Текст книги "Жизнь Маяковского. Верить в революцию"

О стихотворении «Император»

19 июля 1918 года Владимиру Маяковскому исполнилось 25 лет. Именно в этот день в «Известиях ВЦИК» было опубликовано первое краткое сообщение о том, что «ввиду приближения контрреволюционных банд к красной столице Урала и возможности того, что коронованный палач избежит народного суда…», в Екатеринбурге в ночь с 16 на 17 июля расстрелян бывший царь Николай Романов, «виновный в бесчисленных кровавых насилиях против русского народа…».

Прошло десять лет…

В конце января – начале февраля 1928 года В. Маяковский совершил очередное лекционно-поэтическое турне по городам Союза: Москва – Казань – Свердловск – Пермь – Вятка… 26-го января поэт впервые прибыл в Екатеринбург, за четыре года до этого переименованный в Свердловск. Выступления, встречи с местными журналистами, рабкорами, деятелями культуры… Творческим результатом этой поездки явились три стихотворения. Первое – «Екатеринбург – Свердловск» – уже 29 января опубликовано в местной газете «Уральский рабочий». Второе стихотворение – «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру» – появилось в «Правде» 18 февраля (дата под стихотворением – 28 января). Третьим произведением стал «Император».

На вечере в Деловом клубе Свердловска в первый же день по приезде Маяковский познакомился с председателем горисполкома А. И. Парамоновым. Последний за домашним ужином обмолвился, что знает, где захоронены останки последнего русского царя.

Местный журналист-краевед в начале 1950-х годов со слов самого А. Парамонова попытался восстановить детали: «Маяковский… прямо-таки приневолил рассказать обо всем подробнее. «Да меня в то время и в городе-то не было, – вскинулся Анатолий Иванович, – воевал. Правда, мой друг, участник тех событий, рассказывал…» – «Хорошо бы побывать в тех местах… Я ведь видел Николая, когда он чувствовал себя триумфатором…» – «Что вы, Владимир Владимирович! Стоит ли, да и зима сейчас». – «Но поймите: я – поэт. И должен написать об этом…» Договорились на утро завтрашнего дня. Анатолий Иванович позвонил в исполком и велел заложить на заре пару лошадей…»[174]174
  Пудваль А. Поиск. Рассказы литературного следопыта. Свердловск, 1974. С. 27–28.


[Закрыть] Далее – запись, сделанная самим А. И. Парамоновым в 1934 году (Гос. музей В. В. Маяковского): «Без сомнения, я единственный человек, знающий, где сгнили останки последнего русского царя Николая II. Яков (Юровский) показал мне это место в 1920 году. И я сделал ножом зарубки на корнях березы, чтобы отметка сохранилась и в том случае, если березу срубят. В 1928 году благодаря этим знакам я нашел это место и показал его Владимиру Маяковскому, что он и описал в своем стихотворении «Император».

Осмотрел поэт и Ипатьевский дом. Тогда, в 1928 году, в полуподвале все оставалось неизменным со времени кровавой ночи июля 1918 года: выщербленная пулями штукатурка, щербины на полу, в дверных косяках…[175]175
  См.: Лавут П. Маяковский едет по Союзу. М., 1978. С. 115.


[Закрыть]

Стихотворение «Император» построено на контрастном сопоставлении прошлого и настоящего. Сначала – короткая зарисовка торжественного проезда Николая II по улицам столицы. Затем – картина заснеженного леса, скрывшего останки императора.

 
Помню —
то ли Пасха,
то ли —
Рождество:
вымыто
и насухо
расчищено торжество.
……………….
И раззвонившие колокола
расплылись
в дамском писке:
Уррра!
царь-государь Николай,
император
И самодержец всероссийский!
 
 
Снег заносит
косые кровельки,
серебрит
телеграфную сеть,
он схватился
за холод проволоки
и остался
на ней
висеть.
На всю Сибирь,
на весь Урал
метельная мура.
За Исетью,
где шахты и кручи,
за Исетью,
где ветер свистел,
приумолк
исполкомовский кучер
и встал
на девятой версте.
……………………
Шесть пудов
(для веса ровного!),
будто правит
кедров полком он,
снег хрустит
Под Парамоновым,
председателем
Исполкома.
Распахнулся весь,
роют
снег
пимы.
– Будто было здесь?!
Нет, не здесь.
Мимо! —
Здесь кедр
топором перетроган,
зарубки
под корень коры,
у корня,
под кедром,
дорога,
а в ней —
император зарыт.
………………….
Прельщают
многих
короны лучи.
Пожалте,
дворяне и шляхта,
корону
можно
у нас получить,
но только
вместе с шахтой.
 

Итак, Маяковский точно знал, где захоронены останки царской семьи. Невзирая на постоянно мучившие его простуды, он счел необходимым в январский мороз съездить и осмотреть место, «где шахты и кручи». И несмотря на, казалось бы, «государственную тайну» погребения, умудрился даже рассказать об этом «секрете» публично, печатно… Стихотворение «Император» было опубликовано в 4-м номере журнала «Красная новь» за 1928 год.

Личное же отношение Маяковского к императору Николаю II, думаю, было достаточно типичным, широко распространенным для того времени. Вспомним, что отречение царя в марте 1917 года было встречено с удовлетворением, с восторгом практически всеми слоями русского общества. И в течение всей Гражданской войны монархическая составляющая белого движения была весьма незначительной. Даже расследование обстоятельств расстрела царской семьи после взятия белыми Екатеринбурга 25 июля 1918 года, как известно, велось довольно вяло, формально, держалось в основном на энтузиазме конкретных исполнителей, а не властей.

Несомненно, заметную побудительную роль в повышенном внимании Маяковского к трагедии семьи играло еще одно личное обстоятельство. Всего несколькими месяцами ранее – в августе 1927 года – поэт завершил работу над поэмой «Хорошо!». Здесь в 18-й главе он пишет о своем посещении Красной площади, могил у Кремлевской стены:

 
…Вот с этим
виделся,
чуть не за час.
Смеялся.
Снимался около…
И падает
Войков,
кровью сочась, —
и кровью
газета
намокла.
 

Да, в середине мая 1927 года Маяковский во время своего пребывания в Варшаве виделся и беседовал с полпредом СССР в Польше П. Л. Войковым. Сохранились и фотографии, сделанные тогда во дворе посольства. А 7 июня 1927 года Войков был застрелен на перроне Варшавского вокзала девятнадцатилетним студентом-монархистом Борисом Ковердой. Ведь Петр Лазаревич Войков в июле 1918 года был членом президиума Исполкома Уралсовета и комиссаром продовольствия Уральской области. Документально установлено, что именно он доставал тогда серную кислоту для уничтожения трупов Романовых. Своего участия в этом деле П. Войков особо не скрывал, среди близких друзей делился воспоминаниями. Очевидно, узнал об этом от самого Войкова и Маяковский. Торжественным похоронам Войкова у Кремлевской стены В. Маяковский посвятил стихотворение «Голос Красной площади», появившееся в «Рабочей газете» 13 июня 1927 года:

 
…это
грозит Москва
мстить
за товарища
вам. <…>
Крой,
чтоб корона гудела,
рабоче-крестьянская двойка.
Закончим,
доделаем дело,
за которое —
пал Войков.
 

В стихотворении – и напоминание о «кровной мести», и намек («корона гудела») на то, что Маяковский знал о личной причастности Войкова к расстрелу Николая II.

Между тем период 1927 – начала 1928 года стал для поэта временем существенных, весомых изменений в его умонастроениях… Уже работа над юбилейной «Октябрьской поэмой» – «Хорошо!» – заставила Маяковского еще раз пристально, шаг за шагом проследить всю 10-летнюю послереволюционную историю страны, сопоставить ожидания молодости с первыми результатами… Не прошли мимо его внимания и многочисленные «разборки» в верхах между бывшими единомышленниками: все эти «платформы», «оппозиции», «уклоны» и т. п. В ноябре – декабре 1927 года по решению ЦК и XV съезда ВКП(б) начинается исключение из партии и снятие с постов всех троцкистов. Некоторых Маяковский знал лично. Да и в поэме «Хорошо!» упоминаются в основном деятели революции, к 1927 году находившиеся уже в явной опале. Троцкий («Бронштейн Левка»), Лашевич, Антонов-Овсеенко, Подвойский.

Вернемся, однако, к Маяковскому. К 1928 году его утопическо-футуристические иллюзии первых лет революции в значительной степени уже иссякли. Реальная практика оказалось мало похожей на идеализированные представления поэта о коммунизме как всеобщем братстве и счастье. В автобиографии «Я сам» главку «1928 год» он начинает словами: «Пишу поэму «Плохо». Поэма «Плохо» осталась ненаписанной, но обличительная, сатирическая линия в творчестве Маяковского этого периода стала явно преобладающей.

Эмигрантский литературный критик эсеровского толка Марк Слоним в своем отклике на гибель поэта отмечал: «…чем дальше шло время, тем меньше обращался Маяковский к широким и большим темам революции – к мировому восстанию, к гибели империи («Император» – поэма о Николае Втором, в которой есть великолепные строки), к перспективам Октября; он нарочито «снижал» темы…»[176]176
  Слоним М. Два Маяковских // Воля России. Прага, 1930. № 5–6. С. 451.


[Закрыть]

Об этом же стихотворении идет речь в воспоминаниях М. Слонима о Марине Цветаевой, написанных уже в 60-е годы: «В 1936 году… Марина Ивановна закончила поэму об убийстве Царской семьи… Марина Ивановна объяснила, что мысль о поэме зародилась у нее давно, как ответ на стихотворение Маяковского «Император». Ей в нем послышалось оправдание страшной расправы, как некоего приговора истории. Она настаивала на том, что уже неоднократно высказывала: поэт должен быть на стороне жертв, а не палачей, и, если история жестока и несправедлива, он обязан пойти против нее. Поэма была длинная, с описаниями Екатеринбурга и Тобольска, напомнившими отдельные места цветаевской «Сибири», написанной в 1930 году и напечатанной в «Воле России» (Кн. 3–4; 1931). Почти все они показались мне очень яркими и смелыми. Чтение длилось больше часу…»[177]177
  Слоним М. О Марине Цветаевой // Новый журнал. Нью-Йорк, 1971. № 104. С. 167.


[Закрыть]

Но ни Марина Цветаева, ни Марк Слоним, ни читатели того времени не могли знать заключительных строк стихотворения «Император», оставшихся в записной книжке Маяковского и по понятным причинам того времени не попавших в печатный текст:

 
Спросите: руку твою протяни,
не встать мне на повороте:
Казнить или нет человечьи дни?
Я сразу вскину две пятерни —
Я голосую против!..
Мы повернули истории бег.
Старье навсегда провожайте.
Коммунист и человек
не может быть кровожаден…
 

Какую бы субъективную оценку не давал Маяковский деятельности или личности императора, ясно, что именно эти строки наиболее точно выражают подлинную, гуманистическую позицию поэта, его отношение к кровавому акту расстрела царской семьи. Поэт сознает, что одна трагедия, одна жестокость, одна несправедливость порождает следующую. И так – до бесконечности… В теоретических словесных баталиях Маяковский нередко использовал достаточно резкие, «экстремистские» выражения («Сбросить Пушкина с парохода современности!..», «Почему не атакован Растрелли?..» и т. п.).

Однако еще в период Первой мировой войны проявилось резкое неприятие поэтом всякого кровопролития, тем более – убийства, его ярко выраженный пацифизм:

 
Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие, нажраться лучше как, —
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..
 

(«Вам!»)

 
Гремит и гремит войны барабан.
Зовет железо в живых втыкать.
Из каждой страны
за рабом раба
бросают на сталь штыка.
За что?..
 

(К ответу!)

В сущности, вся поэзия Маковского – это поэзия любви. Любви к женщине и миру, к человеку и человечеству, любви к счастливому будущему и к революции как его прологу… И, конечно, вид «существенных доказательств» кровавой драмы в Екатеринбурге не мог не оказать на поэта сильнейшего эмоционального воздействия.

Остались неизвестными конкретные обстоятельства изменения заключительных строк стихотворения «Император» при публикации в «Красной нови». Сохранился лишь «компромиссный» вариант концовки:

 
Живые – так можно в зверинец их
промежду гиеной и волком,
и как ни крошечен толк от живых,
от мертвого меньше толку.
 

Нет, даже такое условное «человеколюбие» оказалось неуместным для неистовых ревнителей революционных традиций. К тому же, в 1928 году исполнялось 10 лет со времени расстрела последнего российского императора. Видимо, и появление стихотворения Маяковского рассматривалось официальными органами также в контексте этой даты.

А в следующем, 5-м номере «Красной нови» 1928 г. (с. 185–209) были опубликованы записки А. Д. Авдеева «Николай Романов в Тобольске и Екатеринбурге (Из воспоминаний коменданта)». Того самого Авдеева, который охранял царскую семью при переезде из Тобольска в Екатеринбург и стал первым комендантом Ипатьевского дома. 4 июля 1918 года на посту коменданта его сменил уже упоминавшийся Яков Юровский, непосредственно приводивший в исполнение страшную экзекуцию в ночь с 16 на 17 июля.

Но литературные события 1928 года обладали для поэта и собственным драматизмом. В августовском, 8-м номере «Красной нови» критик Д. Тальников в своих «Литературных заметках» (с. 259–281) среди прочего делает несколько грубых выпадов против В. Маяковского (критике подверглись в первую очередь его очерки «Мое открытие Америки» и недавно вышедший 5-й том собрания сочинений).

Последовал протест В. Маяковского:

«В редакцию журнала «Красная новь»

Не откажите в любезности опубликовать следующее: изумлен развязным тоном малограмотных людей, пишущих в «Красной нови» под псевдонимом «Тальников». Дальнейшее мое сотрудничество считаю лишним.

16. VIII.28 г. Владимир Маяковский»[178]178
  Маяковский В. В. Полн. собр. соч. М., 1961. Т. 13. С. 121–122.


[Закрыть].

Это письмо поэта хорошо известно. Можно также отметить, что Д. Тальников вскоре стал антигероем стихотворения Маяковского «Галопщик по писателям», примером поверхностности критики в ряде публицистических выступлений поэта, одним из прототипов репортера-приспособленца Моментальникова в «Бане».

Вдумаемся, однако, в саму «идею» и последствия этого коротенького послания. Поэт в расцвете своего таланта, активно и много пишущий, навсегда отказывается от сотрудничества с ведущим толстым литературным журналом того времени! Журналом, основанным в 1921 году по личной инициативе В. И. Ленина. Этот далеко не ординарный шаг свидетельствует об определенных изменениях в умонастроении поэта.

В октябре 1928 года Маяковский выезжает в командировку за границу, в Париж. И здесь в беседе с другом юности вновь неожиданно всплывает тема Гражданской войны на Урале, в Екатеринбурге… Впрочем, предоставим слово литератору Наталии Роскиной: «Художник Николай Гущин рассказывал мне о встрече с Маяковским в Париже, в 1928 году. Во время революции молоденький художник Гущин оказался на Урале, где распространял большевистские листовки, поэтому вскоре ему пришлось бежать от Колчака. Занесло его на Дальний Восток, а оттуда, морем, попал в Европу – в Париж, где, вероятно, он был счастлив, как всякий художник… Но тянуло домой, тянуло – и тут, совершенно неожиданно для себя, Гущин обнаружил, что советское правительство, те самые большевики, отказывают ему в въездной визе… И вот, встретив в кафе своего старого приятеля Маяковского, Гущин кинулся к нему и рассказал о своих хлопотах. Маяковский обдал его ушатом холодной воды. Он спросил: «А зачем тебе туда ехать?» Надо было знать этого пылкого, чистейшего человека, в котором священные понятия, как искусство, родина, честь, светились неизменным светом… «То есть как зачем? – воскликнул изумленный Гущин. – Работать! Для народа!» Маяковский мягко коснулся его руки и сказал: «Брось, Коля! Гиблое дело»[179]179
  Роскина Н. Четыре главы. Из литературных воспоминаний. Париж, 1980. С. 79–80.


[Закрыть].

Известны и воспоминания художника Юрия Анненкова о том времени: «Тяжкие разочарования, пережитые Маяковским, о которых он говорил со мной в Париже (как и мой друг, гениальный Мейерхольд, во время своих приездов во Францию), заключались в том, что (как они оба довольно поздно поняли) коммунизм, идеи коммунизма, его идеал – это одна вещь, в то время как «коммунистическая партия»… перегруженная административными мерами и руководимая людьми, которые пользуются для своих личных благ всеми прерогативами, всеми выгодами «полноты власти» и «свободы действий», – это совсем другая вещь…»[180]180
  Анненков Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. Нью-Йорк, 1966. Т. 1. С. 201.


[Закрыть]

Да, непростые мысли одолевали советского «полпреда стиха» В. Маяковского в Париже…

И все же несостоявшийся поэтический «протест» против кровавой расправы требовал какого-то разрешения, выхода…

Осень 1928 года – время завершения Маяковским работы над пьесой «Клоп». Пьесу «усиленно дописываю», «сижу и раздракониваю пьесу», – сообщает он в октябре – ноябре из Парижа в Москву. Пьеса, писавшаяся, кстати, по настоятельной просьбе В. Э. Мейерхольда, являлась переработкой для драматической сцены написанного ранее (1927 г.) и нереализованного киносценария «Позабудь про камин». Переработка этого сценария немого кино состояла, в первую очередь, в его «озвучивании», насыщении репликами, монологами, диалогами. Темой таких реплик становились порой юмористически поданные актуальные вопросы, фразы, явления, подслушанные на улице, взятые прямо из газетных полос, бывшие «на слуху» у аудитории. В конце декабря 1928 года уже в Москве состоялась читка Маяковским пьесы для труппы театра В. Мейерхольда.

…Розалия Павловна Ренессанс, парикмахерша, готовится к свадьбе своей дочери. Жених – омещанившийся рабочий, бывший партиец Присыпкин, ныне – Пьер Скрипкин. Розалия Павловна (обращаясь к лоточнику – продавцу сельдей): «…Сколько стоит эта килька?.. 2.60 за эти маринованные корсетные кости? Вы слышали, товарищ Скрипкин? Так вы были правы, когда вы убили царя и прогнали господина Рябушинского! Ой, эти бандиты! Я найду мои гражданские права и мои селедки в государственной советской общественной кооперации!»

…Розалия Павловна (вырывается из магазина, неся сельди над головой): «Киты! Дельфины! (Торговцу сельдями). А ну, покажи, а ну, сравни твою улитку! (Сравнивает: сельдь лоточника больше; всплескивает руками.) На хвост больше?! За что боролись, а, гражданин Скрипкин? За что мы убили государя императора и прогнали господина Рябушинского, а? В могилу меня вкопает советская ваша власть… На хвост, на целый хвост больше!..»[181]181
  Маяковский В. В. Полн. собр. соч. М., 1958. Т. 11. С. 222–225.


[Закрыть]

Справедливо наблюдение Романа Якобсона, высказанное в статье-отклике на смерть Маяковского «О поколении, растратившем своих поэтов» (1930): «Поэтическое творчество Маяковского от первых стихов в «Пощечине общественному вкусу» до последних строк едино и неделимо. Диалектическое развитие единой темы. Необычайное единство символики. Однажды намеком брошенный символ далее развертывается, подается в ином ракурсе… Первоначально юмористически осмысленный образ потом подается вне такой мотивировки, или же, напротив, мотив, развернутый патетически, повторяется в пародийном аспекте. Это не надругательство над вчерашней верой, это два плана единой символики – трагический и комедийный, как в средневековом театре. Единая целеустремленность управляет символами…»[182]182
  Jakobson R. Selekted Writings. The Hague, 1979. Vol. 5. P. 357.


[Закрыть]

Да, в данном случае поэт так или иначе высказал, выдохнул, выхрипел свое «НЕТ»… Но была ли это победа?.. И – над кем?..

Такое с ним уже случалось…

Так, в конце 1925 года, возвращаясь на пароходе из Америки, Маяковский написал стихотворение «Домой!». Лирическое стихотворение, полное непростых раздумий о расставании (кто знает, быть может – навсегда!) со своей возлюбленной Элли (Елизаветой Петровной) Джонс, оставшейся в США. Да, стихотворение именно об этом, а вовсе не о желании, «чтобы к штыку приравняли перо» (эти и соседние строки – лишь самонастраивание, самоубеждение поэта в правильности сделанного выбора – возвращения домой). Поэтому-то стихотворение и заканчивалось таким пронзительным, таким тревожно-взволнованным четверостишием:

 
Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят, —
что ж,
по родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.
 

Но… по «совету» своих «ближайших друзей» Бриков, он это окончание отбросил, как «не подходящее по тону» к якобы бравурным строкам о «штыке» и «Госплане», о «работе стихов» и «выделке стали»… Лучше пожертвовать строфой, чем допустить посторонних в свое, сокровенное…

Однако строчки отбрасываются, а мысли остаются. Они не дают покоя, жгут мозг, они требуют выхода… И в 1928 году (опять 1928-й год) Маяковский в журнале «Новый ЛЕФ», № 6 в заметке «Письмо Равича и Равичу», критикуя молодого поэта за излишнюю сентиментальность, неожиданно сообщает: «Ноющее делать легко – оно щиплет сердце не выделкой слов, а связанными со стихом посторонними параллельными ноющими воспоминаниями. Одному из своих неуклюжих бегемотов-стихов я приделал такой райский хвостик:

 
Я хочу быть понят моей страной…
 

(Далее поэт приводит всю строфу полностью. – В. Д.)

Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождем перышки вырвал».

И это тоже – победа?.. Или поражение?..

Так накапливались предпосылки для горького и беспощадного признания в поэме «Во весь голос»:

 
…я
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне.
 

Последней поэме, написанной незадолго до трагического конца самого автора.

А первой крупной вещью поэта была стихотворная трагедия «Владимир Маяковский». Понимал ли тогда, в 1913 году, молодой двадцатилетний автор, что он создает воистину собственный символ? Человек-трагедия, поэт-трагедия, Маяковский стал певцом, «зеркалом» своего времени, адекватно отразившим все противоречия своей эпохи. Эпохи апокалипсиса, исторического разлома, эпохи грандиозного крушения прежних идеалов, сдвига целых жизненных пластов. Но и эпохи громадной, пламенной устремленности в будущее. Эпохи, которая не пощадила и самого Маяковского. Потому что он был только поэт. Он умел лишь любить и писать стихи. А это немало. Это очень много.