускается. Более того – приветствуется. Вот всё, что я могу сказать о себе и о своем «постном», как вы выразились, браке. И перейдем лучше к другой теме – теме наших дочерей.

Мне кажется, что это было единственное скучное место в нашем сногсшибательном августе с Галей. Потерпев их перепалки, мы остановились в Новом Афоне, у хозяина шашлычной в гостевых комнатах, как и говорила Галина мама.

Как водится у приезжающих, сразу бросили вещи и побежали на пляж, предвкушая восхитительнейшее занятие для девочек нашего возраста, впервые и только здесь пришедшее к нам в голову – во всем, во всем вести себя как взрослые. То есть ходить на пляж, ловя и отвечая на взгляды парней-грузин, купаться, как бы наигрывая свое взрослое поведение с учетом их взглядов, а потом, нежась на песке и болтая, непрестанно включать их в свой разговор. Это были сыновья хозяина шашлычной или племянники его – мы не интересовались. Мы не умели еще разговаривать по-взрослому, только умели включать их в свою орбиту, и всё это называлось «Ля муром». Мы видели, как они утром рубят дрова для шашлычниц и мангалов хозяина. Он их то приободрял, то ругал на своем языке, а потом они тоже были весь день на пляже и в нашей власти. Учили нас, как сказать на трех языках «я тебя люблю» – по-грузински, по-армянски и по-абхазски. И мы чувствовали себя счастливыми, почти имеющими эту самую любовь, о которой мы ещё ничего не знали. Чувствовали себя счастливыми вдвойне, как будто они для нас уже партнеры-любовники. Так мы себе намечтали, так восхитительно это всё звучало. Их загорелые тела, медальные профили, раннее созревание (наши-то в это время еще школьники) – всё нас волновало. И уже мечтались, как совершенно близкие, какие-то серьезные чувства. Хотя откуда было взяться чувствам, когда нам через десять дней уезжать, а здесь будет новый заезд с новыми алкающими предлюбовных чувств девушками, подогретыми южным солнцем? Единственное, что оставалось, чтобы хотя бы мысленно не проваливать эту цепочку – это взять адрес.

В поезде мы болтали и хохотали всю дорогу, стихийно карикатуря проходящих мимо мужчин. До самой Москвы хохотали, до колик в животе и клятв, что теперь каждое лето – на юг и только вместе.

К восьмому классу верной подруги мало. Нужен молодой человек. Срочно нужны чувства к противоположному полу. Срочно нужны ответные чувства противоположного пола. И у многих, возможно, это было. А у меня – ничего особенного. Ну подумаешь – уборка в классе. Там привычное дело тряпками друг друга охаживать, скрывая свое возмущение от отсутствия каких-либо чувств. Отсюда грубость и вранье: это ты меня первый стукнул, а я только тебе сдачи дала. А потом всё-таки случилась любовь. Мальчики класса признали меня своей лидершей и в конце уборки, усадив на учительский стул, триумфально пронесли через весь коридор, весь вестибюль, спустили, не уронив, по лестнице, и поставили завхозу под нос.

Ах, как я торжествовала. Ах, как я хотела бы продлить это восторженное превосходство над всеми девчонками нашего класса и даже школы. Да и мальчишки не ожидали, что есть такой жанр – рукоплескать своим, еще не созревшим чувствам, предвосхищая таким вот образом в своих душах рождение кумира.

А мне понравилось, что я не потеряла в этой ситуации самообладания, а рачительно подумала: простые татары уходят из школы в ПТУ, на стройки, не важно. Остаются только обеспеченные, интеллигентные дети из серьезных семей. Значит уже осенью можно из всех стихийных теперешних поклонников выбрать себе достойного. Так я подумала и перешла к подготовке своего чемоданчика к поездке с мамой на море. Ну там сразу, как только приехали – все чаяния молодой девушки были выполнены сполна. Вышли на пляж – там был восхитительный грузинский мальчик Арно, который умел заразительно смеяться и спокойно относился к вечным замечаниям мамашек – мол, не смущай москвичек, они еще не в том возрасте. У меня оказались безбарьерные отношения – купаться, плескаться, бегать друг за другом, обещать прийти на следующий день сюда же. Поэтому, когда он в конце сказал, что мы дружили, но я тебя все-таки люблю – не забывай об этом, у меня закружилась от счастья голова. Последним аккордом было то, что мы сговорились с ним на следующий год в то же время и в тех числах приехать сюда и так же дурачиться. И я хранила эти чувства целый год, и ужасно расстроилась, когда маме на следующий год почему-то не дали путевку на море. Я не соглашалась, строптивилась, говорила – у вас есть другие путевки, пусть другие едут в Тбилиси, а мы с тобой поедем на море, на море! И вдруг приходит от него письмо: так и так, я заболел, врач сказал быть дома, извини, на море не приеду.

Тогда я побежала к матери:

– Где та путевка, которую тебе давали в Тбилиси?

– Я уже её отдала. Ты же сама просила.

– Просила-просила, а теперь перепрашиваю. Чтобы была путевка в Тбилиси и побыстрее. Не затягивай.

Мать, как опытный руководитель сказала:

– Ну ладно.

Но только она знала, что стоит за этим «ну ладно». Она всем говорила – и начальству, и в семье, и самому дорогому человеку – дочке, всегда говорила одно и то же, если не пролезало – «ну ладно». А уж достигала она этого большой кровью и терпением.

Мы поехали в Тбилиси. И я, как дурочка, побежала по адресу и спрашиваю у ворот какую-то Котэ Махарадзе, впервые себя настраивая на сострадание:

– Где тут Арно живет?

Вхожу в указанный двор, а там мой Арно, ну просто – мой Арно, искрящийся своим здоровьем, дурачится с другими москвичками в тех же самых словах, что и со мной.

Не знаю, как я на него смотрела. Ты что же делаешь, паршивец, с моей первой любовью? А где же твои обещанные слова? И что это всё значит? Распутство?

Он не выдержал мой взгляд. Побежал, как наивный барашек, с какой-то просьбой к Котэ Махарадзе в дом, а она ему: «Что же, сын, к тебе гости, а ты и на стол ничего не поставил?»

Я обиженно развернулась и ушла со дора, не зная еще, что в этом возрасте человек многих партнеров награждает орденом первой любви. И пока он её, первую любовь, не выберет, он так и будет колебаться – какая же у него все-таки любовь первой была?

В Москву я ехала с чувством, что меня предали с моей первой любовью, а в первый же день школы я узнала, что первой моей любовью был вовсе не грузинский мальчик Арно, а одноклассник Юра. Но узнала я не сама, я догадалась об этом потому, что получила известие, что одноклассник Юра умер.

– Как умер? – спрашиваю.

– Ну как умер – как все умирают.

– Что? Правда что ли?

– Да. Сегодня жил, а завтра умер. Так умирают все.

– Нет, ну как же? Должны быть какие-то причины.

– А причина детская, неправдоподобная – будешь смеяться. Потянулся за кистью калины и бухнулся в воду. Плавать не умел, а там было глубоко.

– Ты, Кавелин, что-то врешь.

– Мальчик из генеральского дома может не разговаривать с человеком, а врать он не будет никогда. Потому что в нем генеральская честь воспитана.

– Нет, как же это? – и я побежала домой. По улице, калейдоскопом – всё то, то нас связывало, всё то, что нас могло связывать, всё то, что непременно могло бы произойти в будущем – завертелось в голове, даже дурно стало.

Он погиб, погиб, как это возможно? Этого не может быть. Что мы? Герои? Первые пионеры? Или мальчики и девочки войны, чтобы погибать? Повсюду мирное время. Герои мирного времени – Хрущев, ближайший к нам герой космоса – Гагарин. Еще, правда, в одном дворе слышала отрывок шлягера:

 
«Как на Тихом океане тонет баржа с чуваками,
Чуваки не унывают – рок на палубе кидают.
Зиганшин-буги, Зиганшин-рок,
Зиганшин съел второй сапог…».
 

Вроде о моряках, дрейфовавших на барже 49 дней в океане. Но если они герои – всё равно им не меньше восемнадцати. А погиб в пятнадцать лет?

Я шла и думала и вдруг вспомнила. Может, не совсем героическое. Наш театральный кружок ходил на 9 мая в МИД поздравлять ветеранов и разыгрывать перед ними театр Петрушки. Было очень страшно, потому что ответственно. Огромные залы, седые орденоносцы в ряд, но потом ничего, благодарили. Мне пришлось Петрушку исполнять. Тоненьким голосочком пищать «Эй, Петрушка. Петрушка!» Я тоже была довольна, что справилась.

А дома хлынули воспоминания, пришлось сжать кулаки, потому что вся еда в кухне и её надо вытащить в комнату, а с соседкой мы не дружим. Соседка хотела что-то сказать, но, увидев мое лицо, смолчала. Швырнув еду на стол, я бросилась на кровать и воспоминания затопили меня.

В первый раз я заметила его в классе шестом на уроке географии. Меня подкупило, что он проявил самостоятельность. Он встал и аргументированно возразил географу, не соглашаясь с ним. Про великую русскую реку, но не Волгу, которая была позже, а про Оку, с которой русские прожили всё свое средневековье. Про то, что ковыль на правом берегу реки не собственный, а занесенный на Русь татаро-монгольским нашествием. Ведь передвижение татар было конным, фураж двигался за лошадьми, а экскременты двигались следом, так правый берег Оки был засеян ковылем.

Все изумились, и я тоже. Оказывается и наше поколение может аргументированно резать старшим.

Географ не ожидал встретить такого оппонента и, сев в лужу, пытался ещё что-то говорить. Класс с удовольствием гудел.

Позже выяснилось, что все кружковцы особенные, у них даже манера общения была другая. Интеллигентная, мягкая, дружеская. Без народных подковырок, на доверии и вежливости. Даже критиковать и ругать могли вежливо. И мне страстно захотелось таких же знаний, такого же общения. И как минимум – личной дружбы с ним и его ребятами.

А когда весной мы пошли с ним на прогулку по Арбату, то встретили около дома старых большевиков его бабушку – старую большевичку. По легенде, придя к ним в гости, Троцкий разжигал в их комнате самовар. И осталась еще та дыра, в которую засовывали самоварную трубу. Живая такая старушка. Да, сказал Юра, портрет моей бабушки висит в Музее Революции, рядом с Луначарским.

Когда мы шли с ним гулять, смущаясь по первости, но и гордясь своим партнером, личным, а не как в школе коллективным, это было ошеломительное ощущение.

Но этого нет и не будет. Что же делать? Только одно: оплакивать с несостоявшейся свекровью канувшего жениха. Идти и утешать её горе. Идти и слушать. Идти и говорить. Идти и вспоминать. Уметь разговаривать о нем для себя, для неё, для этого неизбывного горя.

Несостоявшаяся свекровь оказалась прекрасным человеком: интеллигентным, тактичным, с ней, вероятно, легко было бы жить. Но вот пришлось делить смерть сына вне семейной жизни с ним. И первым вопросом было – куда ей идти избывать себя. Идти ли в нянечки в зубопротезный кабинет, или взять на воспитание кого-то, или ухаживать за кем-то. И она мужественно попробовала всё. Но остановилась на собаках. А потом и вовсе уехала на дачу в поселок старых большевиков.

Мы в какой-то степени подружились – она и коккеров приводила к нам на Фасадную. Обаяшки такие – просто прелесть! И я даже чувствовала какое-то утвердительное чувство в наших отношениях, как влезла Ася Файнберг со своей идеей сделать выставку его живописных работ в школе, которых у Юры осталось много и на достаточном уровне. Она как бы даже перехватила у меня инициативу разговаривать с его матерью. Я подумала – это уж слишком. Не состоялась любовь, состоялись отношения с матерью после него. А с Асей я не буду разбираться. Я заставила себя выйти из этих отношений. Я повзрослела в этот год сразу на две смерти – папы и Юры.

Мне почему-то стала ближе мать с её руководящей работой, и мы вечерами стали с ней рассуждать, нужно ли мне, как комсоргу со стажем поехать на БАМ – всесоюзную стройку?

Я горячилась, что нужно. Раз партия сказала – комсомол должен ответить – есть. И там я буду на комсомольской работе – внушала я маме.

А мама повторяла, что это всё-таки недальновидно – ехать на БАМ. Туда ты никогда не опоздаешь, а вот с учебой-то в университете можешь опоздать. И рассказывала про себя: «Меня мой начальник поставил на работу за два месяца до диплома. Как дипломированного специалиста. В 1945 году. А если бы он поставил, скажем, на первом курсе? Образование было бы невозможно. Работа занимает всего человека. Там уже не до образования. Там выдавать и выдавать нужно. Поэтому, как ни тяжело тебе сейчас, весной нужно подавать документы в университет».

Я не согласилась с ней. Я хотела вновь, до мельчайших подробностей, пережить всё, что случилось с Юрой, а потом сдать документы в университет.