Текст книги "Жизнь Маяковского. Верить в революцию"

В. В. Розанов, Маяковский и футуризм

Хотя фамилия Маяковского в работах Розанова не упоминается, их имена в прессе 1910 – 1920-х годов не однажды сближались.

Так, критик С. Любош [Любошиц], оценивая театральный дебют Маяковского – представление трагедии «Владимир Маяковский» (где Маяковский выступал и как автор пьесы и как актер – исполнитель главной роли – Поэта), писал: «Автор «Трагедии», в начале струсивший, к концу расхрабрился, обозвал публику «жирными крысами» и заявил, что больше всего ему нравится его собственная фамилия, которую тут же громко произнес. Вообще, у футуристов обычна эта фамильярность, это противное амикошонство с публикой. Но что же в этом нового? Уж на что ветхий человек нововременский Розанов. От него даже затхлостью несет. Он, кстати, признается, что платье любит сильно заношенное, а потребности в свежем воздухе не принимает органически. Так вот этот человек, от которого несет дурным запахом исконной нечистоплотности, давно уже проявляет такую же атрофию чувства стыда, какой отличаются самые юные футуристы. Розанов тоже говорит о своей фамилии, которая ему, впрочем, не нравится и даже противна, о своей жалкой мизерабельной внешности, о своей грязной душе и о своей… гениальности. Вот как это старо. Это розановское бесстыдство еще Достоевским изображено в удивительном рассказе «Бобок»[296]296
  Любош С. Бобок // Современное Слово. Пб., 1913. 5 дек.


[Закрыть].

В августе 1916 года вышел альманах «Стрелец. Сб. 2»[297]297
  Стрелец. Сб. 2. Пг., 1916. Редактор-издатель – близкий к футуристам литератор А. Э. Беленсон.


[Закрыть]. Характерным для альманахов «Стрелец» было то, что здесь рядом публиковались произведения футуристов и литераторов иных школ, «сбрасываемых» футуристами в их манифестах «с парохода современности». Во втором выпуске представлены Маяковский (стихотворение «Анафема», позднее печатавшееся автором под названием «Ко всему»), В. Хлебников, А. Беленсон, а также М. Кузмин, Ф. Сологуб, Н. Евреинов и Розанов[298]298
  См.: Розанов В.В. Из книги, которая никогда не будет издана // Розанов В.В. Собр. соч. (Т. 7). Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. Литературные очерки. О писательстве и писателях. М., 1996; Розанов В.В. Из последних страниц истории русской критики // Розанов В.В. Собр. соч. (Т. 24). В чаду войны. Статьи и очерки 1916–1918 гг. М.; СПб., 2008.


[Закрыть]. Рецензируя второй сборник «Стрельца», И. Василевский, охарактеризовав помещенные в нем материалы Розанова как «черносотенные», писал: «Дело, впрочем, не в г. А. Беленсоне, маленьком и бездарном стихотворце. Дело в том дружественном альянсе между литературой и г. Бурлюками, какой строит этот комиссионер <…> Это не случайность! То унылое и бездарное, что под именем футуризма скопилось на крайнем левом («левее здравого смысла») фланге литературы, – неминуемо и неизбежно должно было столкнуться и слиться со всем тупым и меднолобым, что только есть на крайнем правом, черносотенном фланге <…> Чем внимательнее вчитываешься в этот альянс В. Маяковского и Ф. Сологуба под редакцией А. Беленсона, – тем очевиднее кажется, что черносотенные выходки В. Розанова в этом альманахе не случайны <…> Как хорошо, что футуристы обрели, наконец, теоретика в лице В. Розанова. Сам В. Маяковский никогда не сумел бы подвести этакого идеологического фундамента под свои унылые и импотентные восклицания <…> Что еще есть, однако, в новом Маяковско-Розановском, Сологубо-Беленсоновском альманахе? Увы! Почти ничего больше»[299]299
  He-Буква [И. М. Василевский]. Распродажа остатков. Второй альманах «Стрелец» // Журнал Журналов. Пг., 1916. № 35. Авг. С. 3–4.


[Закрыть].

23 августа 1916-го в газете «Биржевые Ведомости. Утренний выпуск» Маяковский опубликовал датированное 21 августа «Письмо в редакцию», где говорилось: «В только что вышедшем под редакцией А. Беленсона втором сборнике «Стрелец» мне пришлось выступить рядом с распоясавшимся В. Розановым. Правда, об участии в сборнике В. Розанова мне было заявлено А. Беленсоном раньше, но прошлое «Стрельца», сборника с чисто литературными устремлениями, а также фамилия редактора казались мне достаточной гарантией отсутствия каких бы то ни было науськивающих строчек, к сожалению, именно такими строками полна статья Розанова «Из последних страниц истории русской критики» <…> Появление столь неприятного соседа заставляет меня считать себя впредь не имеющим к «Стрельцу» никакого отношения».

Ответное «Письмо в редакцию» А. Беленсона появилось в газете «Новое Время» (1916. 24 авг.). Говоря о письме Маяковского в «Биржевых Ведомостях», Беленсон отмечал: «Должен сказать, что мотивы появления этого письма в редакцию представляются мне несколько загадочными: «Стрелец» – не журнал, постоянных сотрудников в нем не было и быть не могло, и стоило ли г-ну Маяковскому заявлять на всю Россию о своем «выходе», когда я вовсе не покушался связать его обязательством – непременно участвовать в каждом очередном сборнике, могущем появиться под моей редакцией? Впрочем, это не так важно, да может, и загадочного мало: помнится, от кого-то, чуть ли не от самого г-на Маяковского, я слышал, будто Максим Горький обещал печатать его произведения в журнале «Летопись». Так удивительно ли, что г-н Маяковский почувствовал себя, правда преждевременно, правой рукой М. Горького! Но и это не важно. И в конце концов, конечно, я виноват. Мне надлежало догадаться, что «старому общественнику» – Маяковскому – не по пути с Розановым, и, хотя всякий Проппер очень охотно, – только не при свидетелях, – признает гениальность В.В. Розанова, – все-таки я должен был одеть ему «намордник», чтобы, сохрани Боже, не огорчить г-на Маяковского. Что ж, виноват и каюсь в том всенародно».

Газета «День» в связи с письмом Маяковского, напомнив об исключении Розанова из Религиозно-философского общества и о его конфликте с Мережковским, Философовым, Карташёвым, писала: «Казалось, что все счеты с этим писателем покончены в литературе, и путь в так называемое приличное общество ему навсегда закрыт. Меньше всего сокрушался об этом сам В. В. Розанов, которому и в «Колоколе» тепло и уютно… однако, прошло два года, и он снова тут как тут и снова от него бегут и отрекаются <…> Если от Розанова бежал футурист Маяковский, то, стало быть, Розанов нисколько не изменился и верен себе <…> И не Маяковский, а Бейленсон <так!> несет ответственность за «науськивание» в литературном сборнике. И если есть это науськивание, есть розановщина, есть нетерпимая примесь в сборнике, то надо либо отвечать по существу, либо молчать, либо расписаться в полной своей солидарности с Розановым»[300]300
  Заславский Д. Многообещающий // День. Пг., 1916. 25 авг.


[Закрыть].

«Голос Руси», напомнив, что Маяковский – автор поэмы «Облако в штанах», и упомянув заметку Д. Заславского, саркастически предложил: «Вот вам и новый состав «Религиозно-философского общества». Богословер – Мережковский. Гомункул – Заславский. «Облако в штанах» и Дима Философов <…> Да, быть рядом с «Облаком в штанах», Ганимедами и Гомункулами – почтенному В. В. Розанову и в самом деле неприлично»[301]301
  Ювенал [М. М. Спасовский]. Облако в штанах // Голос Руси. Пг., 1916. 26 авг.


[Закрыть].

«Журнал Журналов» в короткой реплике раздела «Сучки и задоринки», иронически отметив, что письмо Маяковского, вероятно, по ошибке, напечатано «в подбор», предложил его печатать «как следует», – в виде «стихотворения», столбиком, по 1–2 слова в строке. Процитировав несколько строк Маяковского – в том числе «Рядом / С распоясавшимся / Розановым!..» – журнал закончил: «При таком расположении слов и «маяковский» ритм, и особенно «маяковские» рифмы были бы соблюдены в совершенстве…»[302]302
  Михайлов П. [Г. Я. Розенблат]. Поэт В. Маяковский… // Журнал Журналов. Пг., 1916. № 41. Окт. С. 4.


[Закрыть]

На полемику вокруг «Стрельца» Розанов отреагировал только небольшим «Письмом в редакцию»[303]303
  Новое Время. Пг., 1916. 28 авг.


[Закрыть], где упомянул заметку Д. Заславского: «Прямо трогает меня забота «Дня» и его сотрудника г. Заславского о моих знакомых: «Около трех лет отреклись от знакомства и общения с В. В. Розановым последние его приличные друзья и знакомые». И далее Розанов выразил надежду, что молодое поколение России в печати, в адвокатуре будет меньше «походить на Грузенберга» (адвокат в «деле Бейлиса») или на Кугеля, превратившего свою газету «День» в «Кривое Зеркало»[304]304
  Новое Время. Пг., 1916. 28 авг.


[Закрыть].

Футуризм и Маяковский с его «желтой кофтой» были известны в семье Розанова и, очевидно, известны самому Розанову. Младшая дочь Розанова Надежда (1900–1956) вспоминала: «В те годы впервые на литературной эстраде появились люди «в желтых кофтах», которых толпа освистывала и забрасывала апельсиновыми корками. Домашние посмеивались над футуристами, но Вера <средняя дочь В. В. Розанова. – В. Д.> увидела в них «мучеников идей», которых толпа не понимала, а Вера всегда страстно противостояла толпе. Она приходила в ярость, слыша дома насмешки в сторону футуристов»[305]305
  Розанова H.В. Мои воспоминания // Литературоведческий журнал. М., 2000. № 13/14. Ч. 2. С. 126.


[Закрыть].

В конце 1918 года у Розанова завязалась переписка с молодым литератором Виктором Ховиным, издававшим в Петрограде альманахи «Очарованный Странник» (1913–1916) и «Книжный Угол» (1918–1922). Имена Розанов и Маяковский «встретились» – в позитивном контексте – на страницах альманаха Ховина «Очарованный Странник. Альманах весенний». (Пг., 1916. № 10, весна). Здесь была опубликована статья В. Ховина «Ветрогоны, сумасброды, летатели» (С. 8–13, о Маяковском и футуризме) и эссе Б. Гусмана «Опавшие листья» (С. 15, о творчестве Розанова).

В. Ховин в своих работах, опубликованных уже после смерти Розанова («В.В. Розанов и Владимир Маяковский», 1920; «О своем пути», 1925 и др.), неоднократно ставит рядом, сопоставляя, имена Розанова и Маяковского: «Маяковский это – как бы неожиданное отображение одного из рядов розановских идей <…> это – как бы своеобразный слепок с одного из прозрений Розанова, неожиданное исполнение одного из его мечтаний <…> Розанов, быть может, первая страница истории подлинного человекоборчества. Впервые сказанная мысль подлинного гуманизма. Но только мысль. Этот самый нереализующийся человек изошел психологизмом открытого в себе подлинного человечьего мира и умер… И вот пришел Маяковский <…> Правда, он оказался таким громадным, таким жилистым, с вывороченным наружу мясом, с таким трубным, площадным голосом. Таким враждебным бесплотному психологизму Розанова, непохожим на него. Но зато человек! Несомненный и подлинно реализовавшийся в жизни человек. А не слова о нем, не мысль о нем <…> И если Розанов требовал внимания к интонациям своих мыслей, если настаивал он на значимости и значительности акцента произносимых им слов, то Маяковский тоже не хочет примириться с мертвой законченностью, беззвучностью гуттенберговского способа запечатления своих стихов, вообще с запечатленностью их, и не мыслит своих слов, произнесенных не его зычным, площадным голосом».

Говоря о религиозных исканиях Розанова и Маяковского, их «тяжбе» с небом, с Богом, Ховин продолжает:

«Дело другого рода, что если у Розанова все это было судилищем, словесной тяжбою, то Маяковский, отнюдь не склонный к словесным препирательствам, просто выпустил пух из пуховиков небесных. Но было бы невероятной ошибкой предполагать, что тяжба эта происходит только в сфере религиозного сознания. Конечно же, нет. Это борьба со всякими «выспренностями» и «якобы идеализмом», со всякой «праведностью» <…> Пусть Маяковский когда-то в разговоре со мной, когда я воспользовался «лирическими» цитатами из него о «боли и жизни», старался убедить меня в том, что это – самое слабое в его творчестве. Иначе и быть не могло для него, немыслимого без ножа и кастета. С другой стороны, если Розанов в письме ко мне старался подойти к футуризму, который в сущности его ни в какой степени не интересовал, вероятно, из желания отдать дань моему увлечению, и ничего не преуспел в этом, так это потому, что действенная, динамичная сущность футуризма, его площадной голос и кастет в руках его, не могли быть не враждебны Розанову»[306]306
  Ховин В. В.В. Розанов и Владимир Маяковский // В. Р. Ховин. На одну тему. Пг., 1921. С. 45–62.


[Закрыть].

Век Маяковского
Вместо заключения

Спору нет, Владимир Маяковский встретил свой столетний юбилей не в лучшие для себя времена, не в лучшие времена для страны. Маяковский под стать той Родине, которая была великой и могучей державой, которая рождала героев-воинов, героев-первопроходцев, героев-созидателей. В сегодняшней жизни, отданной на откуп делягам, проходным персонажам, не знающим духовной высоты, Маяковскому трудно, очень трудно. Не в чести он и у властей предержащих, к юбилею поэта «подготовивших» свои подарки. Площади Маяковского в Москве «возвращено» название Триумфальной. О каком триумфе речь? А вот сообщение из «суверенной» Казани: улицы города, носящие имена русских писателей, пока сохранили свои названия, за исключением… улицы Маяковского. (Сравним: 1928 год, Маяковский по пути в Казань говорит своему антрепренеру П. Лавуту: «Стоит ли волноваться, когда мы едем в замечательную Казань! Если у меня не будет ни копейки, я обязательно поеду в Казань». – «А как же вы без копейки купите билет?» – «И на билет мне вышлет моя Казань!».) О Маяковском и о Грузии, родине поэта, я уже и не говорю…

Ныне в печати установилась лихая манера этакого небрежного поучения классиков, вразумления их с позиций сегодняшних знаний (а может быть, заблуждений?). К сожалению, козыряют этим не только молодые неофиты от литературы и журналистики. «Я знаю, голод будет, я знаю, голод есть…» – изощряется литератор, несколько десятилетий трудившийся на ниве академического маяковедения. Ему вторит бывший пародист, также вполне в духе времени сменивший интерес к пище духовной на блага сугубо материальные: «Отечество славлю, которое ест…» Но вот парадокс: даже подобные издевательства говорят лишь о том, что Маяковский – с нами. Афоризмы, фразы, строчки, строфы, стихи Маяковского по-прежнему у всех на слуху, они живут, работают. Век Маяковского продолжается, сколько бы его ни хоронила «банда поэтических рвачей и выжиг».

В недавней статье вроде бы неплохого поэта читаю о Маяковском: «… молния таланта, ударяя вслепую с Неба, может обуглить кого угодно, даже неуча. Неуча даже чаще… Еще в «Облаке» он писал: «… вижу идущего через горы времени, которого не видит никто»… Никого он не видел, просто ему прочли куски из «Заратустры». Сам он ни при какой погоде Ницше не прочел бы… Недоучившись, он в словари не заглядывал». И т. д. До чего же живуч Сальери!

Впрочем, вполне сознавая собственную несомасштабность с фигурой Маяковского, подобные ниспровергатели привлекают на подмогу других, близких к рангу «великих». Правда, при этом нередко бывает, что уже сам факт преследования писателя при жизни или замалчивания после смерти как бы резко поднимает степень его значимости. Маяковскому же, напротив, ставится в вину посмертное пребывание в статусе «лучшего и талантливейшего». Результат всех подобных оценок и подтасовок – скорее обратный. Можно привести целую серию высказываний как раз этих мнимых оппонентов Маяковского, отдающих должное его поэтической мощи: мнения А. Блока и А. Белого, А. Ахматовой и О. Мандельштама, Б. Пастернака и М. Цветаевой. Хулители Маяковского, сначала – оспорьте их!

Гениальные поэты рождаются нечасто, даже в нашей огромной стране, даже в пору Серебряного века русской поэзии. А ведь начало ХХ века – это целая генерация выдающихся писателей, стоит лишь вспомнить череду столетних юбилеев конца 80-х – начала 90-х: Гумилев – Ахматова – Пастернак – Мандельштам – Булгаков – Цветаева… И это только первый ряд. А имена русского зарубежья?.. Но положа руку на сердце, много ли знали об этих поэтах и писателях рядовые читатели, многие ли их читали лет пятнадцать-двадцать назад? Причины, конечно, были здесь очень разные, не об этом сейчас речь.

Между тем поэт Владимир Владимирович Маяковский был с нами всегда!

Да, официальная канонизация в 1935 году превратила Маяковского в «обязательного» литературного классика. Да, его книги были практически всегда общедоступны. Да, он долгие годы был непременно «любимым советским поэтом», а школьники свою индивидуальность обычно проявляли в вариациях на тему: «За что я люблю Маяковского». И это нередко отваживало от поэта. И все же, все же… Есть некий высший промысел в том, что весь ХХ век русской поэзии стал – по большему счету – веком Маяковского.

Идеалист и романтик, Маяковский был создан для любви к жизни и для воспевания любви в стихах и поэмах.

 
Погибнет все.
Сойдет на нет.
И тот,
кто жизнью движет,
последний луч
над тьмой планет
из солнц последних выжжет.
И только
боль моя
острей —
стою,
огнем обвит,
на несгорающем костре
немыслимой любви.
 

Но он появился, он прокричал свое поэтическое «Я иду!» в начале века, в предгрозовой атмосфере социального противоборства, в ощущении неминуемого драматичного взрыва всей общественной жизни.

Цельной натурой, поэтом-трибуном своего времени, поэтом-революционером был Маяковский. На этом пути были удачи и поражения, были ошибки. Но сегодня, говоря о Маяковском, хочется говорить не о частностях.

В 1917–1918 годах Маяковский очень по-своему, отнюдь не политически узко, принял Октябрьскую революцию, видя в ней пролог всеобщего будущего счастья. Поэт все время рвался в завтра, вперед. «Первый в мире поэт масс» (определение М. Цветаевой), Маяковский предпринял дерзновенную, героическую и, по сути, уникальную историческую попытку усовершенствовать человеческую натуру с помощью поэзии. С помощью искусства сделать так, чтоб «всей вселенной шла любовь», чтоб мир стал лучше, добрее, справедливее:

 
… вижу ясно,
ясно до галлюцинаций.
До того,
что кажется —
вот только с этой рифмой развяжись,
и вбежишь
по строчке
в изумительную жизнь.
 

Вполне символично и отнюдь не случайно в пору «оттепели» 1950–1960-х годов именно площадь Маяковского в Москве стала символом обновления нашей духовности. Здесь была свободная трибуна свободных людей. Здесь, у памятника поэту, романтики грядущего – молодежь читала стихи Маяковского, столь созвучные ее, быть может, и не совсем ясным, но добрым устремлениям в будущее.

Сегодня, говоря словами рекламы, наше «молодое поколение выбирает пепси», рассредоточивается по ларькам и комкам. Печальная картина, свидетельствующая об определенной изначальной ущербности, генетической дряблости того пути, по которому пошли «перестройка» и наши нынешние «реформаторы». Поэтому сегодня не в чести и Маяковский. Это ведь явно не о сегодняшней России:

 
Другим
странам
пó сто
История —
пастью гроба.
А моя
страна —
подросток, —
твори,
выдумывай,
пробуй!
 

Ныне мы лишь догоняем, входим, включаемся, стучимся, просим…

Не к иным ли из нас, как по команде устремившим свой просительно-ожидающий взгляд «за бугор», обращается молодой Маяковский из 1914 года: «Пора знать, что для нас «быть Европой» – это не рабское подражание Западу, не хождение на помочах, перекинутых сюда через Вержболово (тогда – пограничная станция. – В. Д.), а напряжение собственных сил в той же мере, в какой это делается там!»

Цветаева справедливо писала, что, говоря о Маяковском, «придется помнить не только о веке, нам непрестанно придется помнить на век вперед… И оборачиваться на Маяковского нам, а может быть, и нашим внукам, придется не назад, а вперед». Это, подчеркну, написано в 1932 году в Париже, при полном неприятии Цветаевой идеи большевистской революции.

Маяковский же, став на сторону революции, и здесь шел своим путем.

И, конечно, поэт, споривший с Богом, приглашавший в гости «на чаи» солнце, разговаривавший на равных с Пушкиным, просто не мог – в силу своего мировоззрения, образа мыслей, своей натуры – опуститься до роли сервильного рифмоплета, до воспевания каких бы то ни было власть имущих личностей (что иногда пытаются поставить ему в строку сегодняшние русофобствующие критики). Конкретные имена политиков в стихах Маяковского – лишь реалии эпохи, символы, синонимы тех конкретных дел, событий, с которыми эти имена ассоциируются.

Еще в 1922 году, столкнувшись с начавшим набирать силу новым, уже «революционного замеса» самодурством, Маяковский пишет своих «Прозаседавшихся». Благодаря известному отзыву Ленина это чрезвычайно острое стихотворение получило резонанс как «политически правильное», антибюрократическое – а ведь могло быть иначе…

Поэту всегда претили мещанское чванство, чиновный беспредел, какие бы идеологические одежды и словесные камуфляжи при этом ни использовались. К десятилетию Октябрьской революции Маяковский пишет поэму «Хорошо», главный пафос которой – напомнить всем, всем! – о тех светлых и чистых идеалах, которые провозгласила революция. Но в общей политической ситуации становились все ощутимее негативные тенденции. И тогда поэт-лирик, поэт-романтик все чаще приходит к едкой сатире, пишет стихотворения «Столп», «Халтурщик», «Подлиза», «Сплетник», «Ханжа», «Мразь», создает сатирические комедии «Клоп», «Баня».

 
Ходят,
гордо
выпятив груди
в ручках сплошь
и в значках нагрудных…
 

Чтобы «вытащить республику из грязи», поэт берет на себя роль «ассенизатора и водовоза»… Но при том во всех крупных вещах Маяковского по-прежнему присутствует образ некоего идеализированного общества будущего – «единого человечьего общежития», «коммунистического далеко».

Маяковский искренне и бескорыстно («мне и рубля не накопили строчки») служил идее. Идее счастливого светлого будущего, идее коммунизма, как он его понимал. Своей Революции, «революции духа» поэт не изменял до конца дней. Но с годами все более убеждался, что многие «профессиональные» служители идеи, вплоть до самых верхов, были озабочены отнюдь не тем же, что он сам. Для них понятия «коммунистическая идеология», «социалистическое строительство» служили лишь удобным (или вынужденным) словесным оформлением, инструментом удовлетворения личных эгоистических интересов. Способом реализации все тех же низменных потребностей «нажраться лучше как», с которыми Маяковский непримиримо боролся еще до революции.

Трагедия поэта была трагедией многих честных идеалистов, видевших, что новому обществу еще далеко, чтобы утвердить в жизни новый тип человека, который был бы свободен от эгоистических устремлений, удовлетворяемых за счет других, в ущерб обществу в целом.

В трагедии Маяковского была и еще одна сторона, сугубо личная. Он был окружен мелкими, корыстными, недалекими людьми, казавшимися ему друзьями. Не понимая ни истинного масштаба личности, ни настоящих духовных потребностей поэта, они умело эксплуатировали его высокие человеческие качества – совестливость, порядочность, преданность. Это были те самые «ракушки», налипавшие на днище корабля, о которых писал Маяковский.

Нам, потомкам Маяковского, остались в духовное наследство вся жизнь поэта, все его творчество, проникнутые искренностью, духом подвижничества. Поэтический подвиг Маяковского может быть сопоставим разве что с пушкинским: подобно Пушкину в начале XIX века, Маяковский в начале века XX обновил практически все элементы русской поэтики. В стих вошла улица, ранее бывшая «безъязыкой», и этот ее гул создал новую, удивительную полифонию, инструментовку стиха, гудящего, как вечевой колокол. Емкость, смысловая наполненность строки Маяковского беспрецедентны, порой осязаемы чисто физически. Но с Маяковским в стих вошла и подлинная лиричность, высшая и целомудренная интимность, когда почти невозможно разделить «лирического героя» и самого поэта с его окровавленной душой.

Не будет преувеличением сказать: как русские писатели второй половины XIX века все «вышли из гоголевской шинели», так и русские, советские, да и многие иностранные поэты, начиная с 20-х годов ХХ века, не обходились без обязательной примерки «свежевымытой сорочки» Маяковского.

Закончился ХХ век, век войн и революций, век поэта Маяковского. Дай Бог, чтобы XXI век был не столь катастрофическим, был веком человечности. И тогда он вновь должен стать веком Маяковского.